Не «зачем?», а «почему?»

— Давай по факту — что у нас есть? Зачёт прошёл как в тумане. Вернувшись из «помоечной» на веранду, Тома никого там не обнаружила. «Никого, как же». Не обнаружила она кое-кого весьма конкретного. На улице было уже почти светло, и читать конспекты в комнате Томе бы никто не дал. Стоило только представить лицо Риты, если шторы, спасающие ночью от полярного дня, внезапно сдвинулись бы вбок, давая свету дорогу не только на исписанные пляшущим почерком листки, но и на её прекрасные, сонные глаза. А на веранде никого не было. Томе даже было немного жаль, потому что после такого душного, жаркого дня ночь была тёплой, мягкой, но свежей, так что спать на улице, было бы только в удовольствие. И воздух так впитал аромат брусники, рябины и ели, что запах сигарет показался бы будто чужим и незнакомым. Зато столик у скамейки больше не пустовал, и одиночество кружки-пепельницы теперь разделяли тетрадь А4 и папка в ядрёно-розовой обложке. На ней знакомым угловатым почерком было выведено: «Надеюсь, это поможет, гуляка». Тетрадные листы надорваны в нескольких местах, некоторые выпадали, а на полях нарисованы сердечки вперемешку с «хуй» и «сам ты хуй», но, что самое главное, на них был запечатлён (пусть и не везде разборчиво) полноценный конспект альгамических лекций беломорской практики, а в папке обнаружились фотографии практически всех нужных объектов. Объекты в разные годы могли не совпадать — сами понимаете, тут кого удастся словить, — но база всё равно более-менее оставалась неизменной. Видимо, свой конспект Дробаш с первого курса сохранил и оставил на МБС как раз для подобных прецедентов ожидаемого раздолбайства. Как и говорила лаборантка Маша, Вейгнер двоек не наставил. Даже Ян, после вчерашнего завалившийся спать со спокойной душой, тройку получил за красивые глаза. Тома свою слабую, но пятёрку выстрадала, хотя никакого удовлетворения та не принесла. Время с десяти утра до двух часов дня, занятое зачётом, напрочь отказывалось задерживаться в памяти, поэтому на обед Тома шла в странном состоянии. С одной стороны, будто даже полегчало — один груз с плеч снят. Но вместо него тут же навесили новый, готовый вот-вот сломать позвоночник. К слову, о позвоночнике. Вернее — о гидробиологе. На обед Дробышевский тоже не пришёл. В голову мерзкой тенью влезала мысль, что он снова начнёт её избегать. Однако, когда после еды Тома, как всегда, вышла на веранду покурить, он уже сидел на лавочке с двумя кружками чая. Пар из них не валил, а это могло означать одно из двух: ждёт он её давно или просто смирился с жарой и перешёл с кипятка на более приемлемую температуру. Руки всё так же спрятаны в длинных рукавах, натянутых по самые пальцы. — О, ну наконец-то! — Дробышевский поднял на неё взгляд и поставил свою кружку на стол. Стук стекла о дерево и звон от ложки неожиданно заставили вздрогнуть. — А ты не пришёл на обед? — У меня тут… вот, — он качнул головой вниз, и Тома только сейчас обратила внимание на груду каких-то листков и папок, горой возвышающихся на столе. На самом краю, свободном от макулатуры, лежал раскрытый ноутбук. Дробышевский развернул его экраном к Томе — открытый вордовский документ и рядом окно с кучей графиков и таблиц. Видимо, это то самое его исследование, для которого он ловил фитопланктон по пути к луде. — Чёт засиделся. А уже обед был? — Ага, — Тома заторможенно кивнула. Дробышевский просто продолжил лыбится, как ни в чём не бывало. — Так, ладно, — он сгрёб листы на край стола. — Может, присядешь? Давай по факту — что у нас есть? Тома снова вздрогнула и осторожно села на самый край скамейки. Дробышевский собрал все бумаги в одну стопку и постучал ребром по столу. Рукав правой руки слегка приспустился, обнажая израненную кожу. Взгляд сам собой сползает вниз. Это как лежать лицом к бабушкинскому ковру на стене, глазами прослеживая узоры, которые складываются в замысловатые фигуры и вгоняют во что-то наподобие транса. Должно быть, их специально вешают на стены, чтобы впечатлительные дети лежали на кровати смирно, загипнотизированные и прикованные к бесконечным, петляющим завиткам. В голове ни единой мысли, и в этой пустоте только бьёт набатом: «Как же это было больно». Она поднимает взгляд спустя целую вечность, сразу сталкиваясь с ним глазами. Секундное удивление сразу проходит: а чего она ожидала, если столько времени неотрывно таращится на него, а Дробышевский будто специально замер под её взглядом, давая вдоволь насмотреться. Тем не менее, рукав он снова тянет на место. — Ты… можешь этого не делать. Боже, всё это время, всё это время, когда он сдвигал рукава, он просто их прятал. В такую отвратительную жару, когда воздух подрагивает, как от пламени костра, когда на земле появляются трещинки от сухости, когда пот заливает глаза, он ходит в футболках с узким горлом, с длинными рукавами на резинках, натянутыми по пальцы, в скрывающих даже щиколотки штанах. Старается не поднимать руки над головой, чтобы футболка не задралась и с предплечий ткань не съехала ни на сантиметр. Всегда чешет кожу только через ткань. Не закатывает рукава, когда моет руки. Ходит в баню только ночью, отдельно ото всех. — Тебя это напрягает? — Дробышевский складывает листы сверху на ноутбук. Берёт в руки кружку, мнёт бирку от пакетика. — Что? — непонимающе переспрашивает Тома. — Нет, конечно нет, — Дробаш в лице не меняется. Продолжает сидеть относительно спокойно. Перекладывает кружку из руки в руку, но это нормальное его состояние. Главное, что плечи не ссутулены, челюсть не сжата и глаза не бегают. Значит, он действительно чувствует себя… нормально? — Просто тебе же жарко, наверное? — Ну ради справедливости, я тот ещё мерзляк, так что я не страдаю. — На улице градусов тридцать. — А ещё мы не в вакууме находимся, и, помимо нас с тобой, здесь ещё люди появляются, — он моментально прикусывает язык и сам пугается резкости своих слов. — Так, херово прозвучало, — хотя, в общем-то, он прав. Томе это даже в голову не пришло. Почему-то здесь, на веранде, даже время течёт по-другому. Такое чувство, будто людей на земле вообще не осталось. — Смотри, — он приподнимает согнутые в локтях руки, — я не боюсь тебе это показывать, — трясёт предплечьями, и рукава сами съезжают до локтей. При ярком дневном свете кажется, будто рубцов стало ещё больше — самые маленькие и неглубокие от тусклой жёлтой лампочки в бане были не заметны. Но они всё такие же белые, новых точно нет. Дробышевский опускает руки обратно. — Просто если я буду так сидеть и кто-то ещё зайдёт, то я потом от вопросов не отделаюсь. Слова доносятся до сознания, будто через подушку. «Блять, это же было так больно». И это заставляет лёгкие сжаться и подавиться воздухом. А ещё пугает его собственное отношение к происходящему и произошедшему — отстранённость, чистейшая практичность и холодная голова, — и это на него слишком не похоже. Тома начинает понимать, что чувствует Дробаш каждый раз, смотря на кровь, и худшее из этого — ощущение полной потери контроля над ситуацией. Хочется обнять себя руками, что неосознанно Тома и делает. — Ну-ну, Том, ты чего? — Дробышевский выставляет руки вперёд в защитном жесте, прямо как вчера, и голос звучит значительно мягче. Господи, он ещё её и успокаивает. — Том? Всё нормально? — Так, это прозвучит как бред. — Не прозвучит. — Прозвучит. Мне страшно, когда кому-то больно, — произносит Тома и нервно фыркает. Собственно говоря, это одна из причин, почему она так и не пошла в медицинский. Как вообще с такими приколами можно работать в больнице? — Это не бред, — мотает он головой. — Брось, я биолог — по диплому зоолог, между прочим, — который боится крови. И мне не больно. — И как ты вскрытия проводил? — Малодушно спихивал на товарища, мы же попарно их проводим, ибо закупить на пятнадцать мышей больше — для нашего университета неподъёмная трата, — хмыкает он, но сразу замечает, что что-то всё ещё не так. — Так, иди сюда, — он снова выставляет вперёд руки и слегка разводит в стороны. Ткань немного съезжает, но он уже не пытается прикрыть кожу. — Я знаю, что ты такое не любишь, но просто попробуй, а потом, может, и втянешься, — он лишь на секунду заминается и сразу добавляет: — Только скажи — я сразу отпущу. — С чего ты взял, что не люблю? — Да ты же от меня шарахаешься, как от чумного. И это была правда. С другой стороны, почему бы не попробовать, раз сами предлагают? Просто один раз себя пересилить. Тома окидывает взглядом уже начинающие опускаться руки. Немного придвигается и поворачивается спиной. Руки в длинных рукавах тут же аккуратно и даже излишне осторожно обхватывают плечи. — Ну как? — Непривычно, — руки даже через ткань ощущаются прохладными, что при такой жаре очень кстати. За спиной свободного пространства нет, и это понемногу ставит мозги на место. — Не ожидал, что ты такая печка, — хмыкают сзади, и вибрация от голоса передаётся спине. — Ну так жарко же, — фыркает Тома в ответ. К горлу снова подступает ком, и перед глазами слегка мутнеет. Нет, хорошо, что она сейчас сидит к нему спиной, иначе это было бы чересчур. Тома понятия не имеет, что произошло, и Дробышевский явно не горит желанием что-либо рассказывать, так что давить она точно не станет. Но что бы это ни было, он такого не заслужил. Только не этот человек-солнце с его каламбурами, чрезмерным беспокойством за всех вокруг, старым пледом, огромными замученными глазами и холодными руками. — Мне жаль, мне так жаль, мне правда… — голос такой хриплый, что можно и не поворачиваться. И так всё ясно. — Тих-тих-тих, — начинает Дробышевский, на секунду ставя подбородок на макушку и тут же убирая. — Всё нормально, — продолжает он таким голосом, каким детей перед школьной прививкой успокаивают. — Это… Это я не сам, если что. — Я знаю, — говорит Тома и слышит удивлённое мычание. — Обычно на таких местах не… Ты понял, в общем. — Ага, — кивает он. — Я к этому отношусь абсолютно спокойно, не нужно так переживать, договорились? — Тогда можно один бестактный вопрос, на который ты можешь не отвечать? — Разумеется, я имею право не отвечать, — кивает он — это чувствуется по коснувшемуся макушки потоку выдыхаемого воздуха. — Конечно, можно. — Ты когда-нибудь выходил на улицу с коротким рукавом? Когда это произошло? В детстве? Если да, то это полный пиздец. Вопреки расхожему мнению, Тома не думала, что дети жестоки. Человек с возрастом вообще суть слабо меняет, просто на него наслаиваются приемлемые рамки поведения и восприятия. А ребёнок — ещё чистый лист, и стоит на этом листе хоть чему-нибудь появиться, как тот сразу выбрасывает это во внешний мир, не вдумываясь и не фильтруя. Правда это мало что меняет. Какая разница, по какой причине кто что сказал, если всё равно больно? — Конечно, в детстве — постоянно, — Дробышевский пожимает плечами, отчего руки на секунду съезжают. Жаль, что выражения его лица сейчас не видно. Лицо всегда говорит за него больше, чем слова, Тома уже практически научилась его читать, как шрифт Брайля. — Ты понял, о чём я. — Выходил пару раз, когда в Питере за тридцать градусов было, — немного понижая голос, отвечает Дробаш, отчего вибрация на спине чувствуется отчётливее. — Один пацан в автобусе спросил у мамы, не Дэдпул ли я. — О господи. — Да не, я поржал, — сзади отзываются со смешком. — Дэдпул — это круто. Довольно… лестный с его стороны комментарий, — что в этом лестного, Тома не до конца понимает, но Дробышевский спешит применить свой лучший метод ведения переговоров — внезапный перескок на другую тему. — Так, на чём мы остановились? Надо как-то структурировать всю информацию. Выдвинем гипотезу. Или несколько. — Говоришь, как учёный. — Я и есть, — он снова кивает. Точно. Он же и есть учёный. Лаборантка Маша нарадоваться этому не может. Она же альголог, так что сотрудничество с кафедрой гидробиологии ведёт самое активное. И если пару лет назад договориться о совместном исследовании с пожилыми дядьками, занятыми только работами о промышленной ловле рыб, было невозможно, то сейчас научная деятельность идёт полным ходом, и Маша даже всерьёз считает, что кафедру не закрыли только из-за него. Всё что-то бегает, там с методикой поможет, там пробу возьмёт, там грант выбьет. Золото, а не научный сотрудник. — Так, вечером третьего июля сельский голова прислал фотографии пустыря. — А во сколько он их прислал? — В районе одиннадцати. — А почему так поздно? — что в лесу-то в такое время делал? — И разве в Кулёме есть сеть? — Ты забываешь, что в районе одиннадцати только темнеть начинает, всё время до — для них так, вечер. А вообще да, сети там нет, так что по лесу он гулял гораздо раньше, скорее всего, ему просто пришлось часа полтора переться до МБС, чтобы отсюда отправить — у нас усилитель стоит. А отправил он нам фотки ммской. Ммской, прикинь? — Я херею, честно. Тогда это ещё время на то, чтобы файл отправился и чтобы он попал на тот момент, когда сеть есть у нас. Мы же в поезде. Так, на следующий день, четвёртого июля, я натыкаюсь на тот же пустырь, но уже без туш. Там только кровь, но следы зверя… — Рыси, — настаивает он. — Ну пусть будет рыси, — вздыхает Тома, подавляя желание закатить глаза, пусть Дробаш этого и не увидит. — Короче, следы на месте. — Потом пятого числа крови уже почти нет, следов тоже почти нет. Но мы застали его на месте, значит, это ещё не финальный вариант. — Ага, а потом на следующий день, ночью я проходила мимо того пустыря, и там уже всё чисто было. — Реально? Ты не говорила, — Тома только прикусывает язык. Действительно, об этом стоило упомянуть, информация важная. Тем более что это самое старое нападение, и есть вероятность, что именно так выглядит тот самый финальный вариант — абсолютно чистый пустырь, без единого намёка на тот ужас, который там произошёл. Интересно, была ли там в одной из промежуточных стадий свиная голова? Или это что-то принципиально новое? — Да, там вообще ничего нет, — подтверждает Тома, в надежде что он не станет расстраиваться из-за сокрытия ею этого факта. — Так, ладно. А вчера… — Дробышевский глубоко вдыхает и слегка вздрагивает. Томе даже на секунду кажется, что хватка на плечах стала немного крепче, но если это и было так, то через мгновение всё вернулось обратно, — а вчера пиздец. — А вчера туш не было, кровь была, и голова, — перечисляет Тома. — И следы были. — А вот позавчера, судя по фоткам, ещё были туши. Что-то в этом всём принципиально не складывается. Если все места нападения проходят одинаковый цикл, то выглядит это примерно следующим образом: туши, кровь, следы; затем то же самое, но уже без туш; где-то здесь потом появляется свиная голова; и в конце концов всё полностью убирается и подчищается. И колесо Сансары даёт оборот, цикл повторяется снова, но уже в другом месте. Они лично стали свидетелями всех промежуточных стадий, кроме одной. — Знаешь, что мне не даёт покоя? — спрашивает Тома, в надежде что её идея не покажется совсем уж идиотской. — М? — Туш кабанов мы так и не увидели. — Так фотки есть. — Ну вживую-то не видели. — Думаешь, у кулёмовцев есть фотошоп? — Думаю, что это стоит принять во внимание. Тома не может до конца понять, почему зациклилась именно на этом моменте. Но по какой-то причине этот пробел отдаётся зудом в голове. Всё остальное они видели своими глазами, кроме туш. Ещё и сфотографированных на какую-то старую нокию. Самих фотографий Тома не видела, не считая их с Дробашом первого совместного похода в лес, и то Дробышевский тогда галантно закрыл самое красочное место пальцем, но Тома была уверена, что, в любом случае, с таким же успехом, можно было попытаться фотографировать на калькулятор. Сзади вдруг слышится копошение. — Не против, если я о стену обопрусь? Спина затекла, — получив кивок, Дробышевский осторожно отклоняется вбок. Тома напрягается ещё сильнее. Такая поза гораздо удобнее, но подобная непосредственность вызывает смешанные чувства. Это не неприятно и не вызывает как такого отторжения. Просто ужасно непривычно, будто надел кофту, которую не носил сто лет, а она внезапно тебе как раз. — Ты чего такая нервная? Отпустить? — Да не, — Тома тоже немного двигается к стене и прислоняется к ней виском. Дерево, круглые сутки скрытое в тени навеса, холодит кожу. — Когда тебя обнимали в последний раз? — Я не помню? — почему-то выходит вопросом. А действительно — когда это было-то в последний раз? Если не считать все разы с Ильёй. Тогда это было больше похоже не на объятия, а на то, как маленький ребёнок врывается в контактный зоопарк и без присмотра родителей тащит кролика за уши. А если по-нормальному? Лет семь назад? Десять? Сзади сдавленно выдыхают, но ничего по этому поводу не говорят. — Что не даёт покоя мне — так это то, что туши убрали, а следы — нет. В чём смысл? Я поначалу был уверен, что пытаются скрыть сам факт нападения… — В этом смысла тоже нет, мы это вчера обсудили. Сельский голова же фотографии шлёт. Если всё хотя бы только на словах было, то ладно, можно отмахнуться в случае чего. Но фотки — это уже улика посерьёзнее, — хотя Тома эту улику особо в расчёт не берёт, но это в данном случае неважно. Для остальных-то она имеет значение, значит, с фотографиями опровергнуть факт нападения будет сложнее. — Справедливо. То есть гипотезу с сокрытием нападения мы отметаем. Теперь… — Дробышевский судорожно втягивает воздух, отчего его грудная клетка на секунду плотнее прижимается к спине. — Давай не будем игнорировать очевидное? — Повелителя мух? — Его самого, — прыскает он и убирает руку, чтобы почесать затылок. Сразу на место он её не вернул, а потянулся к столу за Томиной зажигалкой. Немного помедлив и получив разрешение, Дробаш пальцами подцепляет её и продолжает вертеть в руке. — Тебе не кажется, что это слишком похоже на… ритуал? Если отбросить всю киношность этого предположения, то гипотеза в рамки действительности вполне вписывается. Наколотая на заострённую палку свиная голова, расположившаяся в самом центре кровавого озера. Настолько ли безумна Айно, чтобы на такое пойти? Достать свиную голову в деревне, впрочем, должно быть не так уж сложно. Задобрить разбушевавшегося лесного духа, убивающего кабанов направо и налево. Если, конечно, окровавленный, смердящий, со скалящейся гримасой Повелитель мух придётся по нраву скучающей лесной хтони, что в таком случае указывает на её довольно специфичные вкусы. Впрочем, сам факт, что деревенские возмущались из-за расправы над кабанами, уже был странным. Кабанов обычно не жалуют. Те как саранча: расплодятся, выжрут всё что могут и вымрут от недостатка еды. Такой экологический парадокс — чем больше кабанов, тем меньше кабанов. А так на них даже не поохотиться нормально — себе дороже к ним лезть. — Ну вряд ли голова свиньи взялась из ниоткуда. Значит, её кто-то туда положил, — в ответ на это Дробышевский гулко расхохотался, стараясь не трястись слишком сильно, чтобы не биться о её спину с каждым вдохом. — Ты знаешь, что только что процитировала теологический аргумент Уильяма Пейли? — Что? — Ну это который: «Если я наткнусь в пустоши на камень и задумаюсь, откуда он там взялся, то вполне могу сказать, что он был там всегда. А если на часы — то такой же аргумент сложно принять. Их кто-то собрал и положил на это место», — такая аналогия показалась Томе довольно забавной. Видимо, автор считал, что настолько сложная структура, как человеческий организм, не могла возникнуть спонтанно. Знал бы он анатомию хотя бы на уровне восьмого класса, ему бы и в голову не пришло сравнивать тело человека с идеальным механизмом часов. Это скорее были бы часы, собранные левой рукой четырьмя разными, работавшими порознь правшами, с завязанными глазами, без инструментов. И это было бы похоже не на сборку, а на швыряние деталей вслепую в какую-нибудь кучу (вернее, в миллиард разных куч), в надежде, что из одной из них послышится тиканье. — А потом появился Докинз со «Слепым часовщиком» и всё испортил. — До Докинза и так полно народу было. Хотя, как видишь, не для всех наши аргументы работают, — он вздохнул как-то слишком удручённо для ничего не значащего разговора, подходившего скорее для полупьяных бесед на кухне в разгар вечеринки. — Трудно представить, что нет никакого Божьего замысла и мы все существуем ни за чем. Да уж, профдеформация на биофаке — как инфекция в питомнике. Въедается в кожу так, что смотреть на окружающий мир не через призму эво-дево и экологических систем становится сложно. А уж не видеть в человеке набор условных рефлексов, закованных в органы и ткани — и подавно. Так и приходят к тому, что цели твоего существования нет, есть лишь только причина появления на свет. — Не «зачем», а «почему»… — машинально бормочет Тома, пока перед глазами всплывает образ ухмыляющегося Енисейского перед кофемашиной. — О-о-о, это тебя Вован надоумил? — Это его любимая присказка? — Это любимая присказка всего педсостава, когда не знаешь ответа на какой-нибудь вопрос, — смеётся Дробышевский. Интересно, как часто он сам такой отмазкой пользуется. — «Зачем этому организму такая-то структура?» И отвечаешь себе преспокойно, что да ни за чем. Сформировалась в процессе эволюции и закрепилась, так как не мешалась. Задачи или цели у неё нет, а причина возникновения — есть, — вздыхает он. — Так, ладно, отпускай меня, наверное. А то, если сейчас кто-нибудь сюда зайдёт, нас неправильно поймут, — Дробышевский тут же ослабляет кольцо из рук и немного отодвигается, освобождая место. Берёт со стола чай, отпивает и слегка морщится. — Чего? — Чай холодный, — говорит он и ставит кружку на место. Рукава немного задрались, обнажая не только рубцы, но и крупные мурашки, отчётливо заметные на светлой коже. — А ты чего ожидал? Ты замёрз, что ли? — Животу теперь холодно, — отвечает прямо, поднимая взгляд. От такой наивности губы непроизвольно кривятся в усмешке, и Тома уже не может сдержать смех, когда до него самого наконец доходит, что именно он сказал. — Вернёмся — куплю тебе электрическое одеяло. — Тише, Толик, — шепчет он, оборачиваясь к пледу и гладя его рукой, — это она не всерьёз. — Ты дал имя пледу? Вопрос остаётся без ответа, прерванный громко стукнувшейся о стену входной дверью. Небольшая фигура влетает на веранду беспорядочным вихрем, и Дробышевский тут же вскакивает ей навстречу, спотыкаясь о собственные ноги. — Мишка! — Саня! Дробаш хватает пацана под мышки и разом отрывает от земли, отчего тот забавно вытягивается. Сначала просто трясёт его, как котёнка, а затем начинает кружить по веранде, так что ноги делают колесо. Пацан что-то радостно выкрикивает, немного ворчит, брыкается, но не слишком спешит вырываться. — Господи, какой ты лось теперь, — Дробышевский наконец ставит его на место. — Не упоминай имя Гос… — …пода всуе, я помню, — отмахивается Дробаш, но тут же притягивает его в объятия, немного приседая и наклоняясь, чтобы положить подбородок ему на макушку. Мишка. Священник. Боже мой, это их священник. Совсем пацан. Вблизи он кажется ещё младше, без рясы и с собранными в пучок светло-русыми волосами. Ростом с Тому, наверное, так что Дробышевскому приходится забавно согнуться, чтобы по-человечески его обнять. — Совсем заходить перестал, — ворчит тот, ероша его волосы, на что Мишка тут же пыхтит ему в футболку и приглаживает петухи рукой. И кому из них пятнадцать лет? — Я и так почти контрабандой сюда проник, у меня же пропуска нет, — ломающийся, ещё довольно высокий для парня голос звучит глухо из-за объятий. — У меня минут пятнадцать всего, пока не поймал этот ваш… как его? Волжский? Иртышов? — Енисейский, — поправляет его Дробаш, стискивая плечи посильнее и снова в наказанье отрывая от земли. — Поставь меня на место! — бухтит тот, и Дробышевский тут же опускает его, теперь просто покачиваясь из стороны в сторону. — Какие мы стали взрослые и выёбистые. — Боже, дай мне сил, — вздыхает Мишка и тут же запинается о свою же придирку. — Я чего пришёл-то. Через неделю у нас празднование… кое-чего. И мне нужно, чтобы ты пришёл, — произносит он таким тоном, будто просит об одолжении, масштаб которого и сам не в состоянии оценить. Тома тут же напрягается. Празднование кое-чего, а чего именно, не уточняет. И на приглашение это не слишком уж похоже. Нормальный человек сказал бы что-то вроде «Будет здорово, если сможешь прийти» или «Не хочешь присоединиться?». А вот это «Мне нужно, чтобы ты пришёл» заставляет нервы вытянуться в канат. Последний раз Тома слышала такую интонацию в общаге, когда соседка-магистр попросила её помочь с выносом мусора после какой-то студенческой тусовки этажом ниже. Вроде праздновали чей-то грант или диплом. А по итогу «мусором» оказались штук пятнадцать пьяных тел, у которых нужно было ещё выпытать, в каких комнатах они живут и в этом ли городе вообще. Дробышевский, как и Тома, безошибочно считав эту интонацию, мгновенно отстраняется, оставив руки на плечах. — Зачем? — вопросительная интонация выходит чересчур напряжённой, будто сжимающие плечи ладони замкнули какую-то цепь. Мишка бегает взглядом по его лицу, но через секунду выбирает смотреть всё-таки в глаза. — Посмотреть, — произносит так, будто не договаривая «Там есть на что». Дробышевский вздрагивает и отпускает Мишку, на что тот мгновенно ёжится. Дробаш бросает взгляд на совсем чуть-чуть задравшиеся рукава и опускает их вниз, хотя необходимости в этом нет — рубцы и так были скрыты за тканью. Теперь уже он бегает глазами по веранде и откашливается. — Одному? — только и спрашивает он. — Ну я там тоже буду, — отвечает Мишка. — А если я захочу кого-то с собой взять? — осторожно интересуется Дробаш, непроизвольно бросая взгляд на Тому. Мишка оборачивается на лавочку и, кажется, только в этот момент замечает присутствие третьего человека на веранде. Он сдавленно ойкает и неестественной походкой ковыляет к ней. — Миша, — он растерянно протягивает ладонь для рукопожатия, слегка косясь на Дробышевского, мол «я всё правильно делаю?». Ладонь у него горячая и совсем маленькая. Возможно, даже меньше, чем Томина. — Я знаю, — она пожимает руку, и Мишка будто даже облегчённо вздыхает. — Тома. — Тома? — глупо переспрашивает он и хлопает глазами. — Это сокращение от чего? — От Тамары. Согласна, имя уеб… такое себе, — да, возможно, Тома совсем немного расстроена, что её назвали так, будто она родилась уже семидесятилетней. С другой стороны, это неплохой повод дожить до семидесяти, чтобы восстановить баланс престарелых Тамар в природе. — Да нет, почему. Хорошее имя, прекрасное, очень красивое, мне нравится, — бормочет Мишка, выставляя руки вперёд в защитном жесте, и Тома прекрасно понимает, у кого он этот жест подцепил. Ну что за очарование. — Так я могу прийти не один? — вклинивается Дробышевский, еле душа в себе смех от такой картины. Он кладёт руку Мишке на плечо, и тот мгновенно расслабляется, будто заземляется. Возможно, там у него какая-то специальная кнопка, выключающая режим бессвязной тарабарщины. — Я не думаю, что это хорошая… — начинает он, но тут же напрягается пуще прежнего. — Я не это имел в виду, просто… Если вы хотите, можете прийти в другой раз, просто конкретно тогда будет гораздо удобнее, если Саша будет оди… без сопровождения в смысле, — видимо, чем больше он волнуется, тем сбивчивее и неестественно вежливее становится его речь, и это забавно контрастирует с тем, каким нахохлившимся и даже язвительным он был поначалу. — Но я, при любом раскладе, не могу вам ничего запрещать. И мне нужно идти. Он сбрасывает с плеча руку Дробышевского и секундой позже скрывается в полумраке жилого корпуса. Дробаш только сейчас позволяет себе расхохотаться, запрокидывая голову и хватаясь за живот. — Это… что сейчас было вообще? — спрашивает Тома одновременно про всё: и про реакцию Дробышевского, и про какой-то праздник, и про приглашение-не-приглашение, и про его собственное беспокойство. Но Дробаш, конечно, отвечает на совсем другой вопрос. — Это был Мишка.