***
Пятница. 13:06. 13 часов 18 минут «до». — Как-то у вас он по пропорциям странно выглядит, — Мирушина склонилась над Томиным рисунком. — У фукуса воздушные пузырьки больше раза в три. Вот… посмотрите. И их меньше гораздо. У вас он как будто просто в прыщах. Замечание справедливое, даже не обидно. Сегодня с самого утра на побережье была куча народа. Лодки уходили недалеко в море и возвращались обратно, наполненные водорослями, пахнущими солью и немного гнилью. В лодки сажали студентов покрепче, тех, кто сможет в самый ответственный момент не выпустить «кошку» из рук — ржавое металическое приспособление, похожее на якорь с четырьмя заострёнными концами, с помощью которого студенты цепляли фукусы за талломы и тащили их со дна. Тома и Медвецкий тихо матерились, таща «кошку» за цепь, силясь поднять увесистую добычу на борт. Единственное, что мотивировало хвататься за цепь, как за жизнь, — наставление Мирушиной: «Кто потеряет кошку — из того я сама новую кошку сделаю». Сидевшая на вёслах Аля в глубине души радовалась, что гребля у неё так хорошо пошла — кошку ей тянуть теперь не надо. Счастливее неё были только Вера с Ритой, оставшиеся на берегу. На соседней лодке Ян с Николашей под «Вы чё, придурки?» откусили немного от таллома ламинарии, которую случайно зацепили драгой. — Ну ты салат дальневосточный ешь? — закатывая глаза, спрашивает Ян. — Ну да, — испуганным голосом отвечает девушка на вёслах, которой не посчастливилось попасть с Яном в одну лодку. Тома её не знает, видела на лекциях в течение года от силы пару раз. — Ну вот на вкус такая же дрянь, — смеётся Ян, и Николаша на фоне заливается таким истеричным смехом, что чуть не давится. — Если траванёмся, к Аптечке сходим, — если «Аптечка» — это про неё, то Тома собственноручно задушит автора оригинала этой самой ламинарией. Водоросли сначала грудами сгребали в кучи, потом студенты под приглушённые (для видимого приличия) ругательства пытались распутать талломы. Дни тянулись бесконечно медленно — с начала практики прошло всего дней пять. Всё шло своим чередом, и полевые работы не отклонялись от плана ни на час. Завтрак в девять, на который никто практически не ходил в надежде поспать хотя бы ещё лишних полчаса, обед в два часа, на который неслись чуть ли не бегом, и, как правило, спокойный ужин, на котором многие засиживались до самого вечера, пока их не выгоняла одна из поварих, Нина Андреевна. В эту строго расписанную рутину проникло и еженочное курение на веранде, где Тома время от времени сталкивалась с Дробышевским, когда он приходил туда спать, если на улице не стоял откровенный дубак. Она каждый раз молча протягивала ему сигарету, и он молча её принимал и тоже закуривал. Сидели они на веранде допоздна, пока Тому всё-таки не одолевал сон в районе трёх-четырёх утра, а Дробышевский ложился спать прямо на лавочке под своим пледом. И всё это тоже молча. Иногда молчаливое курение разбавлялось попытками Дробышевского в разговор. Причём поначалу он скорее просто давал повод начать диалог, и по напряжённому лицу было видно, что спросить он хочет о чём-то конкретном, но по какой-то причине не решается. В один из дней он демонстративно оставил на лавке книгу обложкой вверх. Зашёл на веранду, взял книгу, не раскрывая её, выжидающе посмотрел на Тому, та только пожала плечами — «Хочется поболтать — начинайте сами». Сначала читал спокойно, пока Тома курила, глядя на море, периодически делал вдох, будто вот-вот собирался что-то сказать, но каждый раз не решался. Поначалу ей думалось, что это всё ей кажется, но когда он через какое-то время стал нарочито громче перелистывать страницы — в этом беспокойном шелесте, если прислушаться, можно различить «Ну спроси, ну». «Да хер с тобой». — Что читаете? — обернулась Тома спиной к морю и лицом к веранде. — «Ночь в Лиссабоне», — его лицо на секунду просияло, кожа вокруг глаз собралась лучиками, а потом оно вновь приняло непринуждённый вид, будто опомнившись. Ну не может этому человеку быть двадцать четыре года. — Она умрёт от рака в самом конце, — сама не понимая зачем, проговорила Тома и затянулась. — Э! — на лице появилось выражение какой-то почти детской обиды, а потом он неожиданно тихо рассмеялся, откладывая книгу. — Ну спасибо. — Всё равно не самая удачная его книга, — Тома пожала плечами. — И всё равно вы её не читаете. — В каком смысле? — Об этом говорится в самом начале, — Тома отворачивается обратно к морю, пытаясь скрыть лезущую на лицо лыбу. Перед морем за эту пакость не стыдно. А Дробышевский, пойманный, всё так же заливисто смеётся и потягивается, как огромный кот. Впрочем, в этом шерстяном пледе непонятного цвета от кота его действительно было сложно отличить, притом что Тома — вообще-то биолог. Хотя, несмотря на конкретно эту неудачную попытку, Дробышевский обладал необычным талантом развязывать язык, чем бесстыдно пользовался и время от времени разводил на разговор (вернее на что-то, больше похожее на разговор, чем описанное выше) даже Тому. Несмотря на всё, с ним было удивительно легко. Он поразительным образом чувствовал Томино настроение и понимал, когда лучше не лезть, а когда можно спросить что-то в духе «Почему бегемоты во всех мультиках изображаются такими милыми и добрыми? Они вообще-то те ещё твари». Дробышевского хотелось поддевать, потому что на все Томины подколки он никак не реагировал или вовсе смеялся громче неё самой. И это иногда вводило в ступор, и Тома пару раз порывалась зайти в своих шутках немного дальше, просто чтобы найти границу дозволенного, но в последний момент передумывала, потому что Дробышевский такого точно не заслуживал. Что не мешало ей, впрочем, не без удовольствия вгонять его в краску при каждом удобном случае, а он в такие моменты выглядел так, будто только и рад этому. Практики по альгологии и микологии всегда проходили в лениво-размеренном темпе, что сейчас, что на семинарах в течение года. С другой стороны, иного от кафедры ботаники и не ожидали. На кафедре всегда было тихо, как после неудачной шутки, и спокойно, как в собственной спальне. На одном из занятий в девять утра понедельника, ещё в сентябре, Тома, в который раз проворочавшись всю ночь и так и не уснув, отрубилась прямо за микроскопом. Заснула под голос Мирушиной, повествовавший о коккоидных водорослях, и проснулась под него же, но уже рассказывавшего о каком-то мужике, у которого в ушах вырос мукор. «А что делать, чтобы он там не вырос?» — зазвучал тоненький обеспокоенный голосок кого-то из студенток как будто издалека. «Да просто за иммунитетом следите и всё, — Мирушина ходила по рядам и обернувшись, решила добавить: — И спите по ночам». Действительно, начать хотя бы иногда спать по ночам было бы просто прекрасно. И сейчас, на берегу, занятие проходило в том же темпе. Дрожащими на ветру руками на листах альбомов выводились очертания талломов, в уголке мелкими строчками появлялись латинские названия систематических групп — обязательно в порядке от наибольшей к наименьшей. Несмотря на то, что было уже немного за полдень, с разных сторон то и дело раздавались ленивые зевки, вызванные ни в коем случае не скукой, а скорее общей атмосферой расслабленности и некоего умиротворения монотонной работы. — Если вы вот здесь добавите, то будет нормально, — Мирушина взяла у Томы из рук карандаш и поправила рисунок, — и ещё вот здесь… И здесь немного, — Мирушина часто могла практически полностью перерисовать всё за студента, а потом всё равно засчитать рисунок. Со стороны ворот послышались возня и ругань. — Это просто возмутительно! — голос Яценко аж подрагивал. Дверь калитки распахнулась, и из неё вылетел весь штат преподавателей, кроме сидевшей со студентами Мирушиной, и ещё три фигуры. — Это всё из-за вас! — сорванным голосом кричала одна из фигур. Женщина, лет шестидесяти на вид, лицо испещрено глубокими морщинами, словно незажившими шрамами, тусклые седые волосы забраны в косу. — Это всё из-за вас! Когда вас здесь не было, Хийси себе такого не позволял! Поганые богохульники! — её заметно трясло, и она то и дело махала выцветшим платком в сторону преподавателей. — Инна Макаровна, пожалуйста, успокойтесь, — говорила вторая из фигур в чёрной рясе, длинные волосы также собраны в косу, но волосы эти были светло-русые, без налёта седины, а лицо совсем юное, даже мальчишеское. — Много кабанов — им не нравится! Мало кабанов — им опять не нравится! — Яценко хватался за голову, пытаясь не пускать толпу дальше в сторону берега, видимо, не желая выносить спор на потеху студентам. — Да дело-то, поди, не в кабанах вовсе, — в спор вступила третья фигура — пожилой мужчина с нависающим животом под застиранной рубашкой, в клетчатой панаме. Пока что он оставался единственным, кто ни разу не повысил голос. — Ежели б такое единожды произошло, то бог с ним. Но это ведь уже второй раз. И почти в том же месте. — Проклятые! Убирайтесь к чёртовой матери, всё отобрали, всё оборвали, — женщина не унималась. — Вы сами жаловались на кабанов. Теперь их стало меньше, — Енисейский развёл руками. — Можете вашему Хуйси даже памятник поставить. — Владимир Львович! — взревел Яценко, его и так обычно розовое лицо покраснело ещё сильнее, но расплата за слова преподавателя не заставила себя долго ждать. Старуха мимолетным движением засучила рукава и вцепилась когтистыми пальцами в рубашку Енисейского. — Суки! Проваливайте, вас сюда никто не звал, вы всегда всё только портите! — Инна Макаровна, Айно, милая, — юноша в рясе мягко обхватил её запястья и отцепил от преподавателя, — ради Бога, успокойтесь. Мы сейчас спокойно сядем и во всем разберёмся, — его глаза отчаянно бегали из стороны в сторону, ища поддержки. Как и глаза Дробышевского, который просто стоял посреди этой сцены с непередаваемым выражением лица, натянув рукава по костяшки. Встретившись взглядом с Томой он будто бы виновато пожал плечами и вздёрнул брови, но после пусть и не слишком продолжительного зрительного контакта он стал выглядеть заметно спокойнее, даже сутулиться перестал. — К чёрту Бога! К чёрту вас всех.***
Суббота. 02:34. В лесу снова до странного тихо. От пробежки дыхание сбивается, и Тома пытается хоть немного его подавить, чтобы оно не раздавалось так оглушающе среди молчаливых деревьев. Холодный воздух колет лёгкие, будто вбивая гвозди в грудную клетку, — «Вот тебе и «Покурим?», да?». Лес будто синеватый от кромки тумана. Тома старается идти как можно бесшумнее, обходя все ветки и корни, чтобы надрывистый хруст случайно не выдал её. Кольцевую тропу переступает уже без заминки. «Не дай бог меня кто-то из окна увидел, — пролетает в голове. — Меня же на материк первым рейсом отправят, а потом — в Петергоф. Хер тебе, а не море». Хотя, пожалуй, ей следовало бы переживать о немного других вещах. Тот самый пустырь чуть не проходит мимо. Всё уже убрано, закопано, затоптано — ни намёка на кровавое озеро. Воспоминания вспыхивают в голове ярко, заставляя Тому на секунду зажмуриться. «Не закрывай глаза, идиотка», — верно. Мало ли, вдруг он всё-таки учится на своих ошибках и придёт закапывать следы ночью, а Тома его просто не увидит, потому что будет стоять с закрытыми глазами и вспоминать? Хотя почему обязательно «он»? Это может быть кто угодно, хоть та старуха, Тома ведь никого конкретно не видела в тот раз. Кем бы он ни был, Тома не горит желанием с ним пересекаться. Надеется, что он либо уже ушёл, либо ещё не приходил. Второй вариант, конечно, предпочтительней, иначе зачем всё это? Тома запустила руку под куртку противоэнцефалитного костюма удачного камуфляжного раскраса. Она немного приходит в себя, нащупав нагретое о её тело лезвие ножа, лежавшего во внутреннем расстегнутом кармане, чтобы его можно было легко и быстро достать в случае чего. Тома старается лишний раз даже не моргать. Ощущение прямо как во время душа — нельзя надолго закрывать глаза, иначе что-то, чего ты не видишь, вцепится тебе в спину. Или как в детстве ночью, когда боишься темноты. Думаешь, что если слишком долго не открывать глаза, то, когда ты всё же на это решишься, демон окажется у тебя прямо перед лицом. Если верить словам того мужика, место второго нападения должно быть где-то совсем рядом с первым. Тома недолго постояла у первого пустыря. Моргает раз — перед глазами озеро из крови. Распахивает глаза — ничего. Моргает два — пустырь вновь окрашивается в алый цвет. Моргает три — и снова кровь, кровь, кровь, и внезапно на долю секунды под лужами крови не стылая лесная земля, а серо-голубая, грязная больничная плитка. «Перебор», — думает Тома и поворачивается к пустырю спиной, присаживаясь на корточки. В какой стороне произошло второе нападение — Тома, разумеется, не знала. План был до смешного прост. Она отползает от пустыря на несколько метров и тихими перебежками движется параллельно его границе, постепенно увеличивая радиус. «Рано или поздно я наткнусь на это место. Лучше бы, конечно, рано». Она искренне надеется, что расстояние до него не преуменьшили. Тома старается не подниматься из тумана, благодаря бога, что скрывающая её дымка опустилась на лес столь своевременно, но всё равно из осторожности перемещается от дерева к дереву, прячась в ветках. Она заходит уже на четвёртый круг. Ничего. Пальцы от холода ноют всё сильнее. Кожаные берцы дубеют и трут лодыжки. Треск. Тома неосторожно поворачивается на звук. Может, показалось? Треск. Не показалось. Тома, слегка дёрнувшись, замирает на месте, боясь лишний раз шевельнуться. Глаза невольно округляются, когда между ней и пустырём среди веток возникает высокая фигура и сразу исчезает. Не дав ей передышку, фигура появляется вновь, уже бесшумно передвигается к следующему дереву и скрывается за стволом. Тома легонько хлопает по карману, в котором лежит нож — точно ли на месте. В голове в лихорадочной пляске носятся мысли. Но ухватиться хотя бы за одну из них невозможно. Тома силится и в уме перебирает варианты. Не успев осознать выбранную стратегию, она на ватных ногах проползает в сторону, в которой растворилась фигура. Фигура, подобно Томе, движется мелкими перебежками. Внезапно возникает в просветах между стволами и так же исчезает. Звуков практически не издаёт. Лишь иногда, если отчаянно напрячь слух, можно уловить быстрые лёгкие шаги. Бабах. Тома словно окунулась в прорубь. Фигура не просчиталась. Тяжёлый армейский нож с лезвием в пятнадцать сантиметров незаметно выскальзывает из кармана и с оглушительным звоном, как будто кто-то ударил в гонг прямо над ухом, приземляется на каменистый выступ, поросший лишайником. Сука. Фигура, дёрнувшись на звук, приседает на полпути между деревьями и скрывается в тумане и зарослях орляка. На долгую минуту всё погрузилось в вязкую, тошнотворную тишину. Ни хруста ветки, ни осторожных шагов, ни даже собственного дыхания. Потому что в этом гудящем безмолвии Тома даже перестала дышать. Вдруг широкая сухая ладонь на секунду промелькнула перед глазами и резким движением плотно закрыла рот. — Ни звука, — ухо обдаёт горячим неровным дыханием. Блять. Взгляд бешено мечется из стороны в сторону. Из-за руки становится тяжело дышать, и Тома дёргается вперёд. Тут же вторая рука появляется из-за спины и обхватывает плечи, а чужие ноги плотно зажимают коленями корпус, не давая двинуться даже на миллиметр. — Тихо-тихо, это я… — снова раздаётся шёпот за затылком, а рука ещё плотнее зажала рот. В глазах начинает темнеть. Тома ведёт челюстью и со всей силы зубами впивается в держащую её ладонь. Рука задрожала и немного заходила по лицу, но осталась на месте. Тома чувствует влагу на подбородке и понимает — это его кровь. Тогда она рывком запрокидывает голову назад, скинув с себя ладонь, а затылок с размаху врезается в чужую голову. Пропавшая с лица ладонь исчезает в водянике. — Ай, блять! — сдавленно вскрикивает незнакомец и тут же умолкает, часто и беспорядочно задышав. Будто по команде, по условному знаку, в паре метров от них из кустов поднимается ещё одна фигура и боязливо оглядывается. С такого маленького расстояния прекрасно видно, как силуэт подрагивает, а плечи завернулись внутрь, будто пытаясь заставить тело выглядеть меньше. — Молчи, только молчи, — вновь слышится приглушённый шёпот за затылком. Силуэт снова разворачивается и теперь стоит лицом к ним. Он укутан в мешковатый темный дождевик, не дающий посторонним определить ни фигуру, ни пол, ни даже примерный возраст, а накинутый на голову капюшон и обмотанный вокруг шеи шарф практически полностью закрывают лицо. Фигура тяжело дышит, вздымая плечи, отчего у неё под плащом еле различимо позвякивает какой-то тяжёлый предмет. — Ружьё… — произносит Тома. Внезапно пересохший язык еле переворачивается во рту, а сбитое дыхание сделало её шёпот гораздо громче, чем она планировала. В эту же секунду фигура развернулась и, уже нисколько не осторожничая, рванула в противоположную от них сторону. Тяжёлые шаги прогремели по стылой земле, под дождевиком зазвенело ещё более отчаянно, и вскоре силуэт совсем исчез из виду. — Ружьё, — повторила Тома более уверенно. Она не смогла заставить себя повернуть голову к незнакомцу, но через мгновение он поднялся сам, обошёл её сзади и присел перед ней на корточки. Здоровой рукой он откинул с лица капюшон. Глазами полными страха и полузажмуренными от боли на неё смотрел Александр Дмитриевич Дробышевский.***
Пятница. 19:48. 7 часов и 36 минут «до». Входная дверь на веранде захлопнулась, и Тома на автомате выкинула недокуренную сигарету в пепельницу-кружку. До ужина ещё двенадцать минут. — А, это ты, — Тома с лёгким чувством досады посмотрела туда, куда секунду назад полетела сигарета, и подожгла новую. Курить при преподавателях и посторонних она не любила. Не считая Дробышевского, конечно, но его как преподавателя было тяжело воспринимать. Море сегодня удивительно тихое. Такое называют «зеркалом», когда не тронутая рябью гладь воды настолько ровная и спокойная, что действительно похожа на поверхность стекла. Есть в этом что-то завораживающее, но такая напускная тишина обычно тревожного моря наводила на мысль о предстоящем шторме. И Тома этот шторм ждала с нетерпением. Выкинуть из головы утреннюю перепалку не удалось. Произошло второе нападение? Совсем рядом с первым? План родился в голове сам собой. Тома не питала никаких иллюзий на тему того, что она, пару раз взглянув на место происшествия, сразу разберётся, что же тут происходит. И неудачный исход она принимала и была к нему готова даже больше, чем к варианту с эпичной разгадкой этой тайны. Но не попытаться вовсе было глупо. Тем более сейчас, когда зачатки эмоций начали наконец выходить на поверхность. — Ты какая-то дёрганая, — Вера постаралась максимально аккуратно прикрыть за собой разваливавшуюся дверь, чтобы она не проскрипела слишком громко. Она облокотилась о неё спиной и спустя минуту продолжила: — Что с тобой происходит в последнее время? Тома непонимающе подняла брови и развернулась к Вере. Та смотрела мягко, без напора, но выжидающе. — Что ты имеешь в виду? — осторожно спросила Тома. — Я думаю, ты меня поняла, — ответила Вера с такой же мягкой улыбкой, какой всегда пыталась её успокоить в подобные моменты. С такой улыбкой медсестра убеждает ребёнка, что прививка это совсем не больно. В некотором смысле Тома и Вера были действительно очень похожи. Говорят, близкие люди постепенно перенимают привычки друг друга — безусловный и эволюционно заложенный механизм отзеркаливания, появившийся у далеких предков-приматов. С одной стороны, лицезрение чего-то знакомого, похожего на привычную реальность, устраняет видимость угрозы от чужака, а с другой, непременно льстит. Об этом Тома и Вера с биофака знали прекрасно, но бороться с природой было бесполезно. Рита часто смеялась, когда на их вечерних посиделках за чаем Тома с Верой внезапно одновременно тянулись к кружкам, одинаково щурили глаза на очередной Ритин перл, не сговариваясь выдавали рассеянное «Что, прости?» или усталое «Покурим?», складывали вещи в одно и то же место. Однажды это и сыграло, может, и не злую, но точно интересную шутку. Но об этом позже. — Я помню, напрямую ты ничего не говоришь, живой не дашься. Просто если ты вдруг захочешь или тебе понадобится моя помощь — наша помощь, — то ты всегда можешь об этом сказать, — Вера продолжала стоять у двери, не подходя ближе, — она прекрасно помнила, что вторжение в мысли Томы надо компенсировать хотя бы свободой личного пространства, иначе она совсем ощетинится, как загнанный зверь. Тома, чуть помедлив, рассеяно кивнула и стряхнула пепел немного мимо кружки. — Ты совсем не спишь, — она прищурила глаза, фокусируя взгляд на Томиных синяках. — Не спится. — Это точно не из-за твоего… ну… ты понимаешь, — замялась Вера. Иногда в своей сверхтактичности она превосходила саму себя. — Понимаю, — Тома, хмыкнув, отвернулась. Рассказывать что-то, не смотря на собеседника, ей всегда было проще. А если перед глазами в сотне метров плещется море, то можно представить, что говоришь всё это ему. — Может, какое-то обострение. Хз, возможно ли это, у меня ремиссия уже лет восемь. Кажется, Вера кивнула, чего Тома видеть не могла, но была уверена в этом. — Хорошо, — она открыла дверь, и та снова закряхтела. — Ты, главное, помни, о чём я тебе сказала. Пожалуйста.***
Суббота. 03:16. — Какого. Чёрта. Это. Было, — по слогам прошипела Тома. Она положила ладонь на ноющую челюсть и, почувствовав на ней следы крови, попыталась их стереть, скорее всего сделав только хуже. Челюсть сразу прострелило острой болью, отдавая в шею. Тома судорожно вдохнула, пытаясь восстановить дыхание, морозный воздух разрывал лёгкие. — О нет, это лучше вы мне скажите: какого чёрта это было? — Дробышевский особенно выделил «вы». Он смотрел прямо перед собой и так же глубоко дышал. Он потёр лоб рукой, тут же поморщился от боли и тихонько застонал. Долгую минуту он просидел, закрыв лицо рукой и, кажется, стараясь подобрать нужные слова. Было видно только, как облачка пара выходят из-под ладони от частого сбитого дыхания на холоде. На секунду у Томы от этой картины что-то ёкнуло в сердце, а потом и вовсе ухнуло вниз, как только он убрал кисть от лица, оставив на нём кровавые разводы от прокусанной руки. — Блять, — прошептал он, заметив измазанную в крови ладонь; глаза округлились, он закашлялся и, видимо только сейчас полностью осознав произошедшее, резко вскочил на ноги. Как будто всю эту минуту небольшой передышки где-то внутри догорал фитиль и в этот момент, наконец, добрался до пороха. — Вы хоть понимаете, что натворили? Для вас это всё игра, да? Вам весело? Теперь вам весело? — глаза широко распахнуты, и в них ни капли того сочувствия, которое она заметила у него на веранде. Сейчас в них были только пламя разгорающегося гнева и лёд едкого презрения. — Вы пришли сюда так же, как и я, — Тома осталась сидеть на земле, тщетно пытаясь заставить себя подняться на ноги. Внезапно ей стало до ужаса стыдно, и этот груз будто не позволял ей встать. — Мы не обо мне сейчас говорим, — очевидно, Томин внешне спокойный голос он воспринял не иначе как наглость или, ещё хуже, как неуместную браваду. — Вы же могли погибнуть, вы, блять, не понимаете? Эти люди, — он махнул рукой в сторону леса, где, судя по всему, находилась Кулёма, — они совершенно дикие! Для них есть только свои и чужие. Мы для них — чужие. Блять, да мы для них и не люди вовсе! Дробышевский ходил из стороны в сторону, пытаясь унять беспокойные руки, которые тряслись так, будто к ним был приделан отдельный моторчик. Тома следила глазами за его передвижениями и старалась придумать, что бы такое ему сказать, чтобы успокоить и купировать нарастающую панику. С его руки ручьями струилась кровь, и он даже как будто перестал это замечать, но Тома прекрасно видела, как он усиленно старается не смотреть вниз на запястье. А ещё по абсолютно белому лицу было понятно, что ему ужасно больно. Может, по ней и не скажешь, но больше всего на свете Тома не хотела причинять кому-то боль, которую человек не заслужил. И теперь ей было невозможно тошно, и омерзительно, и стыдно. — Я был лучшего о вас мнения, — он наконец остановился и судорожно взглянул Томе в глаза. — Когда вы никому ничего не стали разбалтывать, я подумал, что… я подумал, что вы очень сознательны. А когда согласились тогда показать мне то место, я даже… — он остановился, силясь подобрать подходящее слово. — Удивился вашей храбрости, подумать только! Я же знал, что вы же… Вы же… у вас же… Чёрт! — Александр Дмитриевич закатил глаза и с размаху пнул валявшийся под ногой булыжник. Он покатился по скале, срывая с неё клочьями лишайник. — Я же тогда сам чуть с ума не сошёл от страха, — Дробышевский наконец отвёл взгляд, и на мгновение дышать Томе стало легче. На секунду он всё же взглянул на неё — посмотрел своими испуганными глазами, в панике осматривая её лицо. Кожа стала совсем белой, и яркие родинки сейчас выделялись ещё отчетливее чёрными язвами. И так вечно беспокойные руки сейчас будто двигались сами по себе. Он смотрел на неё с ужасом и в накатывающейся истерике, и Тома знала, что он сейчас видит в её собственных глазах — пустоту. А все мы знаем, что по-настоящему пугает только неизвестность. Тома почувствовала, как кровь прилила к щекам, и даже в этом холодном, окутанном ледяным туманом лесу ей стало жарко. Звенящая тишина теперь давила куда сильнее слов. Ей стало противно от липнувшей к телу кофты, а высокий ворот, до этого гревший продрогшую кожу, теперь душил. Она пыталась поймать его взгляд и хотя бы через зрительный контакт показать ему, как ей было жаль. Что она не ожидала застать его здесь и, конечно, не хотела его так пугать — а она прекрасно понимала, что Дробышевский сейчас был напуган до чёртиков куда больше её самой и, Томе хотелось в это верить, говорил ей всё это под нажимом давящего страха. Пусть даже из-за страха не за неё саму, а за его карьеру, это было вообще неважно. — Но я ужасно ошибся. Оказывается, вы просто дура. Чёртов адреналиновый наркоман. На этих словах Тома медленно встала на ноги. Слегка покачнувшись, но удержав равновесие, она, наконец, почувствовала на себе испепеляющий взгляд. «А вот это уже было лишним», — подумала она. Сейчас ей по-прежнему было жарко, но уже далеко не от стыда. Гнев захлестнул её неосознанной вспышкой, застилая глаза. От холодного тона, сквозящего презрением, внутри вскипал шторм, который мог составить конкуренцию любой буре Белого моря. — Что если бы он заметил вас раньше меня? Вы хотя бы на секунду задумались над этим? Если бы вы там сдохли, как бы я вашей матери в глаза потом смотрел? Да что с вами не так? — Он хотя бы сразу пристрелил бы меня, а не попытался задушить, — проговорила Тома сквозь зубы, будто стараясь удержать слова в себе. Челюсть неприятно саднила от сильных рук, и Тома не сомневалась, что в районе желваков постепенно наливались синяки. «Это моя жизнь. Моя. В кои-то веки она принадлежит мне, — подумалось Томе. — Пошёл ты». Чужую жизнь под угрозу она ставить не собиралась. Откупится потом бинтиками и перекисью. И она никому не позволит что-то за неё решать. Никому. Даже ему. И всё с ней в порядке, чёрт возьми. — И не делайте вид, будто пришли сюда за мной. Дробышевский на секунду опешил. Он несколько раз открыл и закрыл рот в порыве что-то сказать, но передумывал в последний момент, а потом всё же произнёс короткое: — За мной. Живо, — развернулся и зашагал в сторону чащи.