Не «зачем?», а «почему?»

Дверь сторожки Ефремовича с размаху распахнулась, глухо ударившись о стену. Дробышевский не стал стучать в дверь, а сразу побежал к окну спальни сторожа, и после нескольких хлопков по раме в комнате загорелся тусклый свет потолочной лампы. Послышались быстрые шаги в прихожей, а затем два поворота ключа. Видимо, врывался он к Ефремовичу посреди ночи не первый раз и знал, что от стука в дверь тот не проснётся. — Господь всемогущий, — заспанное лицо Геннадия Ефремовича моментально вытянулось, а обычно полупьяные глаза засверкали кристальной трезвостью. Дробышевский, не говоря ни слова, поднял раненую руку, демонстрируя укус. Глаза Ефремовича расширились ещё больше, и он перевёл взгляд на Томино лицо. Заметив синяки на челюсти, сторож тут же отошёл вглубь помещения, освобождая проход. В прихожей стоял слегка выветрившийся запах перегара, но, несмотря на это, тёплый спёртый воздух мгновенно приятно согрел трясущиеся от холода руки. Ефремович молча кивнул в сторону своей комнаты и, пропустив внезапных гостей внутрь, запер за ними входную и межкомнатную двери на случай очередных нежданных посетителей. Он выключил свет — видимо, спросонья на автопилоте ударил по выключателю, ведь на улице уже было совсем светло — и первым делом набрал воду в чайник и поставил его на плиту. Тома и Дробышевский сели друг напротив друга за неотесанный, явно самодельный стол и уставились в свои пустые кружки. Вернее Тома — в кружку, а Дробышевский — в гранёный стакан, с её последнего появления здесь сторож дополнительным набором посуды, конечно, не обзавёлся. Поднять взгляд никто не решался. Ефремович, судя по всему, решил на время отложить все расспросы и, не торопясь, достал из ящичка чай, сахар, какое-то печенье, даже порезал неровными кольцами лимон — всё-таки чайник на старой советской плите грелся долго, время позволяло. Поставив угощения на стол, он на минуту вышел из комнаты в прихожую, а затем вернулся с белым контейнером с красным крестом, явно нарисованным от руки. — А чего это вы расселись? — спросил он со смешливой издёвкой, прищурив глаза. — Вы в зеркало-то себя видели? Идите умойтесь, — он махнул рукой в сторону умывальника. Тома с Дробышевским разом подорвались со своих мест и подошли к кухонной раковине, над которой висело старое, отколотое по углам зеркало. Они вымыли руки в ледяной воде, то и дело толкаясь — места у умывальника было совсем мало. Тома видела на его правой кисти следы своих зубов — глубокие, резко контрастирующие с белой кожей, и сердце прострелило какое-то непонятное, будто прорвавшееся из прошлого чувство жалости. Она не видела, но словно чувствовала, как кривилось его лицо, когда ледяная вода щипала ранки, а по грязной, желтовато-серой раковине стекала бурая кровь вперемешку с землёй. Он сдавленно кашляет, видимо, пытаясь подавить рвотные позывы — на кровь он всегда реагирует одинаково. Кран от долгой работы начал потрескивать, и они синхронно подняли взгляд и посмотрели в зеркало. — Ёб твою мать, — полушёпотом протянул Дробышевский, глядя то на себя, то на Тому. У той весь подбородок с нижней губой в запёкшейся крови, как у вампира, и начинающие наливаться синяки в районе желваков, а у него самого на лбу виднелись слабые кровавые подтеки, которые он оставил, неосторожно прикоснувшись прокушенной рукой. В тени леса это было заметно не так сильно, как в залитой светом комнате. — Я тебе щас как дам! — Ефремович шутливо огрел его полотенцем по плечу, выбив у него удивлённый вдох. — Материться он мне тут будет при даме. О, если бы он хотя бы раз побеседовал с коренной питерской интеллигенткой Ритой, то даже для себя, сторожа-алкоголика из карельской глухомани, почерпнул бы много весьма оригинальной лексики. — Да эта дама мне руку прокусила! — обиженно воскликнул Дробышевский. — А ты ей вон какие синячищи оставил, это же ты, да? — Дробышевский виновато кивнул и, кажется, даже посерел. Он отвернулся обратно к зеркалу, сразу напоровшись на взгляд Томы, и глаза у него такие извиняющиеся, даже будто забитые, а на дне зрачков всё равно догорающая злость. — И не губами же, небось? — Геннадий Ефремович! — осадила его Тома, оглядевшись в поисках того, чем можно было бы в него запульнуть. — Да шучу я, шучу, — сразу стушевался он и предусмотрительно сделал несколько шагов вглубь комнаты. — А то стоите, морды кирпичом. Скукота. На вон, холодное приложи. Тома взяла у него из рук полотенце, которым сторож минуту назад огрел Дробышевского, намоченное в холодной воде, и приложила к челюсти. Игривое настроение сторожа пришлось как раз кстати — напряжение, висящее в комнате, можно было резать ножницами. Хотя в таком случае оно бы незамедлительно шандарахнуло смельчака током насмерть. Попытки Ефремовича хотя бы как-то разрядить обстановку пусть и были милыми и даже по-детски наивными, помогали ненадолго. После нескольких секунд расслабленности всё возвращается на круги своя, и все будто резко вспоминают, по какой причине здесь оказались. Чайник засвистел, и Ефремович поспешил снять его с плиты. Он разлил кипяток и закурил. Тома тоже достала свои и, не глядя на Дробышевского, положила перед ним сигарету. Он так же молча поднял её, прикурив от зажигалки сторожа, и лицо его немного разгладилось. Ефремович тем временем бросил взгляд на его руку и, зажав сигарету в зубах, под невнятное «Ну и дела» приступил к перевязке. Он аккуратно взял его руки в свои, развернул лицевой стороной вверх, недовольно вздохнул, оценив глубину укуса. Осторожным движением промакнул ватой от крови — сочилась она не только из укуса, но и из многочисленных царапин на обеих ладонях — и закатил ему рукава. Запястья оказались абсолютно чистыми. Никаких шрамов. Тома спокойно выдохнула, а потом снова напряглась. Так какого хрена тогда? Неужели ему правда всегда холодно? К печенью так никто и не притронулся. В этой его нервозной манере хвататься за ткань рукавов Тому всё равно что-то напрягало. — Расскажете? — спросил Геннадий Ефремович, завязав бинт бантиком и проследив, чтобы йод и кровь не пропитали его целиком. Дробышевский опять натянул ткань толстовки обратно, по самые костяшки. — Нет. — Нет. — Ну и ладно, — кивнул Ефремович даже слегка обиженно и взглянул на часы. Маленькая стрелка уже перешла за четыре утра. Чай пили долго и молча. Тома всё время посматривала в окно, Дробышевский очень внимательно изучал стакан, а Ефремович просто разглядывал их по очереди, периодически многозначительно вздыхая и хмыкая, и подливал кипяток. Спустя минут тридцать, когда он наконец убедился, что гости окончательно успокоились, ложки в кружке и стакане не звенят от дрожащих рук, а печенье постепенно исчезает со стола, он всё-таки спросил: — В лесу? Тома словила нечитаемый взгляд Дробышевского и осторожно кивнула. — Зря это вы, — хмыкнул сторож. — Геннадий Ефремович, не начинайте, — промямлил Дробышевский, но сторож его перебил: — Геннадий Ефремович, Геннадий Ефремович! Всё тебе, Шур, Геннадий Ефремович, — укоризненно проговорил он, но глаза его всё равно смеялись. — Это тебе не шутки — в лес по ночам ходить. Ночью лес сам по себе и вы сами по себе. — Что это значит? — не поняла Тома. — Тома, не надо, — начал было Дробышевский. Это был первый раз за всё утро, когда он обратился к ней по имени. — Что не надо, Шур? Я же вас уберечь пытаюсь. Сидят два дурня, — он выразительно постучал по голове. — Не дразните лес. Тома почувствовала, как уголки губ начали неумолимо ползти вверх, и она честно пыталась не заржать прямо в эту секунду, но после внимательного и такого многозначительного взгляда Геннадия Ефремовича не расхохотаться было просто невозможно. Дробышевский на автомате предупреждающе схватил её за запястье, но сразу отпустил, как будто обжёгся. — Вот ничего больше не буду рассказывать, — нарочито оскорблённо проговорил сторож, но следом сам рассмеялся. — Простите, это, наверное, нервы, — Тома утёрла выступившие слёзы. — Просто фраза смешная. Извините. — Дурни вы, — немного укоризненно произнёс Ефремович и потом добавил, обращаясь к Дробышевскому: — Так, Шур, на вон йод, бинтики, поперевязывай несколько дней, потом на базу сдашь, — он постучал по контейнеру с крестом. — А лучше вон Тому попроси перевязать, сподручнее будет. — Может, я лучше к вам… — начал было Дробышевский. — Ага, работы у меня больше нет, кроме как над вами, дурнями, ворожить, я вам не мама, — фраза прозвучала даже по-издевательски, ведь все вокруг понимали, что работой Ефремович не был занят никогда. И в рабочее время, и в свободное занят он был либо водкой, либо кроссвордами, либо совмещал. Дробышевский впервые за утро задержал взгляд на Томе дольше, чем на две секунды, сразу столкнувшись с её глазами. В его взоре — кажется, тяжёлая обида и немного горечи. Томин взгляд не читается вообще. Продолжая гляделки, он убирает йод и сменные бинты в карман, нервно подтягивая рукава, а Тома затягивается уже третьей сигаретой за час. — Ну всё, поплыли, — Ефремович кладёт подбородок на ладони и улыбается так лучезарно, что даже одёргивать его не хочется. Не хочется, но нужно. — Да мы не… — одновременно начинают они, но сторож просто отмахивается от любых оправданий и отпивает свой чай из супницы, куда уже успел, как он считал, незаметно, капнуть пару капель беленькой. Выглядело это даже смешно — сидят три человека и пьют чай из совершенно разных по назначению сосудов. Они допили второй чайник, печенье закончилось, а Тома стала беднее на пять сигарет — три она выкурила сама, две — Дробышевский, вторую она как бы невзначай подложила ему под руку минут двадцать назад, когда он снова вцепился в рукава, бегая взглядом от стакана к почти закончившейся пачке, и Дробышевский даже слегка кивнул ей, всё ещё на неё не смотря. Когда сосуды опустели, а часы пробили пять утра, они одновременно встали со своих мест, и Ефремович поднялся за ними, то и дело пыхтя и уже немного покачиваясь. — А ты чего куришь-то? Ты же бросил давно, — спросил сторож, обращаясь к Дробышевскому, когда они уже стояли в дверях. — Начал, — коротко ответил он, и по лицу было видно, что он искренне надеялся на то, что продолжения этого разговора не последует. — И давно? — с невинной улыбкой поинтересовался Ефремович, прекрасно считав его реакцию, но будто не обратив на неё внимания. — В прошлом сентябре, — ответил тот, бросил неразборчивые слова благодарности за чай и, не прощаясь, быстро зашагал в сторону жилого корпуса. Ефремович покачал головой и слегка грустно вздохнул, кивнул Томе, и она тоже двинулась в свою комнату, немного дрожа от мёрзлого утреннего воздуха.

***

Ещё пара дней альгамики тянется мучительно долго. С Дробышевским больше не разговаривают. В столовой пару раз случайно сталкиваются взглядами, но сразу расходятся в разные концы зала и непременно садятся спиной друг к другу, чтобы не столкнуться вновь. Несколько раз встречаются на веранде. Ночью Тома курить туда больше не ходит — знает, что он приходит туда спать, — поэтому курит теперь у главного входа, сидя на ступеньках, а в голове периодически вспыхивает мысль, что он там, сидит с другой стороны здания, завернувшись в плед, курит, наверное, сигареты Енисейского. Днём в перерывах она по-прежнему курит на веранде. В это время большая часть научных сотрудников занимаются своими работами — не только же им студентов учить — и в жилом корпусе появляются редко. Но на Дробышевского иногда натыкается. Такое чувство, будто он или вовсе ничем не занимается, или, во всяком случае, на свою научную работу ему плевать. Как только на веранде появляется один, второй поспешно кидает сигарету в кружку-пепельницу и не то что уходит — прямо-таки исчезает из «курилки». Начинает эту странную привычку Тома. Резко дёрнувшись от громкого хлопка двери и заметив вошедшего, она насколько возможно незаметно выбрасывает едва начатую сигарету, пытаясь делать вид, что только закончила курить и уже собирается уходить, и действительно уходит. Дробышевский молча отступает от двери, освобождая проход. Тома на него не смотрит даже — как-то внезапно ей становится до ужаса неловко на него смотреть, чего уж говорить о том, чтобы находиться в одном помещении или курить вместе — он же преподаватель как никак. Дробышевский эту игру поддерживает и в следующий раз сам почти незаметно испаряется с веранды, сто́ит Томе там появиться. Бинты меняет сам. На вопросы о синяках Тома только отмахивается и говорит, что навернулась с лестницы — благо живёт на втором этаже, и такой ответ не кажется совсем уж абсурдным. По глазам видит, что не верят, но никто с расспросами не лезет — знают, что не расскажет. И Тома всем за это благодарна. На третий день они впервые выходят в море на соседнюю луду — там должна быть экскурсия по лишайникам и водорослям литоральных ванн и ламинарников. По словам Мирушиной, её не проводили уже лет как десять. Выходят под вечер, после лекций — утром корабль уходил к материку за соляркой и продуктами, а второй корабль как сломался два года назад, так и остался навечно стоять на берегу, так что совсем небольшой запасной «Штиль» теперь пашет в одиночку. Когда студенты носятся по причалу, загружая «Штиль» контейнерами, хладагентами (без них обитатели холодных вод буквально сварятся), сетками, драгами и ещё всяким оборудованием, когда команда корабля цепляет к кольцу у кормы три лодки (чтобы спокойно доплыть до берега, не боясь в отлив встать на мель), Томе всё кажется нереальным, абсолютно ненастоящим. На улице густой, как молоко, туман стелется по воде, и соседних островов даже не разглядеть — ни Малого Горелого, ни тем более Керети. Облака целиком скрывают небо, и от этого всё вокруг — и волны, и берег, и «Штиль» — кажется абсолютно серым, так что Тома чувствует себя в чёрно-белом немом кино. Ей всё чудится, что море блестит на солнце, и эти блики слепят ей глаза, хотя она прекрасно понимает, что никакого солнца и в помине не видать. Внезапно приходит осознание, что за все проведённые здесь дни этот просто обязан стать лучшим. Выход в открытое море, ворвавшийся в реальность сон будоражит что-то внутри, и от нетерпения ноги становятся как из пластилина, а сердце будто увеличивается в размерах и уже не помещается в груди. Как такового открытого моря в Белом море нет, ведь даже находясь в самом его центре, будешь видеть хотя бы один из берегов, но туман, уже как старый друг, своё дело сделает. Карабкаясь на борт, внезапно выцепляет из толпы на палубе Дробышевского, и весь кураж рассеивается вместе с туманом, а на сердце ложится тяжёлый, с острыми рёбрами камень. Гнетущее чувство через секунду сглаживается удивлением, и оно зеркалом отражается на лицах остальных студентов. Они сразу облепляют преподавателя, стоит кораблю тронуться с места, осыпают его вопросами про магистратуру, про кафедры, про то, в какие лаборатории стоит податься, и он мягко и терпеливо отвечает на все их вопросы. На борту из преподавателей, помимо него, Енисейский, как начальник практики, Мирушина, ответственная за альгамику и лихенологию, и Валерия Викторовна — ещё на причале обмолвилась, что будет у берега луды нырять в специальном костюме с Енисейским. Рассказывает, что её профиль — иглокожие, будет пытаться отыскать на дне глубоководных морских звёзд. Зачем нырять Енисейскому — студентам не особо понятно, он сам паразитолог, занимается паразитами крупного рогатого скота, и его научный интерес так глубоко не обитает. Хотя, на самом деле, всем всё предельно ясно. Тома пользуется возникшей заминкой и уходит на корму, подальше ото всех. Выуживает из-под водонепроницаемого костюма пачку сигарет и ту самую, подаренную Тёмой зажигалку. Ему бы тут понравилось. Несколько лет назад он еле окончил Бауманку — в дипломе практически одни тройки. Пары прогуливал почти все, всё по подработкам мотался — то там чертежи доделать, то там что-то отрисовать, то что-нибудь, слабо с инженерией связанное. Ссоры с отцом на этой почве возникали регулярно, без драк, криков, битья посуды и уходов из дома, но оттого не менее едкие и злые. Разумеется, все понимали, что отец просто хочет для него лучшего, что это не он настаивал на инженерном, хоть сам по профессии инженер, да и практически вся семья состоит из потомственных инженеров, и брат сам это выбрал и должен ответственность за свои решения нести. Но Артёму претил сам факт, что его как котёнка в лужу носом тычут, и бесился от этого страшно. А ещё ему было стыдно, так до ужаса стыдно, что он не справляется, что выбранная им же профессия ему не поддаётся, ведь кроме физики с математикой у него ничего не выходило. А получается, что то, в чём он лучше всего себя проявлял, яйца выеденного не стоило. После универа целый год мотался по общепиту то официантом, то бариста, то один раз даже уборщиком, но его уволили на второй же день. Боялся даже резюме на должность младшего инженера отправить. А потом отец в тайне от него сам резюме написал и отправил в несколько компаний. Откликнулись почти все. Университетские подработки сыграли. Тёма даже не разозлился, так обрадовался, что остался работать на первом же месте, куда приняли, не явившись на все остальные собеседования. А сейчас вместе со своей группой корабли строит, и «Штиль», старый, подёрнутый ржавчиной «Штиль», ему бы точно понравился. Отвернувшись от моря, чтобы ветер не потушил огонь, поджигает сигарету, всё ещё прикрывая пламя рукой. Отсюда Дробышевского не видно, и можно спокойно подумать. От своей идеи выяснить, что происходит, она не откажется никогда, нет. Просто нужно спланировать всё так, чтобы уже точно не попасться. В прошлый раз они ведь так и не наткнулись на новое место нападения. Конечно, в какой-то мере они получили гораздо больше: они убедились в том, что кто-то нарочно заметает за зверем следы, и этот кто-то наверняка из Кулёмы. А сегодня день для вылазки идеальный. Предыдущие два дня как назло светило солнце, и небо было такое ясное, что лезть в лес — сродни самоубийству, всё видно на много метров вперёд, в редких сосновых ветках, как в тумане, не спрячешься. Но сегодня — густой, как молоко, туман, и крепкий, такой быстро не рассеется. Такой скроет от лишних глаз маленькую фигуру в камуфляжном противоэнцефалитном костюме, а если в этот раз получше следить за чёртовым ножом, вылазка даже может оказаться успешной. Значит, сегодня после возвращения надо обязательно попытаться, надо обяза… — Так и знали, что ты здесь. Сигаретки не будет? — из размышлений Тому выдирают внезапно возникшие перед ней Ян с Алей. — А? — переспрашивает Тома. — Я чёт тупанула и оставила сигареты в корпусе, а Ян не делится, скотина, — с явной обидой в голосе говорит Аля. — У меня последняя пачка, мне нужно продержаться до пятницы, когда «Штиль» снова на большую землю поплывёт, — обьясняет Ян. «Большая земля». Вся корабельная команда шарахается от этого словосочетания, как от огня, это вам не Жюль Верн. Оттого и приятнее материк называть именно так. Тома протягивает сигарету Але — пачка уже немного влажная от тумана, и она поспешно убирает её обратно под одежду, чтобы не намочить ещё сильнее. У самой осталось всего пачки две, а до пятницы ещё целых три дня. Аля бросает короткое «спасибо» и сразу затягивается, глубоко и немного нетерпеливо, заметно расслабляясь и расправляя плечи. Тома прекрасно понимает, что Аля нарочно не взяла с собой сигареты. Скорее всего, у неё самой остался последний патрон, экономит, как может. Такой человек, как она, не может просто взять и что-то забыть — всегда собранная, во многом педантичная, синдром отличника после двух сессий, конечно, немного притупился, но в таких житейских мелочах всё равно даёт о себе знать. Иногда Томе интересно, как такие люди живут — всегда думают, что сказать наперёд, чтобы невзначай не ляпнуть лишнего, чтобы каждая фраза была уместна и легка. Просчитывают каждый шаг, по-разному ведут себя с разными людьми, отзеркаливая их настроение, идеально вписываясь в любую беседу, зная весь курс в лицо, что, где и как кому сказать. — А он чё тут делает? — после недолгого, длившегося всего пару минут молчания спрашивает Ян и кивает куда-то в сторону палубы, но все прекрасно понимают, о ком речь. — Дробаш-то? Пробу фитопланктона брать будет, как доплывём, — отвечает Аля. Она как всегда в курсе всего, что происходит вокруг, и делится информацией легко. Хотя всем известно, что она никогда не против получить какие-нибудь сведения взамен. — Фитопланктона? Нахера? Он же позвоночник вроде, нет? — удивляется Ян. У него всегда в таких ситуациях бровь забавно ползёт наверх. А потом еле заметно хихикает от этого чисто профессионального «позвоночник» — так они между собой зовут работников кафедры зоологии позвоночных. — Не-не, он гидробиолог. Он говорил что-то про то, что хотел на зп пойти, вроде даже магу там получал, но пошёл на кафедру гидробиологии, — продолжает Аля. Сигарета у неё в руке уже дотлела, и по немного беспокойному взгляду видно, что ей недостаточно одной. Тома удивляется тоже. Все на базе принимают Дробышевского за позвоночника. Гидробиологом никто его ни разу не называл. Даже педантичный и дотошный Яценко зовёт его зпшником. — Она живая вообще? Я думала, её расформировали, — переспрашивает Тома. — Хотели, но оставили. Бог знает зачем, на самом деле, всё равно по большей части рыбами занимаются, а с этим и кафедра позвоночных может на ура справиться, там народу — жопой жуй, — Аля только пожимает плечами. — Так-то с фитопланктоном и альгологи с ботаники могут справиться, — говорит Ян. — Короче, взяли у всех самое унылое и основали гидру. Тоха рассказывал, — на имени Тоха её лицо совсем смягчается. «Парень, наверное», — думает Тома, — что к ним на практику приезжала тётенька с гидры и рассказывала про свои исследования круглоротых, ну миног там всяких и так далее. Знаете, чем она занимается? Ни за что не угадаете. — Ну? Не томи, — говорит Тома. — Не «томи», — плечи у Яна начинают немного подрагивать от немого смеха, а на лице расплывается безумная улыбка. — Ну вы поняли, да? — говорит он сквозь смех так, что половина звуков в нём утопает и часть слов просто не разобрать. — Тома, не томи. Ну? Ладно, — Ян просто машет рукой, мол, совсем пропащие вы и унылые. — Клоун, блять, — бросает Аля и продолжает: — Короче, её группа считает, в каких водоёмах сколько личинок миног. Гениально. — Они по гранту? Или так, за свои честно нажитые? — уточняет Тома. — Да мне откуда знать, — Аля пожимает плечами, и разговор как-то затухает. Тома закуривает ещё одну. Ей можно так уж сильно не экономить — всё равно главный «стрелок» откололся. Докуривают уже молча, и через несколько минут Аля с Яном уходят с кормы так же незаметно, как появились. Где-то на носу корабля звучат голоса Енисейского и Валерии Викторовны, они рассказывают про работу на кафедре збп, так что внимание студентов быстро устремилось к ним. День сегодня обещал быть особенным во всём. Помимо долгожданного выхода в море и предстоящей вылазки в лес, Тома вечером впервые свяжется с «внешним миром». Сеть на далёком острове, название которого даже не отображается на многих картах, практически нигде не ловила, а там, где была, работала с перебоями. Про интернет не стоит даже упоминать. Удивительно, но руки к телефону даже почти не тянулись. Было что-то абсолютно чарующее в самом факте оторванности от реальности. Никаких новостей, никаких кружочков в Телеграмме от пьяных друзей, никаких картинок-поздравлений от родственников в Вотсапе. Абсолютно ничего. Только они один на один с туманом, морем, лесом и скалами — тет-а-тет со Средним. Тем не менее перед ужином у здания учебного корпуса и на веранде жилого корпуса по очереди собирались студенты и звонили обеспокоенным матерям, пытаясь убедить их в том, что кормят их хорошо, что в комнатах тепло и преподаватели их не обижают. Если звонило больше четырёх человек одновременно, связь давала сбой и в трубках на том конце кроме шипения и рваных голосов не было слышно ничего. С семьей Тома договорилась созваниваться раз в неделю, по вторникам, в районе девяти-десяти вечера, чтобы не отрываться лишний раз от практических занятий — работы на острове было столько, что все более-менее заинтересованные в учебном процессе ребята после ужина возвращались в учебку и до ночи корпели над альбомами и конспектами. Сегодня как раз вторник, а это значит, что Тома наравне со всеми будет вечером убеждать всю семью, что серьёзно покалечиться она ещё не успела, попутно мысленно матеря помехи на фоне. Созваниваться договорились заранее, и что звонить будет именно Тома, тоже обговорили с самого начала. Вероятность того, что она будет в зоне действия сети именно во время звонка, была невысока, мягко говоря. Так у них в семье было устроено всё — всегда словами через рот, всегда загодя, не доводя задушенную претензию до точки кипения. Такое общение внутри семьи было единственным моментом, не созданным искусственно. Оно сформировалось автоматически, без обоюдных договорённостей, выстроилось, будто опираясь на характеры её членов и наслаиваясь на их собственные привычки. Всегда будь с холодной головой; думай, прежде чем сказать или сделать; будь честным, насколько это возможно, но не швыряй людям свою правду в лицо; поступай с человеком по совести. В семье три человека с душой под копирку, три одинаковых лица, три направленных друг на друга зеркала. Одно разбилось вдребезги ещё много лет назад. Да так, что осколки разлетелись во все стороны, вдарив по двум оставшимся. Стекла на зеркале не осталось вообще, хоть кисточкой на раме и подрисовано «Всё ок». Второе закрасило себя тёмной краской, чтобы ни себя не видеть и чтобы другие себя в нём не видели. А что третье? Третье свалило с первой же возможностью. Семейные ценности, чтоб их. Корабль начинает потихоньку замедлять ход, и сквозь скрип цепей и крики команды из общего шума ухо выцепляет быстрые лёгкие шаги. Тома оборачивается, и взгляд сразу натыкается на Дробышевского, полубоком движущегося по проходу между перилами и стеной надстройки среднего яруса. Он машет кому-то рукой с сигаретой и кричит что-то из разряда «Ща, дело двух минут» — в слиянии скрипа, звона, переругиваний команды особо не разобрать. Он звонко смеётся, получив ответ от того, кому адресовал свой возглас, и только потом полностью разворачивает корпус. Улыбка молниеносно слетает с лица, хотя губы подрагивают в каком-то остаточном импульсе, будто хотят по привычке расплыться в улыбке, но нельзя. Глаза меркнут и будто темнеют, а обычно невероятно активная и пластичная мимика застывает на лице гримасой… испуга? Такое его выражение прочитать не удаётся, не то разочарование, не то печаль, и поди разбери, что там на самом деле, а что Тома просто хочет там разглядеть. — Там… высаживаемся скоро, — прокашлявшись, выдавливает он из себя и смотрит прямо, потому что невольно опущенный взгляд — это самое что ни на есть ёбаное палево. — Вам бы… — Ага, иду, — не желая ставить преподавателя в ещё более неловкое положение, Тома быстро проскальзывает мимо него и оказывается на палубе. Спину жжёт от пристального, беспокойного взгляда. На палубе, конечно, ничего ещё не готово. Высадка через двадцать минут. Как только корабль останавливается, и капитан даёт отмашку высаживаться на берег, опьянение от моря и плавания спадает, и ум понемногу возвращает былую ясность. «Работа в поле» не предполагает никакой теоретической части. На выездах слишком мало времени на рассказы о систематике, анатомии и физиологии, поэтому обо всём собранном материале им долго и упорно будут рассказывать уже завтра. А пока ребятам долго и упорно придётся этот самый материал собирать.