Не «зачем?», а «почему?»

Вейгнер был человеком крайне своеобразным. Носил только льняные клетчатые рубашки и одни и те же неглаженые штаны. Ужасно сутулился, но из-за своего практически двухметрового роста всё равно выглядел громадным. Носил фальшивые очки с плоскими стёклами, и причём все знали, что они без диоптрий, и Валентин Константинович сам знал, что все знали. Но всё равно почему-то их не снимал все тридцать с лишним лет, сколько преподавал на кафедре ботаники. В аудиторию учебного корпуса он буквально вбежал в районе половины первого, в то время как занятия обычно начинались в десять утра. За такое своевременное опоздание все практиканты были ему искренне благодарны. Если бы не он, о девятичасовом сне можно было забыть. Но это абсолютно не умаляло того факта, что Вейгнера патологически не любили. Кто побывал у него в группе по альгамике в течение года, называл его душным и неисполнительным. Рассказывали, что он, ходя по рядам, жаловался на декана, ректора и государственную власть, потому что никто из них пороху не нюхал и вот попробовали бы они хотя бы раз на Кавказе под палящим солнцем покопать аскомицет, тогда бы поняли, какое место в жизни общества должна занимать наука. Кто попал к нему на экзамен, жаловался на придирчивость и ехидность. Кто-то рассказал, что, описывая жизненный цикл ржавчинных грибов, ткнул в схему пальцем, произнося «Тут у нас образуются уроспоры», на что Валентин Константинович неизменно отвечал «Не у нас, а у них. Вы же, надеюсь, не скрываете, что вы, на самом деле, ржавчинный гриб». Кличек у него было много. За всю его преподавательскую практику называли его по-разному: Гейгнер, Вийгнер, Вейгхер, Винегрет, дворецкий Константин, Валентин-Константин (над этим ржали больше всего не особо понятно почему, но всё-таки по какой-то причине у всех это вызывало, по меньшей мере, истерику). Но чаще всего в его сторону можно было услышать одно обращение — мудак. Поэтому когда он оказался перед кучей заспанных, разморенных жарой лиц, сверлящих его презрительным взглядом, казалось, воздух вот-вот заискрится от напряжения. — Я думаю, что перед началом нашей сегодняшней лекции, стоит рассказать вам о том, где мы находимся, — прокашлявшись, начал он и протёр влажный лоб носовым платком. В ответ на это заявление все пооткрывали рты. На практике они были уже полторы недели, неужели Вейгнер думал, что они понятия не имеют, где оказались? — А находимся мы, собственно говоря, в устье губы Чупа Кандалакшского залива Белого моря, на острове Средний, раньше его называли Средний горелый, потому что он… горел часто, — замявшись, объяснил он и тут же спохватился. — Губа знаете что такое? — все закивали. — Это залив значит, — всё равно объясняет он. — Мы находимся в северной Карелии, почти на границе с Мурманской областью. Обратите внимание, — воодушевлённо продолжал он, — до полярного круга всего тридцать километров, представляете себе? Тридцать километров! — Нам же вроде говорил, что пятьдесят, — шепнула Вера на ухо Томе. — Точно, я тоже удивилась, — той только оставалось пожать плечами. — Остров Средний практически полностью покрыт лесом, и убедительная просьба, вне занятий в одиночку по лесу не гулять, лес здесь очень своеобразный, это вам не Ленинград, — продолжает Вейгнер чуть ли не с придыханием. — Вдвоём выбраться проще будет. Если заблудились, идите на солнце, в любом случае, попадёте к берегу, а там уже выбирайте направление и идите либо направо, либо налево. Только прямо не идите — это либо обратно в лес, либо в море, вы же не сын божий. Благо это остров, в любом случае к нашей бухте выйдете, — рассказывает он такие вещи, которые студентам объяснили ещё в первый же день. Так что сейчас все только мажут взглядами по стенам, строят башенки из ластиков, а Николаша вот, например, залип на летающую прямо у его носа пчелу. — Хотя до такого лучше не доводить, остров хоть и не очень большой, но и не маленький… — Он… Средний? — полушёпотом тянет Ян, и по аудитории проскакивает смешок. — Идти так по кругу будет долго, если не в ту сторону пойти. Кто скажет, в какой природной зоне мы находимся? — Тайга? — подаёт голос Аля. Кажется, она единственная, кто вообще его слушает. — Северная тайга, если быть точным, хотя это же уже подзона, — задумывается Вейгнер. — А я что спросил? Вроде зону. Тогда вы правы, да. Тайга. А тундра? Здесь где-нибудь есть тундра? — спрашивает он и, так и не получив ответа, продолжает. — Тундра здесь на лудах есть. Хотя это не совсем тундра, потом узнаете. Вы знаете, что такое луда? — все снова кивают, но, кажется, вопрос это был риторический, потому что Вейгнер всё равно объясняет. — Это от карельского «luodo» — это такой каменистый остров без древостоя, там одни травянистые или кустарниковые растения. Они ещё часто водой заливаются в сизигий. Что такое сизигий? — Сизигий — это самый большой прилив или самый большой отлив, — отвечает Аля. — И квадратура тогда знаете что такое? — Эти самый маленький прилив или самый маленький отлив, — так же говорит Аля. Обо всём этом им уже давно рассказали ещё перед первым выходом на лодках. — Верно, — кивает Валентин Константинович. — Знаете, я сюда уже тридцать лет езжу, и можно заметить, как луды превращаются в настоящие острова. Вода-то поднимается. Ледники… Ну вы в курсе должны быть. Вот вы с збпшниками пойдёте на Штиле на остров луду Веченную, на остров луду Высокую Двинскую, только это уже лет десять как не луды. А названия остались. В таком духе лекция продолжается все полтора часа, по ходу которой Вейгнер рассказывает обо всём на свете, кроме лишайников. Вбрасывает случайные карельские слова, тут же давая перевод. Признаётся, что сам язык не учил, просто, как он выразился, «любит слова». С интервалом в пятнадцать минут ссылается на Горького, ставившего Калевалу в один ряд с гомеровским эпосом. Полчаса жалуется на современную систематику, где названия систематических групп меняются из года в год с завидной регулярностью: «Вот бы нынешним систематикам на могиле написали не Иванов Иван Иванович, а Сидоров Сидор Сидорович, и меняли каждые десять лет». Ругает всю администрацию и министерство образования, потому что «Чиновники должны работать, а они, по определению, люди импотентные». Даже часть времени посвящает капрофильным миксомицетам, из которой все запоминают лишь то, что «От хорошей жизни на таком не вырастешь». Так что, когда часы наконец бьют без десяти два, все со вздохом облегчения и спокойной душой несутся на обед. В столовой на обеде Тома Дробышевского не замечает. Видимо, опять решил не есть перед походом в лес. Хотя предыдущие два раза он выдержал с достоинством. Температура поднимается. Пот течёт ручьём, а на нагретых под солнцем скамейках в столовой невозможно сидеть, так что все жмутся ближе к стене. Деревянные стены тоже горячие. Ян с помощью Ритиных очков случайно поджигает салфетку. Вернее как случайно. Он был уверен, что ничего не получится, а, когда бумажка начала тлеть, так испугался, что кинул её прямо на деревянный стол. Николаша сразу прихлопнул её прямо голой рукой, но на столе остался заметный чёрный след. Аргунов обязался зайти к Томе за пантенолом и ещё врезать Яну. На обед, будто специально, были котлеты с картофельным пюре. — Да какого хера-то? — не мог уняться Дробышевский, когда они вдвоём с Томой наконец зашли в тень леса. Её он в итоге сам после обеда поймал. Вообще она не хотела нарочно его дразнить тем, что он в очередной раз пропустил приём пищи без макарон по-флотски. Просто она рассказывала ему о том, как в столовую залетела оса и Рита с перепугу запульнула в неё пюре. Мало того, что попала в изворотливую, летающую точку, так ещё и шматок пюре с осой приземлился аккурат на закрытое окно выдачи. К слову, за это ей пришлось вымыть за всеми посуду. Но Дробаш, естественно, расслышал только часть про котлеты с картошкой. Под его возмущения и размахивания руками они проходят всего метров двести, и Тома, в конце концов, решается на вопрос, который тревожил её ещё с того судьбоносного дня, когда она в одиночку попёрлась в лес. — Кто тогда приходил на разборку к учебке? Два мужчины и женщина. — А, это, — тянет он, зарываясь рукой в волосы на затылке. — Эти постоянно приходят, что-то требуют. Хотя обычно Палыч один приходит, он сельский голова, нормальный мужик кстати. Наверное, единственный соображает, что без нас деревня бы уже давно загнулась. — Что ты имеешь в виду? — Ну, практически весь персонал же — повара, Ефремович, завхоз, команда корабля — местные, из Кулёмы, — на этом заявлении глаза уже начинают лезть на лоб. — Там же почти все жители на натуральном хозяйстве живут. Я такого до Среднего вообще нигде не видел. А эти, вон, деньги зарабатывают, потом собирают в деревенский бюджет и распределяют. Ну, чтобы купить что-нибудь, что вырастить или сделать сами не могут, лекарства, в основном, там же почти старики одни, — объясняет Дробаш. — А мы у них принимаем «заказ» и на Штиле привозим. Обычно Палыч список приносит, или Вован сам к ним ходит, хотя пару раз меня посылал. — Ты был в Кулёме? — Тому этот факт удивляет ещё сильнее. «Эти люди, они же совершенно дикие», — судя по всему, произносил он это не в сердцах, а убедившись на собственном опыте. — Ну да, — отвечает он. — Но там так себе, если честно. Ещё и пялятся так, будто я инопланетянин, — Тома сдавленно фыркает. Она-то помнит, что в одну из посиделок на веранде Дробышевский признался, что пытался выучить клингонский, но бросил, потому что к Стартреку быстро перегорел. — А остальные? — Женщина — это староста. — Староста? У них же есть сельский голова. — О-о-о, там всё не так просто, — хмыкает он, но тут же спотыкается о какую-то корягу и хватается за Томино плечо. — Сельский голова у них — что-то типа административной должности для общения с нами и властями, налоги там, наверное, всё такое. Я так глубоко не лез, Том. А староста — это уже настоящая глава деревни, у них этот титул по наследству передаётся. — Охренеть, — выдыхает Тома. — Они в каком веке вообще живут? — Они вне времени. И, судя по всему, вне пространства, потому что почти все считают, что мы их землю оккупировали. И вдруг, перебивая Дробышевского, слева, метрах в десяти, раздаётся топот ног. Следом ломается пара веток. Тома рывком тянет Дробышевского на себя за сосну, затаив дыхание. Он, чуть не запутавшись в собственных ногах, повинуется, скрываясь за деревом. Смотрит беспокойным взглядом, начиная молчаливый диалог одними глазами в духе: «Он?» «Мы ещё не так далеко». «Даже не за кольцевой тропой». «Пиздец». «Пиздец». Но тут же, следом за хрустом веток до них доносится звонкий смех. Его не узнать невозможно. Ян. Тома аккуратно выглядывает из-за ствола, и, действительно, мимо них в противоположную сторону пробегают Ян с Николашей, неустанно хохоча. Дробышевский облегчённо выдыхает. — Штирлиц шёл по лесу и увидел голубые ели, но голубые не только ели, но и пили, — шёпотом проговаривает он, и Тома чуть не давится смехом, потому что отбежали эти двое ещё не настолько далеко. А Дробаш выглядит невозможно довольным. — Саш, ну зачем? — всё ещё согнувшись пополам, спрашивает Тома. — О, так мне нужно было пошутить про Штирлица, чтобы ты наконец назвала меня по имени? — весело отвечает Дробышевский вопросом на вопрос. И Тома, к своему удивлению, понимает, что действительно ни разу по имени к нему не обратилась. И обещает себе делать это почаще, раз ему это нравится. — Ну, так что со старостой-то? — переводит она тему. — А, староста, точно, — сразу спохватывается он, выходя обратно на тропинку. Дорогу он более-менее знает — Палыч по блютусу (в две тысячи двадцать втором году) снова переслал фотографии, и место уж больно запоминающееся — на этот раз гораздо дальше от первого нападения, рядом с какой-то скалой. А Дробаш в своё время практически весь лес облазил. — Инна Макаровна, знатное ебанько. Вообще она не Инна, а Айно — карельское имя, но все её на русский манер Инной называют. Старуха уже лет двадцать как из ума выжила, начиталась Калевалы и всё время орёт про Хийси и судный день. — Судный день — это разве не из христианства? — переспрашивает Тома. — Из христианства, конечно, — кивает Дробышевский. — У них в деревне даже церковь есть, и всем скопом раньше и Пасху праздновали, и Рождество, и… Я церковных праздников больше не знаю, но что-то ещё точно праздновали. — А больше не празднуют? — Да празднуют, конечно, — отвечает он, смотря на Тому такими удивлёнными глазами, будто это что-то, само собой разумеющееся. У него вообще не лицо, а эмоциональный калейдоскоп. С него только мультики рисовать. — Просто сейчас вроде как все по отдельности и добровольно, а раньше прям обязаловка была. Ефремович говорил, что за неявку могли какое-то наказание придумать. Но он всё равно не ходил, он же не верующий, — Тома пожимает плечами, вспоминая, что три иконки в красном углу комнаты сторожа всё-таки висят. — А Айно всё отменила, даже ребёнка крестить необязательно, но потом она немного на Хийси поехала. Духи леса там, всё по классике. Кстати, помнишь, там пацан с ними был? — Да, в чёрном такой, с косичкой, — присутствие этого в буквальном смысле мальчика смотрелось до странного неуместно, так что она сделала единственное предположение, которое укладывалось в этот контекст. — Наследник что ли? — Не-а. У Айно вообще дочь. Или две, я не помню. Ты сейчас охуеешь, — говорит он так радостно, с таким ярким предвкушением в голосе, что Тома даже довольна, что не угадала. — Это священник. — Что? Ему сколько лет вообще? Тринадцать? — Ну не преувеличивай, — отвечает Дробаш и сразу поправляется. — Вернее, не преуменьшай. Ему пятнадцать. — Это не так принципиально, — как вообще можно стать священником в пятнадцать лет? И раз именно он был послан на базу вместе с сельским головой и старостой, то, судя по всему, он либо главный священник, либо единственный. — Почему их священнику пятнадцать лет? — Ну, у них этот титул тоже, вроде как, по наследству передаётся. По крайней мере, его отец тоже священником был, а, когда он в прошлом году умер, священником сделали Мишку, — Дробышевский на мгновение задумывается. — У них там система вообще не как у официальной, если так можно сказать, церкви сделана. Он, если я правильно помню, даже никакое обучение не проходил. Просто когда он заявлялся к Ефремовичу в прошлом году жаловаться, я услышал, что ему за две недели нужно все каноны там усвоить и так далее. Вообще прикольный пацан, смешной такой. Тома грустно вздыхает. Мальчик выглядел таким расстроенным и потерянным тогда, у учебного корпуса, что сложно себе представить, как он справляется со своими обязанностями. И это ведь не столько про ведение служб, сколько про эмоциональную поддержку, которую ему приходится оказывать прихожанам. Как вообще можно спокойно давать советы, отпускать людям грехи и помогать справляться с горем, если ты сам в душе пацан пацаном? И это при условии, если его в деревне вообще воспринимают всерьёз. А воспринимать всерьёз ребёнка с бегающими, перепуганными глазами, дрожащими, выставленными вперёд руками и лепечущего «Айно, милая, пожалуйста, успокойтесь» едва ли кто-то станет. — Ты, видимо, давно с ним знаком? — Ну он, когда мелкий был, сбегал к нам постоянно. Я его впервые ещё в первый приезд на первом курсе встретил. Мне четырнадцать было, а ему — девять. Кстати, хочешь прикол? — Не смею тебя останавливать. — Он тогда божился, извини за каламбур, что с нами сбежит и на биофак поступит. А теперь — священник. Вот ведь ирония. — Да уж. Из просвета между соснами потихоньку проглядывается скалистая глыба. Возвышение совсем небольшое, метров шесть. Дробышевский вон в ненавязчивой беседе уже пообещал Томе сводить её к настоящей горе на острове — к Белке. Откуда такое название — бог её знает, но Дробаша оно ужасно смешит, потому что «На Среднем словить белку невозможно, её можно только покорить». Но как бы они не препирались, не отшучивались, не перебрасывались очередными ужасными анекдотами про Штирлица, оба понимали, что их ждёт с обратной стороны скалы. Дробышевский шумно выдыхает, остановившись у самого угла. За поворотом — новое озеро. Здесь деревья растут немного реже, и солнце сдержать некому — палит нещадно, не жалея и без того тяжёлой головы. Из-за поворота отвратительно несёт гнилью, а назойливое жужжание мух режет по ушам. Жарко. Пот заливает глаза. У Дробышевского раздуваются ноздри, и на них тоже капельки пота. Он одёргивает длинные рукава вниз. — Можно? — спрашивает Дробаш, смотря прямо перед собой. Рука тянется к Томиному запястью, но останавливается в нескольких сантиметрах. — Ты меня успокаиваешь. — Конечно, — Тома сама придвигает руку ближе, и ледяные пальцы хватаются за её предплечье, как за спасательный круг. Стоят на месте ещё с минуту, и Тома не торопит, просто ждёт. В голове бьёт набатом, что это очередная «тупая идея». Но вы хотя бы раз в детстве отказывали зову поджечь то, сломать сё, залезть на дерево, прекрасно зная, что самостоятельно не сможете спуститься? Тома уже не ребёнок, а толку-то. В унисон с «тупой идеей» голос вдалбливает уже знакомое, вросшее в сердце «Иди». Дробышевский дышит глубоко и расправляет плечи. Кивает и делает шаг, который Тома сразу подхватывает и вместе с ним заходит за угол скалы. Дробышевский давится, отпускает руку и хватается за живот. Оперевшись спиной о скалу, медленно съезжает по ней вниз, так что футболка задирается до самых лопаток, но он резким движением возвращает её на место. Тома просто стоит, не в силах ни сделать шаг к озеру, ни тем более отойти от Дробаша. Залитый кровью сосновый опад по площади совсем как в первый раз. Всё, ровно как тогда. Один в один. И рытвины, и вонь, и следы когтей, лап везде, прямо на земле, на стволах. Тома не до конца уверена, что всё это не её галлюцинация, настолько идентично всё выглядит. Просто озеро из крови. Кроме одного. Словно остров, как едва выглядывающая из воды луда или одинокий маяк, в самом центре озера, на вкопанной в землю палке возвышается свиная голова, насаженная на стержень через шею, так что остриё выходит через открытый в омерзительной гримасе рот. От рыла до лба расходятся красные пятна подгнившей кожи, а уши, изъеденные мухами, уже не могут сохранять стоячее положение. Граница сруба неровная, какая-то рваная, будто не смогли отрезать с первого раза. К горлу подступает тошнота, и спасает только умение сдерживать рвотные позывы, приобретённое на университетских вскрытиях. Кажется, будто запах стал ещё сильнее, ещё ярче и душит, забивая дыхательные пути. Глаза режет. Тома чувствует, как вонь въедается в одежду и кожу. Сзади раздаётся сдавленный кашель, и Тома быстро приходит в себя. — Саня, Саш? — она в ту же секунду оборачивается к Дробышевскому, застывшим взглядом буравящему озеро. — Саш? — зовёт ещё раз. — А ну поднимайся давай. Наперекор холодным словам голос её подводит и звучит слабым, охрипшим. Тома берётся за его запястья и рывком ставит на ноги. Дробышевский на неё не смотрит, только неотрывно пялится, Тома уверена, прямо в глаза свиной голове. Продолжая одной рукой держать его за предплечье, другую руку она кладёт ему между лопаток и мягко толкает обратно за поворот. Тот повинуется пугающе легко, позволяет вести себя, словно слепой, но всё равно, как зачарованный, не может отвернуться от свиной головы. — Саш? — Нормально, нормально, — наконец отзывается он и пробегается растерянным взглядом по Томиному лицу. Кожа совершенно белая, а глаза всё не могут понять, куда им смотреть. — Всё нормально, — снова прислоняется спиной к скале и опускается на землю, а Тома садится перед ним на корточки. — Просто… охуел. Можно? — он бросает взгляд на Томину руку. — Да хватай-хватай, — и он, не тратя времени зря, накрепко вцепляется в её запястье, но ровно настолько, чтобы холодные пальцы, плотно сомкнутые на чужой руке, не причиняли боль. — Тебе что, совсем не страшно было? — через минуту спрашивает Дробаш, удивлённо хлопая глазами. На лице пятнами расцветает румянец, что, с одной стороны, хорошо, потому что он больше не такой мертвенно бледный, а, с другой, ему явно неловко за такую свою реакцию. — Когда впервые наткнулась, было страшно, — отвечает Тома чистую правду. Она до сих пор не может вспомнить, как вообще умудрилась тогда добраться до будки Ефремовича, как на ватных ногах продиралась обратно через лес, да и сам разговор со сторожем наполовину выветрился из головы вместе с адреналином. А сейчас не было… ничего. Отвращение от запаха гнили и роев мошек, разинутой пасти свиньи. Зудящее в голове беспокойство за Дробышевского. Даже сожаление, что она согласилось на это, на мгновение вспыхнуло в сознании, правда, исчезло так же быстро. Всё это было. Но страха нет. Даже испуга. И липкое разочарование теперь начинало заливать мозг. — А сейчас — нет? — Не-а, — мотает головой Тома. — Это скорее как… кураж, что ли. — А отчего так? — непонимающе спрашивает Дробышевский. Его дыхание постепенно приходит в норму, а зрачки уже не походят на зияющие дыры, и Тома отмечает про себя, что это явно хороший знак. — Ну… Наверное, дело в крови, — задумывается Тома и натыкается на ещё один непонимающий взгляд. — В смысле, там крови столько же было, но здесь голова неплохо так отвлекает. Перетягивает на себя всё внимание. А в тот раз ничего не было, тупо кровь. — Тоже крови боишься? — хмыкает Дробышевский, выглядящий сейчас слегка спокойнее. — Нет, не совсем, — Тома невольно вздрагивает, и он это движение ловит слёту, но молчит. — Тут скорее дело в… как бы сказать. В просто большой луже крови без ничего. А тут эта, — она кивает в сторону поворота, — голова отвлекает, рушит картинку что ли. — Нихера себе отвлекатор. — Ну помогает же, — хмыкает Тома, силясь по-настоящему улыбнуться. — Пошли домой, а? — и это «домой» вырывается само собой. Дробаш со своей наблюдательностью и это подмечает. Когда МБС на острове Средний успела стать для неё домом? Расшатанные, хлипкие домики, но всё ещё крепко стоящие на ногах. Запах макарон, сигарет, чая. Промозглый ветер, туман, да даже жара. На острове нет никаких дорог, но от этого легче, потому что кажется, будто никто не пытался выбрать направление за тебя, предугадать твой выбор. Дробышевский коротко вздыхает и наконец встаёт на ноги, отряхиваясь от сухой хвои и пыли со скалы. — Ну уж нет, — нарочито бодро возражает он. А лицо всё равно перекашивает от вымученной улыбки. — Мы что, зря сюда пришли? Пойдём хоть на следы посмотрим. А там действительно есть на что посмотреть. Дробышевский держится, на удивление, хорошо. Больше не дышит так загнанно и не вздрагивает от каждого звука. А звуков много. То и дело пролетает птица, пробегает зверь, скрипят ветки, сталкиваемые ветром. Это сбивает и идёт вразрез с оглушительным безмолвием, висевшим над первым пустырём. А самое отвратительное, что любой из пролетающих над головой звуков какие-то несколько дней назад заставил бы сердце забиться чаще, а конечности — покалывать от напряжения. Но сейчас не было ничего. Дробышевский слишком близко к озеру не подходит, останавливается в паре метров и приседает на корточки, склонившись над следами, не залитыми кровью. Глаз на кровь не поднимает. — Ну, это точно хищник, — на полном серьёзе выдаёт он, и Тома чуть ли не пополам сгибается от смеха. — Да ты что? — Ой, иди ты, — насупливается Дробышевский, но продолжает. — Тут всё смазано пиздец. Вообще похоже на росомаху или на рысь. — Может, волки? — Да для волков мелковато как-то, — мотает он головой и ещё пристальней вглядывается в следы. — И мы бы их слышали тогда. Они же воют. Ставлю на рысь или росомаху. Чёрт, был бы тут хоть один чёткий след, я бы сказал. Нас с этими следами так дрючили на практике, ты бы знала. — Слышала, — согласно кивает Тома, а потом понимает, что видеть этого Дробышевский не может. — Вас ещё вроде на пение птиц натаскивали. — О да, — Дробышевский отстраняется от следов и оборачивается, садясь на землю спиной к озеру и смотря теперь глаза в глаза снизу вверх. — Нам ещё повезло, потом через год или два карантин же ввели. Так там челы птиц по голосу учились различать не в лесу, а по видосам на ютубе, — он откидывает голову и прикрывает глаза подставляясь под солнечные лучи даже в такую-то жару. «Ну точно кот». Как будто и не было за ним никакого кровавого озера. Как будто не было посреди крови кола со свиной головой, которую они сейчас обходили в разговоре, как могли. А вот чего действительно нет, так это кабаньих туш. И в голову настойчиво заползает мысль. — Здесь… точно кабанов убили? — Что ты имеешь в виду? — Дробышевский тут же распахивает глаза, настороженно всматриваясь в Томины. Глаза светлые, карие и будто тёплые. — Зачем кому-то убирать туши кабанов? — спрашивает Тома. — Если факт нападения пытаются скрыть, то это херня нерабочая, сами же приходят и обо всём говорят. — Думаешь, это кто-то из деревни? — А кому это ещё быть? — кивает Тома. — Сам посмотри. Что рысь, что росомаха — хищники-одиночки и не падальщики к тому же. Значит, доесть всё это с ночи зверь бы не смог. Значит, туши убрали. Согласен? — Согласен. Может, они пытаются стереть доказательства? Слова же ничего не значат сами по себе, если других улик нет. — Есть фотки. И есть… — Тома заминается на секунду, прикусив губу, так что просто машет рукой в сторону угла. И так понятно, что она имеет в виду голову, — вот это. А на фотках кабаны? — осторожно уточняет она. — Конечно, кабаны, — Дробаш наклоняет голову в сторону, ловя ускользающий за облаком солнечный луч. — Слушай, тебе не кажется, что кабанами пытаются что-то скрыть? — предположение, конечно, дикое, но всё же. — Типа убили не кабанов, а потом туши подкинули? — он понятливо кивает и опускает голову. Видимо, такая мысль к нему тоже приходила. — Дохлый номер. Следы кабанов тут тоже есть. Причём очень натуральные, видно, что возня была, — Дробаш указывает на очередные рытвины, обводит пальцами границы, но толку от этого ноль. Тома же на зоологии позвоночных не училась. — И если здесь убили не кабанов, а потом их подкинули, чтобы никто ничего не заподозрил, то зачем потом всё убирать? — Тома на это только коротко кивает. Да, идея была не самая логичная, но это буквально первое, что пришло ей в голову. — И… вот это зачем? — он так же, как и Тома не решается произнести «свиная голова» вслух. Он снова прикрывает глаза и запрокидывает голову назад. А затем тихо, почти шёпотом произносит: — Давай потом об этом поговорим. Пойдём домой, а?