Не «зачем?», а «почему?»

В комнате, к Томиному удивлению, никто не спал. Когда она, осторожно ступая по коридору, чтобы доски не скрипели так громко, потянула за ручку двери, из комнаты на неё полился тусклый свет ночника — старой советской лампы, которую Тома сама включать побаивалась. Кнопка на нём выглядела так, будто должна была запустить атомную ракету, не меньше. Рита лежала на кровати нарочито вальяжно, а Вера, даже не притворяясь, что готовиться ко сну, просто сидела на краю своей ещё в уличной одежде. Словом — Тому ждали. — Где была-а-а? — не поднимая головы, протянула Рита тоном родителя, готовящегося отругать отпрыска за позднее явление домой в нетрезвом виде. — Отцу звонила, — пожала плечами Тома, не поддаваясь на провокацию, — и курила, — она продемонстрировала пачку сигарет, приложив два пальца свободной руки ко рту в характерном жесте. Рита подняла голову и многозначительно хмыкнула. — Кстати, я твой чай выпила. Не ори только, — сказала она и снова опустила голову на подушку. — Блять, фу, Рита! — скривилась Тома. — Он там со вчерашнего вечера стоит. Боже. — А я-то думаю, схуяли меня так понесло. — Енисейский заходил, — подала голос Вера, видимо решив, так же как и Тома недавно, зайти издалека. — Сказал, завтра встаём в одиннадцать вместо девяти, — она попыталась сдержать улыбку и лукаво посмотрела на Тому, дожидаясь реакции. Реакция себя долго ждать не заставила. На часах уже было около трёх, а вымотанное тело неустанно напоминало о себе, как будто постарев лет на сорок. Тома с облегчённым вздохом рухнула на свою кровать, которая из-за близости к окну приятно холодила спину. — С какой такой радости? — всё-таки поинтересовалась она, хотя ей, на самом деле, было на причину абсолютно всё равно. Главное, что это произошло и сегодня она проспит целых восемь часов, а не четыре, как обычно. — Из-за того, что мы на луде застряли? — Мы тоже так сначала подумали, — хмыкнула Рита. — Завтра Вейгнер приезжает. Помнишь его? Экзамен по альгамике у тебя принимал, — Тома в ответ кивает, и Вера продолжает. — Но он где-то обосрался с билетами и опоздает на полдня почти. Так что вместо восьми часов лекций у нас будет пять. — Он материал сократит или что? — Хуй-то там, — хмыкнула Рита. — Вован сказал, что Валентин Константинович «слёзно извиняется и обещается донести всю необходимую информацию за оставшееся время». Я ебала, — подводит она итог и вымученно вздыхает. — А ещё этот говнюк будет принимать у нас зачёт и все оставшиеся неподписанные рисунки практик, прикинь? Тому будто током прошибло. Зачёт. — А когда у нас зачёт? — осторожно интересуется она. — Ебать, Том, — Рита аж приподнимается на кровати. — Ну ты даёшь, — тянет Вера. — Послезавтра. Хотя, — она смотрит на наручные часы, — считай, уже завтра. Лекции отведёт, и на следующий день зачёт. Завтрашние лекции кстати тоже в него входят. Зачёт. Со всем своим самобичеванием, беготнёй по лесу и от Дробышевского с веранды она совсем забыла про зачёт. Буквально пять минут назад её окутывало такое чувство облегчения от снятого наконец с плеч груза, что казалось, весь мир у её ног. Тома синдромом отличника не страдала никогда и за пятёрками специально не гонялась. Просто так выходило само собой. Она всегда знала, что если ходить на занятия и садиться готовиться не за ночь, то хорошая оценка ей обеспечена, так что трястись перед экзаменами ей приходилось довольно редко. Память у Томы была цепкая, будто сама структурировала весь информационный поток, и Томе даже делать ничего не надо было, всё всегда выходило само, так что ниже, чем на пять, она никогда не рассчитывала. До сегодняшнего дня.

***

Звук будильника будто с размаху вдаривает по голове. Тома пытается нашарить телефон рукой, не открывая глаз, но вместо этого слепо сбивает его с табуретки, и тот, не переставая звенеть, с грохотом летит на пол. Рита посылает Тому нахуй. Тома борется с желанием сунуть орущий телефон ей под ухо, чтоб неповадно было, но в итоге со стоном слезает с кровати и отключает звук. Вера не просыпается вообще. На улице уже давным-давно светло, видно даже через плотные шторы, и ещё вчера в это время трель будильников звучала из каждой комнаты, сливаясь в гремящую, звенящую какофонию из сирены, крика петуха и «Вставай, с первыми лучами вставай». Но сейчас вокруг ни звука. До подъёма ещё два часа. Но заведённый на каждый день девятичасовой будильник об этом не в курсе. Лечь снова Тома даже не пытается. Хватает со стола ванные принадлежности, альбом и карандаши и вылетает из комнаты под полусонный Ритин мат. Раковины с туалетами у них расположены в отдельной маленькой пристройке, куда даже не проведён свет, но он сейчас и не нужен: солнце шпарит так, как никогда за все прошедшие полторы недели. Вся осевшая от тумана влага испарилась, не оставив и следа, а земля запеклась пыльной коркой. Воздух подрагивает от жара, и в нём так явственно звучат полынь, хвоя и ежевика, будто вернулся в детство и бегаешь по деревне, сверкая босыми пятками. Из поддёрнутого трещинами зеркала над раковиной на Тому смотрит усталое, помятое со сна лицо. Несмотря на свежий воздух и постоянную физическую активность, синяки под глазами всё такие же отчётливые, но теперь из-за недостатка сна и излишнего никотина сквозь синеву проступают фиолетовые венки, прямо как у Дробышевского. Закончив с умыванием и чисткой зубов, Тома не решается вернуться обратно в комнату. Недорисованные практики сами себя не нарисуют, а сдать их нужно сегодня. Задёрнутые на ночь шторы в комнате такие плотные, что в ней даже в такой день стоит полумрак, а если Тома попробует их раздвинуть, живой в Питер она точно не вернётся. Так что она лёгкими, осторожными шагами, чтобы никого не разбудить, проходит через весь первый этаж жилого корпуса и выбирается на веранду. Дробышевский сидит на лавочке уже проснувшийся, с дымящейся кружкой — в тридцатиградусную жару — и что-то читает. Тома присматривается — Кульберг, Молекулярная иммунология. Нестандартный выбор для гидробиолога. И для позвоночника тоже. — О, доброе утро! — подскакивает он и всё с такой же светящейся улыбкой добавляет: — Выглядишь ужасно. — Спасибо, — беззлобно кивает Тома и тоже садится на лавку, придвигая к себе небольшой столик, вываливая на него альбом с карандашами и в упор не видя, отчего это он такой счастливый с утра пораньше. Выглядит он лучше, хотя спали они одинаковое количество часов. Или у Томы на его синяки уже просто замылился глаз. На улице отвратительный зной. Такое часто бывает после нескольких туманных дней, но от севера Карелии Тома всё равно подобного не ожидала, и выйти рисовать на улицу уже не кажется такой хорошей идеей. Дробышевский сидит в спортивных штанах и большеватой футболке с длинным рукавом. — Тебе не жарко? — Тома склоняется над Литотамнионом, который из раза в раз выходит похожим на столовскую посудную губку. — А должно? — отвечает он вопросом на вопрос и похоже выглядит удивлённым. Кажется, его лицо способно менять выражение по тысяче раз в секунду. А затем он сразу перескакивает на другую тему. — Кстати, Том, ты не поверишь, что сегодня ночью произошло, — Тома вопросительно поднимает бровь, не отрываясь от рисунка. Возможно, раньше такой неумелый уход от ответа она бы точно не пропустила мимо ушей, но сейчас подбивать его на какое-то откровение, которого возможно и нет, и тыкать в него палкой лишний раз не хочется. — Утром приходил Палыч, ну, сельский голова… — Ещё кого-то подрали? — догадывается Тома и не очень понимает, почему это «кстати». Они вообще-то, по законам любой неловкой, не особо близкой и больше вынужденной дружбы, разговаривали о погоде. — Ага, — кивает он с каким-то странным энтузиазмом и предлагает сразу в лоб. — Пойдём сегодня после обеда смотреть? Выглядит такая воодушевлённость, в некотором смысле, даже забавно. Тома вспоминает, каким напуганным он был ещё в первый их визит в лес, когда за зверем за ночь уже успели почти всё подчистить, так что ни большей части крови, ни растерзанных кабаньих туш уже не было. Так что воспринимать такой горящий запал в его глазах странно. Точно мотылёк, обжигающийся о лампочку, но не переставая упрямо из раза в раз о неё биться. А выглядит он по-настоящему сияющим, чуть не прыгает от азарта, так что Тома чуть было тут же не соглашается, как резко вспоминает: зачёт. Уже завтра. И двадцать восемь несданных рисунков, из которых Вейгнер наверняка хотя бы половину отправит на переделку, просто потому что ну не может у студента с первого раза всё получиться идеально и предела совершенству нет. «Как говорится, на пятёрку знает Дарвин, я — на четвёрку, а остальные мирские — максимум на три». Передавшийся Томе энтузиазм резко поутихает. — Может, завтра? — осторожно спрашивает она и поднимает на него взгляд. Расстроенным он не выглядит, скорее просто смущённым своим детским восторгом. — Том, слушай, если ты не хочешь, то не надо себя заставлять. Я вчера на эмоциях предложил, и если для тебя такое чересчур, то… — Не-не, — останавливает его пламенную речь Тома. Этого ещё не хватало. — Я хочу, правда хочу, — добавляет она, но напарывается только на скептичный, обеспокоенный взгляд. — Просто я идиот и только вчера ночью узнала, что завтра у нас, оказывается, зачёт, — она запрокидывает голову, протирая лоб рукой. Тот уже влажный. Отвратительная жара. — А ещё хренова туча несданных практик, — она кивает в сторону альбома. — Ну это уже не у нас, а конкретно у меня. Походу, пока я носилась по лесу, все уже всё нарисовали. — Да чё там рисовать-то? — хмыкает он, вынимая у Томы из-под руки альбом и всматриваясь в рисунки. — Какой вы там курс? — Ты не знаешь, какому курсу будешь преподавать? — Да я не помню, — нахохлившись, смущённо отвечает он, продолжая листать страницы. — Первый? Второй? — Первый, — кивает Тома, потом вспоминает, что Дробышевский-то бакалавриат окончил по какой-то ускоренной программе, и, в принципе, неудивительно, что программы первых курсов у него перемешались, так что всё раздражение отходит второй план. И ей всё ещё не до конца понятно, почему он так легко хватает её вещи. — Рассказать тебе анекдот про деменцию? — Перескажу тебе его на твоё двадцатилетие, — фыркает он, но всё равно заинтересованно кивает. — Рассказать тебе анекдот про деменцию? — Дробаш на это только подвисает, таращится в ответ, а затем разрывается гомерическим смехом, запрокидывая голову, и ойкает, стукнувшись затылком о стену. С чувством юмора у него явно не всё в порядке. Успокоившись, Дробышевский молча достаёт из альбома несколько чистых листов, берётся за карандаш и окидывает беглым взглядом список ещё не нарисованных видов, записанных в столбик на корочке, всё так же молча принимаясь за упрямого Литотамниона. Тома порывается положить на стол между ними телефон с фотографиями объектов, но Дробаш только отмахивается — помнит их все наизусть и рисует из головы. Несмотря на то, что список изучаемых на практике видов переваливает за сотню. В четыре руки за полтора часа, восемь сигарет и четыре чашки чая на двоих они расправляются с альбомом. Заминка возникает лишь с Blidingia minima, потому что Дробышевский не может на неё смотреть и при этом не ржать, потому что невнятная зелёная волосня, по его словам, никак не тянет на звание Блядингии, и с Desmarestia aculeata, но тут он уже не в состоянии объяснить, что именно его рассмешило. Тем не менее, это вывело его из строя на как минимум пятнадцать минут. — Тогда зайди за мной на перерыве, будем разбираться со всем этим, — Дробышевский откидывается на спинку скамейки и потягивается. Просто огромный кот, который в такую жару пьёт горячий чай и носит футболки с длинным рукавом. Тома оглядывает страницы альбома и отмечает про себя, что рисуют они очень похоже. На биофаке так-то все рисуют похоже, это же технический рисунок, а не МГАХИ имени Сурикова. Но здесь нажим карандаша, масштаб, уровень детализации и даже манера точкования практически идентичны. Интересно даже, это просто совпадение или он так подстроился под её паттерны. — А… — немного заминается Тома. — Не хочется Владимира Львовича беспокоить. О послеобеденном сне Енисейского на базе слагают легенды. Поев быстрее всех буквально за семь минут, Владимир Львович тут же скрывается в своей комнате, которую делит с Дробышевским, зашторивает окно и выпадает из реальности до начала занятий. Когда у Насти пару дней назад было подозрение на перелом — вроде как навернулась на скале, гуляя на перерыве по острову и крайне неудачно приземлившись на руку, — она первым делом понеслась к начальнику практики в комнату и после пары минут долбления в дверь, так и не дождавшись разрешения войти, просто ввалилась внутрь, придерживая больную руку. Что он ей там сказал, она разглашать отказалась, но рука, как по волшебству, тут же излечилась и даже грести не мешала. Была, конечно, вероятность, что отборный, в некотором смысле даже изящный, мат и злобный сонный взгляд творят чудеса, и на эту тему Настя теперь сможет написать диплом на кафедре физиологии, но что-то подсказывало, что мешающая в гребле кисть ей была как раз, так сказать, на руку. — Забей, его не будет, — отмахивается Дробышевский. — Пойдёт Валерию Викторовну отвозить к Керети. — А может быть у них там первая любо-о-овь… — тянет Тома на распев больше на автомате, совершенно забыв, что сидит на веранде не с кем-то из старых друзей, при ком можно ляпнуть любую ерунду, и это просто спишут на незаурядность характера. Такая расслабленность вполне может однажды выйти боком. — Но без поцелуев в губы, — хмыкает он в ответ, коверкая слова песни. — У Операции пластилин было не так, — Тома отпивает из кружки уже остывший чай, потому что пить кипяток на такой жаре может только Дробаш. — Вы в него совсем не верите? — Да нет, почему… — задумывается тот. — Я даже надеюсь, что они однажды дойдут до логического конца. Просто там всё не просто. — И долго это продолжается? — С моего появления в вузе — точно, то есть, уже шесть лет минимум. Но у меня ощущение, что они как в одну группу на первом курсе попали, так вокруг друг друга и ходят, — Тому немного удивило, насколько легко он делится подробностями личной жизни своего друга. Хотя то, что он сказал, секретом особо не являлось, слухи об этом уже давно оплетали беседы всех местных сплетников, так что Тома была более-менее в курсе всех событий, просто хотела зачем-то получить подтверждение. — И что же им мешает? Они оба одиноки, одиноки же? — Дробышевский кивает. — И явно испытывают симпатию друг к другу. Слепой заметит, — на то, с какой нежностью Енисейский смотрит на Валерию Викторовну, действительно было невозможно не обратить внимания. Он ни на кого так не смотрел, разве что на особо редкие препараты цестод, но такое сравнение, в контексте Владимира Львовича, было наивысшим комплиментом. — Потому что словами через рот не умеют общаться, — закатывает глаза Дробышевский. — Она хочет, чтобы он прямо ей всё сказал, и без «ты мне нравишься», а чтобы прям «я тебя люблю». И чтобы всё четко, определённо, без пути назад. А сама начинать разговор не хочет, — он продолжает то брать, то класть на место Томин альбом, периодически пролистывая страницы и рассматривая рисунки. Комментариев по поводу них он никаких не даёт. И слава богу, Тома и так прекрасно осведомлена о своих художественных способностях. — А почему он ей тогда просто ничего не скажет? — А он потому что вообще о себе ничего сказать не в состоянии, — он откладывает альбом и поднимет взгляд на Тому. — Иногда такое ощущение, что он сам просто не догоняет, что чувствует. И поэтому предпочитает тупо каждую мелочь о себе скрывать. Прям как ты, — хмыкает он и не дожидаясь, пока Тома ответит очередной подколкой, продолжает: — Ну ты же его знаешь, ты у него в группе по збп была, наверняка замечала. — Да, замечала… — соглашается Тома. Не заметить такое трудно — один раз, ещё на городской практике, когда он вводил свои паспортные данные в компьютер, видимо, чтобы что-то заказать по почте, она заметила, что у него на главной странице приклеены два стикера, которые он отодвигал, чтобы посмотреть на цифры. Тогда по курсу поползли слухи, что у него паспорт не Российской Федерации, а какой-нибудь Боснии и Герцеговины. Или что «Енисейский» — это псевдоним, слишком уж вычурная фамилия. А потом мозг улавливает из ответа Дробышевского ещё кое-что необычное. — Стоп, а откуда ты знаешь, что я у него в группе была? — Э-э-э… я заглянул в ведомость, — говорит он, немного опуская взгляд и снова беря альбом в руки. — Не смотри на меня так, мне было интересно. А ещё я видел твои оценки. — И как? — Поразительно, — выдыхает он. Баллы у Томы действительно неплохие, но слышать такую преувеличенную похвалу от того, кто окончил универ в том же возрасте, в котором она на него поступила, немного странно. — И вас пригласили на кафедру физиологии на обучение после первого семестра. Ты вообще кто? Почему отказались? — Не беру трубку на незнакомые номера. — Серьёзно? — таращится он в ответ. — Да не, — Тома откидывается на спинку скамейки под непонимающий взгляд Дробышевского. Вообще отказалась она, потому что работа в лаборатории физиологии не сильно вяжется с морем, и Тома может, конечно, ему это объяснить, но отчего-то хочется оставить этот шлейф загадочности. Тем более отказывалась она, держа в голове идею сходить на кафедру гидробиологии. А потом от старшекурсников получила длинный и весьма подробный рассказ о том, что кафедра загибается уже лет десять, и идти туда — всё равно что добровольно подписаться на пожизненную безработицу. — Стоп, подождите, вы только учебный раздел смотрели? — она снова, ещё не до конца привыкнув, перескакивает на «вы». — Ну да, а что? Стоит посмотреть остальное? — Нет! Нет, не нужно, — Тома прекрасно знает, что Дробышевский увидит в её личном деле. И ей бы очень этого не хотелось. — Я понимаю, что это звучит как «топ вещей, которые лучше не гуглить», но можете пообещать мне, что не будете смотреть остальные разделы? — Теперь точно посмотрю, — моментально загорается он, и от еле сдерживаемого смеха на щеках появляются ямочки. — Нет, я серьёзно, — прерывает его Тома. — Пожалуйста. — Ладно, хорошо, — он резко серьёзнеет и продолжает уже без усмешки. — Я обещаю. Если для тебя это важно. — Да, важно. — А что там? — всё-таки интересуется он. — Не думаю, что там есть что-то такое, чего бы я не понял. Том, поверь мне, я последний человек, который может кого-то осуждать. — Думаешь, что если я прошу тебя не читать ведомость обо мне, то сама всё расскажу? — Согласен, это тупо, — кивает Дробышевский. — Но если что, ты всегда можешь поделиться… если захочешь. Дробышевский в который раз берёт со стола Томину зажигалку. С боков краска начинает понемногу обтираться, надо всё-таки переставать бросать её куда ни попадя и носить в одном кармане с ключами. — Тебе обязательно хватать мои вещи? — наконец спрашивает Тома. Дробышевский в ту же секунду выпускает зажигалку из рук, и та с тихим «бреньк» падает на пол. Он тянется за ней, поднимает и сразу откладывает подальше от себя. — Чёрт, прости, тебя это напрягает? — сперва тушуется он, но не заметив ожидаемой реакции, расслабляется и добавляет: — Полжизни в коммуналке прожил, а там от личного пространства — ни личного, ни, собственно, пространства. — Не, не напрягает, — отвечает Тома и сама удивляется своим словам. Так-то она никогда не была из тех, кто впадал в истерику, если их вещи передвигали в другое место или просто брали ненадолго. А после общежития так тем более. Но по части вещей она была всё так же сентиментальна, и если кто-то «одалживал» у неё книгу (естественно при условии, что её возвращали обратно) или пользовался её посудой (если потом её тщательно мыли), то Тома относилась к этому спокойно, а вот такие вещи, как подаренная братом зажигалка, разрисованная друзьями термокружка, та дурацкая зимняя шапка, которую прислал ей отец, почему-то молниеносно становились предметом её, в некотором смысле, даже опеки. И отчего-то тот факт, что Дробаш так спокойно хватал то зажигалку, то кружку, то ещё что-то, Тому совершенно не смущал. Просто это было непривычно и немного странно. — И как оно? — спросила Тома, пялясь на зажигалку, и только потом осознала, насколько бестактно прозвучал её вопрос. — Честно, от наших общаг мало чем отличается, — хмыкнул он в ответ, и по его лицу было понятно, что он ничуть не обиделся. — И находится ещё в таких же ебенях, — Томе всё ещё было немного дико от того, как легко он при ней матерится, хотя сама по части нецензурной брани ханжой никогда не была. Просто к этому нужно было привыкнуть, к ругающемуся через слово Енисейскому она же привыкла, и Тома решила воспринимать это как некоторую степень проявления доверия. — Жаль, а я уже нафантазировала жизнь напротив «Галлереи» или хотя бы Мариинки с падшими интеллигентами в лице соседей. — Ну, ради справедливости, падшие там действительно были, — фыркает Дробышевский. — Семь комнат и всего одна ванная, так что это наверняка поспособствовало падению, — уже в открытую смеётся он. — Был один мужик, который каждый вечер выходил во двор, ложился на асфальт и высматривал в небе инопланетян. Вообще когда всю жизнь живёшь с кем-то бок о бок — это накладывает… своеобразный отпечаток. Так что если я внезапно выкину что-нибудь странное, то одёрни меня, пожалуйста. А то я сразу после коммуналки в Приозёрске переехал в общагу, так что шансов у меня особо не было. Но я над этим работаю — полтора года уже один живу. — И к чему мне готовиться? — спрашивает Тома. Это многое объясняло. Даже не столько его проблемы с личным пространством, сколько умение идти на контакт и располагать к себе, чем он бессовестно пользовался, пусть и не всегда осознанно. Правда, в качестве тяжёлой артиллерии он, в основном, использовал обезоруживающую честность и детскую непосредственность. И Тома не без сожаления отмечала, что на ней это тоже работало. — Ну обычно я делаю что-то такое, — Дробышевский внезапно тянется через Тому к другому краю скамейки и снова берёт её зажигалку, которую она успела отложить на подлокотник. Вертит в руках, перебрасывает с ладони на ладонь. — Или такое, — спокойно продолжает он, бесцеремонно вытягивая из Томиной руки её кружку и отпивая из неё чай. Кружку он ей не возвращает, а ставит на стол. — Или такое… Можно? — Понятия не имею, о чём ты спрашиваешь, но можно, — и в этот момент он тянется к её руке, берёт Томину ладонь и начинает по одному вытягивать пальцы, костяшки которых под давлением отдают характерным хрустом. Делает это с таким лицом, будто вообще ничего необычного не происходит, и просто по отдельности тянет каждую фалангу на всех пяти пальцах. — Но это редко, за такое можно и по морде получить, — ровным тоном произносит он, внимательно рассматривая её лицо и переходя к большому пальцу. Процессор потихоньку перегружается, и как на всё это реагировать — совершенно не понятно. Для него же это нормально? Он же к такому привык. Что вообще происходит? Из наваждения Тому выводит громкий хлопок входной двери. — О, Тома, так и знал, что ты тут! — подозрительно радостным тоном произносит Николаша, высунувшись из здания только наполовину, но тут же меняется в лице. — Упс, сорян, я не вовремя, — и мигом скрывается в проёме двери. Дробаш сразу выпускает её руку. — Я тебя подставил? — виновато спрашивает он, но смущённым ни разу не выглядит. Видимо, ничего странного в этой ситуации он действительно не видит. — Это же Николаша, так что это ты себя скорее подставил, — хмыкает Тома, радуясь возможности перевести дух и смыться с веранды. — Пойду узнаю, что там ему понадобилось, — добавляет она и буквально влетает в здание. В коридоре она видит только стремительно удаляющуюся спину Аргунова. — Эй, Николаш! Чего хотел? Он резко останавливается, уже схватившись за ручку двери и оборачивается. Неловкой походкой он ковыляет к Томе и, потупив взгляд, говорит: — Сорян, что… прервал вас. Я не знал, — он наконец поднимает голову и осторожно смотрит на Тому. — Забей, — отмахивается она. — Что надо-то? Он переминается с ноги на ногу и выглядит крайне сконфуженным. Неужели его настолько впечатлила эта картина? — Слушай, Том, — начинает Аргунов, — мне очень неловко тебя об этом просить… Ты умеешь колоть инсулин? — Когда-то училась, — удивлённо отвечает та, смотря, как обычно, глаза в глаза, которые Николаша так и норовит спрятать. — У меня в рюкзаке техничка валяется. А что? — Я вчера просрал инсулиновую ручку, — он нервно запускает руку в свои русые кудряшки, а Тома всё ещё не до конца понимает, что от неё требуется. Использованные ручки и так выкидывают. Заметив её непонимающий взгляд, Николаша продолжает. — Многоразовую. — Ебать, — выдыхает Тома. — Как ты умудрился вообще? — Да пиздец, прям на глазах в воду упала, — он чешет затылок, но уже куда менее нервозно, — когда драгировали на лодке. Теперь придётся обычными шприцами… — Бля-я-я… — тянет Тома, спохватившись. — Слушай, шприцы-то у меня есть. Инсулина — нет. Я как-то не рассчитывала. — Всё нормально, — сразу просиял он, уже получив молчаливое согласие. — Я же знаю, что я долбоёб, так что у меня всё есть. И шприцы тоже. — И зачем же ты их, интересно, брал, если сам не умеешь колоть? — На тебя понадеялся, — Аргунов только пожимает плечами. — Человек-аптечка. Надо про тебя комикс намутить. Тома на это только смеётся и кивает в сторону лестницы. Аргунов, на минуту забежав в комнату за всем необходимым, понятливо направляется к ней, а Тома бросает взгляд на часы — до завтрака двадцать пять минут, как раз успеет освежить знания. Зайдя в комнату и никого не обнаружив, Аргунов вальяжно усаживается на ближайшей к двери кровати, которая оказывается Ритиной. Если та в какой-то момент к ним зайдёт, то Николашу точно посадят на кол прямо у главного входа, чтобы другим неповадно было. Пока Тома пробегает по техничке глазами, раздаётся стук в дверь, и, не дожидаясь разрешения, в комнату вваливается Ян. — Блять, Ян! — восклицает Аргунов. — А если я здесь без штанов? — Помилуй, чего я там не видел? — Ян на свою бестактность даже бровью не повёл, видимо считая, что сам факт того, что он удосужился постучаться — уже невиданная роскошь для таких простых смертных. И следом плюхнется на Верину кровать, стоящую напротив. Пружины под ним опасно скрипят. Николаша тянется к нему ногой, чтобы пнуть по щиколотке. — Тебе тоже что-то вколоть? — спрашивает Тома, уже убирая техничку обратно в рюкзак и наполняя шприц. — Боже упаси, — Ян наигранно прикладывает ладонь тыльной стороной ко лбу и садится на кровати по-турецки, чтобы Николаша со своими длинными ногами до него не достал. — Я так, группа поддержки. Тома поворачивается к Аргунову лицом уже со шприцем наготове. Николаша привстаёт и тянется уже к ремню, как Тома, еле сдерживая смех, его останавливает. — Так, мы ещё не на той стадии отношений, — ощущение, будто лицо сейчас треснет от сдавленного смеха, наблюдая за его потерянным взглядом, в то время как Ян, как обычно, ничуть жалея остатков рассудка друга, просто ржёт, сверкая своими красивыми, чёрными глазами, и Тома поясняет: — Нужно колоть в прослойку подкожно-жировой клетчатки. Она, конечно, везде есть, но надо, чтобы она была видимая, иначе я попаду тебе в мышцу и тебя разъебёт, — а потом, задумавшись, продолжает. — Не ну так-то, если подумать, можно колоть и туда, где прослойка небольшая, но тогда нужно, чтобы игла вошла под углом и не достала до мышцы, в таком случае всё должно быть норма… — Чё ему делать-то? — приходит на помощь Ян, и Тома осекается. — Сорян, меня что-то понесло, — правую руку всё ещё печёт от запястья до последних фаланг. Надо что-то делать с ужасной привычкой тараторить и озвучивать всё, что придёт в голову, при малейшем скачке адреналина. А этот скачок случится уже скоро, после лекции Вейгнера. Снова в этом проклятом лесу. — Майку задирай и собери складку внизу живота. Можно, конечно, и туда, куда ты хотел, но в этом нет необходимости. Аргунов немного приходит в себя, хотя скулы ещё горят, бросает мимолётный взгляд на Яна и поднимает майку. У Яна отвисает челюсть. «Складку там точно не собрать», — думает Тома. — И ты мне не показывал? — возмущённо восклицает Ян, чуть не сбив рукой кружку с подлокотника, а Аргунов совсем теряется, тут же опуская майку и переводя взгляд то на него, то на Тому. — Так, ладно, снимай штаны, — командует она, а Ян снова ржёт. — Это ты так впечатлилась? — тянет он сквозь смех. — Не то слово, — подыгрывает ему Тома. Не ржать над этой фантасмагоричной ситуацией сложно, как будто попал в какой-нибудь ситком второстепенным персонажем. Или в зал для закадрового смеха, чтобы заглушить неловкость от неудачной игры актёра. — Да вы охуели! — почему-то вместо Томы от шутки смущается Аргунов. — Куда колоть-то будем? Тома скашивает взгляд на часы. До завтрака пятнадцать минут, и нужно уже сворачивать этот цирк и поторопиться. — В мягкое место твоё, — говорит Тома. — Надеюсь, там такой подставы не будет. Николаша встаёт, а затем осекается и говорит: — Ян, свали, а? — Э, — он снова наигранно надувается. — А я-то за что? — Ян, потеряйся, пожалуйста, — настаивает Тома, понимая, что или Ян сейчас свалит, или Аргунов взорвётся. Ян спокойно поднимается с места, спиной идёт к двери и, драматично откланявшись, изящно исчезает в проходе, но всё-таки не хлопает напоследок дверью. Видимо, даже у его склонности к театральщине есть предел. — Ты нормально? — наверное, они с Яном действительно перегнули палку. Аргунов только складывает пальцы в знак «окей», расстёгивает ремень, ложится на кровать и приспускает штаны. И от его непривычной молчаливости становится до ужаса неловко. Тома говорит ему сделать глубокий вдох, а затем в одно движение вгоняет иглу и вводит содержимое. Аргунов быстро натягивает штаны обратно, оставаясь лежать лицом в подушку. Повинуясь какому-то странному порыву, Тома присаживается на пол у изголовья и запускает руку в вихрастую макушку, мягко поглаживая. Тактильный контакт — наверное, единственная вещь, которая может хотя бы на время его успокоить. В плане умения поддержать Тома, конечно, пролетает по всем фронтам. Ей куда проще предложить решение проблемы, помочь с анализом ситуации и тому подобное, если попросят, а когда нужно просто по-человечески проявить участие… Тут она принимает единственное верное, на её взгляд, решение. — Сашу позвать? — осторожно спрашивает Тома, продолжая гладить Аргунова по голове, и тот наконец поворачивается к ней лицом. Растерянность на нём Тома наблюдала часто — кажется, это вообще одна из самых ярких его эмоций наравне с щенячьим восторгом. Но именно эта растерянность не от неожиданной шутки или внезапного объятия. Это глухое непонимание и абсолютная беспомощность, от которой режет глаз. — Не, мне нужна ты, — задумавшись, произносит Николаша и только секундой позже понимает, что сморозил. — Прости, с кем поведёшься… Господи, однажды я от него по морде получу, — Тома невольно вздрагивает от знакомой формулировки, но Аргунов продолжает: — Просто Саша слишком понимающая, — объясняет он и видит по Томиному лицу, что она ни на грамм ему не верит. — А ещё мне кажется, что я её уже заебал. — Саша — психолог, её нельзя заебать. А ещё, если тебе от этого будет легче — поверь мне, она всех свои «пациентов» рассматривает только в свете научного интереса. И ей правда хочется иногда попрактиковаться. — О-о-о… — тянет он понятливо. — Ты с ней тоже разговаривала, да? — Скорее она со мной, — хмыкает Тома. Диалог у них действительно вышел скорее односторонний. — Такой интересный случай? — он немного поднимается на локте и укладывает голову на ладонь. — Ну, вроде того, — Тома кивает, нервно улыбаясь. — И что у тебя? — спрашивает Аргунов и смотрит так заинтересованно, и на ум снова приходит аналогия с щенком. Тома знает, что Дробышевский увидел бы в её медицинской карте, прикреплённой к личному делу. О диагнозе, уже давно официально снятом, знает из посторонних только Вера. И то только потому, что во время сборов на морскую биологическую станцию они случайно свалили свои медкарты и справки в одно и то же место. Они вообще часто что-то делали одинаково и не подумав, так что Вере пришлось впопыхах разбирать все бумажки, пытаясь рассортировать их на свои и Томины, пока та мучилась с привязыванием спальника к рюкзаку. С тех пор любой Томин спад настроения она неосознанно сваливала на это. И Тома злилась. И понимала, что злится зря, потому что за документами нужно следить. А ещё злилась, что эта отметка какого-то чёрта теперь есть в её личном деле, потому что туда всё слепо перепечатали с медицинской карты во время медосмотра перед первым курсом, хотя диагноз уже сто лет как не актуален. — Том? — нахмуривается Николаша. — Вообще Саша думала, что у меня ОКР, — спокойно отвечает Тома. И не понимает, нахер она это сказала. Николаша прав, с кем поведёшься… — Что? — Аргунов хлопает глазами, не до конца осознавая услышанное. — Забудь, — Тома убирает от его волос руку и встаёт на ноги. — Если не поешь в течение, — она смотрит на часы, — пяти минут, то тебя унесёт, так что бегом в столовую. — Так у тебя не ОКР? — глупо переспрашивает Аргунов, садясь на кровати. — Нет, — отвечает Тома. — Почему тебя это так удивляет? — Вообще мы все были уверены, что у тебя ОКР, — брякает Николаша, а затем округляет глаза, понимая, что он это зря сказал. — «Мы» — это кто? И с чего вы взяли вообще? — Том, — вздыхает он, — ты единственная из всех, кого я знаю, кто моет посуду перед едой. — В МКБ так и написано: «если человек не хочет травануться, то у него ОКР»? Николаш, я видела, как после драгирования Юра даже руки не помыл, о чём мы вообще? Нет у меня никакого ОКР, мамой клянусь, — выпаливает Тома и тут же прикусывает язык. Это ж надо было такое ляпнуть. — Ты не хочешь об этом поговорить? — Николаша, в свою очередь, тоже поднимается и выглядит в крайней степени охуевшим. Должно быть, поэтому она об этом никому не говорит. — Коль, иди на завтрак, а? — без выпада просит Тома и ловит себя на том, что это слишком похоже на его «Ян, свали, а?». А, когда дверь за ним наконец захлопнулась, и Тома, выдохнув, оперлась о стол, в голове вспышкой мелькнула картинка воспоминания. Мутная, мимолётная, но достаточно чёткая, чтобы всплыть в нужный момент. Картинка, как Николаша на луде, после всех драг, кошек и беготни с вёдрами колет перед вынужденным ужином инсулин. И нахер было врать?