Не «зачем?», а «почему?»

— Ты чё тут сидишь? — как гром среди ясного неба. Стекло за спиной приятно холодит спину и даёт чувство защищённости — открытого пространства сзади нет. За окном — темень, уже скоро отбой, а из колонок танцплощадки валит такой оглушительный бит, что слышно даже на втором этаже. В коридоре мягкий полумрак, свет льётся только из едва приоткрытой вожатской, куда забились два попечителя самого младшего отряда, оставив мелких на дискотеке без присмотра, и на стенах около лестницы играют разноцветные блики прожекторов. — Скучно, — пожимает плечами Тома, сидя на подоконнике. И действительно, ей просто до ужаса, до тошноты скучно. Там, внизу прощаются, расстаются, будто навсегда, будто никакое «завтра» не наступит. Признаются в любви, повязывая ленточку дрожащими пальцами и сглатывая ком в горле. Обмениваются номерами, адресами, радуются, если оказывается, что живут на одной линии метро или вовсе в паре станций. — Заебало? — Заебало, — кивает Тома. Пацан стоит, не спеша возвращаться на первый этаж. — И меня заебало, — согласно кивает, тоже садясь на подоконник. Тома на автомате двигается вбок, освобождая место рядом. Четырнадцать лет — странный возраст. Понимаешь всё уже по-взрослому, а чувствуешь — как ребёнок. И Тома тоже это осознаёт, а сделать ничего не может. В животе скручивается тугой узел обиды. Внизу всем весело, кому-то, может быть, даже грустно. Пара девчонок пробегает мимо в туалет. Одна из них плачет навзрыд, другая обнимает подругу за плечи, то и дело роняя «тише-тише». Догадаться о причине не трудно. И от этой прозрачности, очевидности происходящего тоже скучно. — На кого дуешься? — спрашивает пацан. Соотрядец. Один из многих, с кем Тома не перекинулась и словом. И нахер было сюда ехать? Отец беспокоился о её нелюдимости, хотя Томе это не приносило никакого дискомфорта. Артём уверял, что это безумно весело и была бы возможность, он бы точно сюда вернулся, несмотря на свои двадцать два года. А по итогу? А по итогу вышло то, чего Тома, впрочем, ожидала и даже не разочаровалась. Весь отряд состоит практически из одних олимпиадников по математике. Пара физиков и один айтишник, но эти трое держатся вместе особняком. И вот представьте: вы призёр или даже победитель очередной олимпиады, лучший в классе, хорош настолько, что никто даже не сравнивает свои результаты с вашими, вас как бы выводят за скобки, ставя не на первое место, а сразу на нулевое, и ваш талант — константа, что-то нерушимое, что никогда не подводит. И вы приезжаете в место, где таких, как вы, не просто много, а такие — буквально все. И все ваши дипломы, грамоты, даже адресованные вам восторженные взгляды уже будто вам не принадлежат. Если подобное есть у всех, то в чём его ценность? Четырнадцать лет — всё-таки странный возраст. Ни туда, ни сюда. И смена бы, пожалуй, прошла хорошо, если бы не настрой всех и каждого померяться письками при любом удобном случае. Даже в областях, с техническими науками слабо связанных. — Да ни на кого я не дуюсь, — вздыхает Тома и ловит насмешливый, явно не верящий в правдивость её слов взгляд. — Вернее, ни на кого конкретного. — Ну так бы и сказала, — хмыкает он. — То есть на всех сразу? — Ну не на всех, — Тома мотает головой. — Иван Дорн, вон, совсем ни при чём. Пацан снова хмыкает. Внизу ревёт очередная классика лагерных слэмов, неожиданно сменяемая классикой лагерных медляков. Все разом замолкают, перестают орать на псевдоанглийском мимо нот и ритма, и музыка раздаётся совсем приглушённо. Спрыгивает с подоконника и по-джентельменски подаёт руку. — Позволите? Тома думает, что смена и так безвозвратно испорчена и терять уже нечего. Увидеть въевшуюся в память макушку среди приезжающих было странно. Немного вьющиеся, светлые, почти белые волосы, голубые-голубые глаза и приклеенная к лицу полуулыбка — ну чисто ангел. Заметив друг друга, удивляются оба. Ни один, ни другой не рассчитывал увидеть второго на смене через год. Вроде же как прошлый июнь никому не зашёл. Дружба завязывается сама собой, автоматически, будто по сценарию, прописанному не слишком вдумчивым сценаристом. Так бывает, когда в толпе лиц вдруг встречаешь знакомое, и, в каких вы отношениях не были до этого, вы тут же становитесь по одну сторону баррикад. А Илье, в принципе, никогда не хотелось быть одному, поэтому таскался за Томой на каждую игру или мастеркласс, а она против особо не была. «Заебало?» — «Заебало» становится их кодом. Когда хочется сбежать прямо сейчас и желательно подальше. Тандем их, конечно, выглядел кинематографично. Мелкая, матерящаяся шатенка, шипящая на всех, кроме друга (хотя и ему доставалось), сочетающая в себе удивительную индифферентность ко всему происходящему и внезапные всполохи ярости на пустом месте. А с ней — этот высокий ангелок, с мягкой улыбкой и милосердной снисходительностью к Томиным выпадам. То, что многие считали их парой, тоже было естественным. А что ещё можно было подумать, если они только друг за другом ходят и почти все тихие часы не появляются в своих комнатах? А если и обращаются к кому-то ещё, то только с вопросом «Не видели Тому?» или «Где Илья?». О том, чтобы стать настоящей парой, первые пару лет никто из них даже не думал. Для Томы это всё было как-то дико, Илья для неё как брат уже или как всюду следующая за тобой тень. А Илье просто было достаточно, что всё её внимание всецело принадлежит ему одному. Всё изменилось через год. Внезапно все остыли к замашкам вундеркиндов и званию гения, и хвастаться успехами на поприще технических наук перестало иметь смысл, потому что успехи были у всех поголовно. И Томино к тому моменту уже полное безразличие к математике идеально вписалось в эту волну. Неумение общаться с людьми тоже неожиданно сыграло ей на руку, потому что для неё, практически не знавшей обычного человеческого общения, не существовало понятия «нормальный». Поэтому от Томы, в то время грубоватой и даже резкой в силу юношеского максимализма, всё равно никто ни разу не слышал ни слова осуждения. Просто потому, что Тома не совсем понимала, за что людей порицают, а за что — нет. И это подкупало. Звездой в лагере она, конечно, не стала. Всё-таки простого принятия окружающих для этого недостаточно. Но хорошим другом, невидимой поддержкой она была для многих. Её всё чаще звали потусить на тихом часу или поесть запрещёнку после отбоя. Тёплый подмосковный июль ощущался совершенно иначе, без прежнего налёта скуки и пустых ожиданий. И Илью это злило. А себе новых друзей он принципиально не искал, хотя белокурому, голубоглазому ангелочку заполучить чьё-либо внимание было бы несложно. И Томе от этого было странно. Илья всё так же беспрекословно оставался её лучшим другом, абсолютной константой в её жизни. Да, теперь её свободное время отдавалось не только ему одному, но он по-прежнему занимал бо́льшую часть её дня. Она старалась не подавать виду, что замечает, как он поджимает губы или скрещивает руки на груди, сто́ит кому-то постороннему к ней подойти, как он пытается моментально перехватить её внимание или позвать куда-нибудь, где им определённо никто не встретится. А самое главное — ему вовсе не нужно было сражаться за её одобрение и доверие, потому что они принадлежали ему с самого начала. И большего она дать ему не могла, потому что всё, что у Томы было, уже оказалось у Ильи год назад. И это стало происходить слишком часто. Колонки ревут что-то со сцены. Младший отряд нестройно, но очень старательно исполняет отрепетированный на тихом часу танец. В актовом зале свет выключен, только прожекторы освещают сцену, заставляя маленьких ещё больше смущаться. Все им хлопают и свистят. — Да хватит меня трогать! — кожу будто простреливает. Не обжигает, как при влюблённости, не просто приятно холодит, как от пальцев дорогого человека. — Да что я, не имею права уже и лучшую подругу обнять? — лукаво смеётся Илья, но отлипает. — Имеешь, — согласно кивает Тома. — А я имею право попросить тебя этого не делать. — Да ты что? — он закатывает глаза, наигранно отсаживается на следующее свободное сидение, достаточно тихо, чтобы не прилетело потом от вожатых. Но затем фыркает, возвращается на своё место и тыкает Тому под ребро. — Да какого хрена? — выходит на грани с шёпотом, так что кто-то, сидящий на ряд ниже, оборачивается и шикает. Выше них нет никого — они первый отряд, так что сидят на последнем ряду. — Тебе же, на самом деле, нравится, признайся, — мурлычет он и тыкает ещё раз. Нет. Не нравится. Тома к тактильному контакту относилась холодно. Ей самой он особо был не нужен, слова всегда грели душу сильнее. И Илья тоже поначалу воспринимал эту её причуду спокойно. А после появления у Томы других друзей у него будто в голове щёлкнуло, что она от него ускользает, что скоро его забудет и он останется один, никому, даже ей, не нужный. Как понимала Тома, это стало его способом обозначить перед остальными их исключительную связь. Мол, никому нельзя, а мне вот можно. И осторожные сначала полуобъятия и тычки в плечо постепенно переросли в хватания за запястья, щипки, подъёмы на руки, толчки в бедро, забрасывание ног на чужие ноги, а иногда и прикосновения к шее или талии. И Томе было мерзко. Просто так она это не терпела, но и скандалов не закатывала, всё-таки им уже не по четырнадцать было. Объясняла спокойно, без давления, на каждый его выпад, что ей неприятно. А неприятно было далеко не от самого контакта, а от попыток обозначить Тому как свою собственность, ведь остальные за подобные поползновения — которые градом на неё посыпались, раз Илье такое сходило с рук — отхватывали по полной. И оставалось только мягко перехватывать ладони и возвращать на место. И Илья бесился ещё больше. Оттого, что его ставили в один ряд со всеми остальными, что ему подобное не позволялось ровно так же, как и другим, к тому моменту многочисленным Томиным друзьям. То, что близкие люди со временем перенимают привычки друг у друга — общеизвестный факт. Эволюционно заложенный механизм «отзеркаливания», обнаруженный ещё у предков-приматов и так далее. Илья в этот механизм нырнул с головой в омут. Невзначай проскальзывающие в разговоре, характерные для Томы фразы, звучали от него настолько неестественно, будто вместо него его голосом говорил актёр дубляжа. Присвоенная себе пластика её движений, мимика, жесты. Манера таращиться в глаза. Вкусы, интересы, ритуалы, неприязни. Всё впитывалось им, как губкой, без фильтра, без вопросов и сомнений. Не просто копировалось, а впитывалось, будто отнимая у неё самой. Разговаривать с собственным зеркалом было, конечно, удобно, но странно. Самый настоящий эффект зловещей долины — людей пугает то, что старательно под человека косит, но человеком не является. Манекены, куклы, чучела, призраки, роботы, зомби. Когда видишь привычную фигуру, но что-то всё равно не так. Вот и с Ильёй произошло то же самое. Смотришь — парень, лет шестнадцати, белокурый, голубоглазый ангелок, улыбчивый, любезный, человек-пластилин. А на дне зрачков — тень совершенно другого человека. Пугало не только это. Тома усиленно всматривалась в собственное отражение в зеркале, боясь увидеть в нём Илью. Что, если для них это работало в обе стороны? Илья плохим человеком не был, но перспектива сплавиться с кем-то в одну личность вгоняла в ступор, вызывала необъяснимое отторжение. И да — пугала до чёртиков. На той смене Тома начала курить. Вожатые её любили за непроблемность и сознательность, так что спокойно отпускали в ближайший ларёк за сигаретами, ведь знали, что курить не бросит, но зато точно не спалится перед администрацией. Домой вернулась уже более замкнутой, хотя нелюдимость, на счастье отца, вроде начинала сходить на нет. — А что Илья больше не приходит? — спрашивал папа стабильно раз в неделю, как по расписанию. А Илья в их квартире, раньше приходивший чуть ли не каждый день, перестал появляться вовсе. — Поссорились что ли? Тома пожимала плечами. И да, и нет. Кульминация конфликта сама по себе не наступила, но черта была пересечена. Самое обидное, что Илья оставался для Томы очень близким человеком с того самого «Ты чё тут сидишь?». Знал о ней буквально всё. Чаще всего, ему хватало совести не пускать это в ход. Разве что тогда, когда нужно было выделиться перед её друзьями, мол, ему-то известно гораздо, гораздо больше, и всем им до него, как до луны. — Том, у тебя анальгина не будет? — спрашивал кто-то из друзей после футбольного матча между первым и вторым отрядами. — Голова раскалывается пиздец. — Анальгина нет, она предпочитает нурофен, — встревал Илья, перебивая Тому и жадно впитывая свою порцию внимания. Тома на это закатывала глаза и молча уходила в комнату за таблеткой, а, возвращаясь действительно с блистером нурофена, натыкалась на довольный, сытый взгляд. Встречались они теперь только на нейтральной территории. Тома к нему домой тоже перестала ходить, и Илья всё говорил ей, что мама задрала его расспросами, куда эта прекрасная девочка пропала. Тома врала напропалую. Нет времени, ехать далеко, курсы по первой помощи, дома гости, что угодно. — Том, тебе не кажется, что ты кое-кого избегаешь? — спрашивает Илья, сидя за столиком напротив. Мак на Пушкинской. Огромный. Вокруг шумно и холодно. Сквозит из то и дело распахивающихся дверей. Кассы ревут «Свободно!», «Следующий!», «Заказ номер девятьсот двадцать два готов!». — Я тебя не избегаю, — отвечает Тома, смотря в когда-то почти родные голубые глаза. Ничуть не англельские, холодные, острые и застывшие, как осколки льда, впивающиеся в ладонь. — А я и не про себя, — хмыкает Илья, потягивая молочный коктейль. Мокрые от снега, почти белые волосы взъерошены, и взгляд абсолютно неподвижный. — Со мной, вон, в мак ты спокойно ходишь. — На что ты намекаешь? — Тебе не кажется, что ты… избегаешь мою маму? — он внезапно тушуется, и весь его запал почти сходит на нет. — А у тебя нет отца, но моего папу ты не избегаешь, — отвечает Тома и морщится. Не так это должно было прозвучать. — У меня нет ПТСР, — слетает с языка так легко, а губы всё равно поджимаются. Неозвученное «в отличие от тебя» остаётся висеть в воздухе где-то над коробками из-под маккомбо. Илья смотрит внимательно. Проверяет, как далеко может зайти. — Мы договорились это не обсуждать, — Тома изо всех сил пытается взять голос под контроль, и у неё получается. — И у меня ремиссия. Уже давно. Об этом ты тоже знаешь. Илья только смазано кивает. И молчит, уперевшись в очередную стену. Впрочем, толкать эту стену он не перестаёт и периодически просто бьётся о неё головой. Всё чаще заявляется домой без приглашения, а хорошо знакомые с ним отец и брат легко его впускают. Часто рассказывает, кто из друзей что про неё сказал за спиной, как посмотрел, кто на жопу неотрывно пялился. Напрямую не говорит, но от слов всё сквозит «Кому, кроме меня, ты вообще по-настоящему нужна?». Отчитывает её за тот случай на Артёмином дне рождения, мол, нельзя так бухать, это отвратительно и неприлично для девушки (учитывая то, что это был, в принципе, единственный раз, когда Тома выпила). На резонный вопрос, почему он её, как ребёнка, журит, просто удивлённо хлопает глазами и не находит, что ответить. Заполняет собой всё Томино свободное время, подкарауливая у школы и после дополнительных. Хватания за руки продолжаются. Неосторожные, слишком личные шутки смелеют и иногда вырываются даже в присутствии знакомых. Когда на квартире у каких-то друзей включается «Californication» бессмертных RHCP, Илья орёт на ухо «О, твоя группа! И даже последние две буквы совпадают, прикинь?» и ржёт. Томе не смешно и в последние разы уже не обидно даже. Просто мерзко. Обиду в себе она не копит. После каждого подобного случая спокойно отводит его, бьющегося в кураже от своей власти, в сторону и ровным тоном объясняет, что он заходит слишком далеко. Илья в лице меняется моментально. Первые два раза даже плакал, так что Томе, глубоко задетой и расстроенной, приходилось самой его успокаивать. Клялся, что это не повторится, божился, что она для него самое ценное, что есть на свете, и он ни за что не хочет её потерять. Тома тогда ещё поняла, что это конец, а он с каждым разом реагировал всё спокойнее и спокойнее, так как всё сходило с рук. А один раз не сошло. После выпускного собираются огромной компанией, человек под семьдесят. Одноклассники, друзья одноклассников, друзья друзей одноклассников и так далее по списку. Полно ребят из лагеря. Тома в лицо знает почти всех. Алкоголя, на удивление, практически нет. Все хотят этот день запомнить. Конечно, не все разъезжаются кто куда — из Москвы все поступают в Москву. Только пара человек уезжает в Европу, и их провожают с особым почётом. И Тома уезжает в Санкт-Перербург, но она пока никому не сообщала. Всё-таки Питер не Чехия — четыре часа на сапсане, и ты на месте. Так что вечер горечью предстоящей разлуки практически не окрашен. Просто все юные, счастливые, а пальцы трясутся от предвкушения и то и дело тянутся к сигаретам. А пальцы Ильи — к Томиным рукам и алкоголю. И то, и другое она от него осторожно отодвигает, потому что ему уже точно на сегодня хватит. Время глубоко за полночь. — Так ты всё-таки решил сбежать в маркетинг? — вежливо спрашивает у Ильи кто-то из Томиных друзей, чьего имени она уже и не вспомнит. На фоне играет какая-то незнакомая песня, которая вроде должна быть медляком, но звучит чересчур гнетуще и отчаянно: «Имя я твоё не помню и тебя уже не встречу…» Слишком подходит под разыгрывающуюся сцену. Парень смотрит на Илью, мол «Съеби по-братски, пожалуйста, хочется по душам поговорить». — Ага, — кивает тот в ответ. Полный слепой ревности взгляд после нескольких бутылок уже не спрятать. — Круто! У меня мама — как раз глава маркетингового отдела, если понадобится стажировка, можем орга… — Ты чё, бля, совсем тупой? — Илья почти роняет стакан на стол. — А что я такого… — парень только хлопает глазами, шокировано смотря почему-то на Тому. — Ты что, не в курсе, блять? Ты же её дру-у-уг вроде как, да? — Илья, ты еблан? — устало спрашивает Тома, уже предвкушая весь масштаб предстоящего пиздеца. Как оказалось, масштаб будет очень-очень недооценён. — А? То есть она тебе не сказала, да? — наигранно расстроенно, дуя губы и сочувственно покачивая головой, вопрошает Илья. — Что не сказала? — наверное, такую растерянность Тома вообще впервые видит на чьём-либо лице. — То есть о том, что у неё ПТСР после смерти матери, ты не в курсе, да? Ну и уёбище, — выдыхает почти одним словом. Улыбается. Довольный. Такая страшная тайна под семью замками принадлежит ему. И он может ей пользоваться, как пожелает. Отбиваться ею от тех, кто только попробует претендовать на его друга. На фоне орёт Ария. Видимо, Кристина всё-таки дорвалась до колонок. Парень переводит взгляд с Томы на Илью и обратно, вцепляется пальцами в стол. Тома думает, что Илья — точно еблан. Она умерла при родах. ПТСР у младенцев вообще бывает? — Том, я… я не знал… прости, я… — бессвязно лепечет он. Тома поднимается со стула, и тот вскакивает следом за ней. — Всё нормально, правда, успокойся, — оборачивается уже к Илье. — Ты слишком много на себя берёшь. Заебало. Она подцепляет пальцами телефон со стола, хлопает по карманам — ключи на месте. Ария сменяется КиШем. Уже у выхода слышит «Ну чё ты встал? Иди за ней, идиот». О нет, идиот — тот, кто подал Илье эту идею. Он ловит Тому уже на крыльце, когда она вбивает в телефон адрес, чтобы вызвать такси домой. Метро уже полчаса как закрыто. — Тома, Том, он тебя так сильно обидел? — спрашивает Илья. И Тома на секунду подвисает, действительно ли он не понимает, что сейчас произошло. — Возвращайся обратно. — Том? — М? — Пойдём поговорим, а? Она бросает быстрый взгляд на таймер такси — ждать двенадцать минут — и кивает за угол дома. Она уже прекрасно знает, что ему скажет. Как только огибают угол, Илья с места в карьер: — Заебало? — Заебал, — поправляет она. — Ты меня заебал. — Илью это, кажется, не смущает вовсе. — Я хотел тебе кое-что сказать, — «Блять, только не это». — Я… поэтому и накидался так, страшно пиздец. Я этого никогда и никому не говорил. Мне кажется, я тебя люблю. — Тебе кажется, — вздыхает Тома. Это что угодно. Что угодно, но только не любовь. Если любовь такая, то это полный пиздец. Он хватает её за запястья, оглаживает большими пальцами выступающие вены. Тому тошнит, а она не выпила ни капли и выкурила всего сигареты три. — Зачем? Зачем ты так со мной? — склоняется к её лицу, и кожу обдаёт запахом пива и рома. Голубые глаза кажутся прозрачными, в них нет вообще ничего. — Зачем? Илья берёт её лицо в ладони, целует беспорядочно, куда попадает — в лоб, в щёки, в нос, накрывает губами накрашенные глаза по очереди, ведёт по подбородку. Пальцами гладит скулы, а потом кладёт руку на затылок, зарываясь в волосы, и глубоко вдыхает. Локоть прилетает прямо в переносицу на автомате, в каком-то приливе куража и отвращения. Первое настоящее, тянущее за собой на дно чувство отвращения. Впервые за семнадцать лет. Илья сгибается пополам и сплёвывает кровь на асфальт. Такси приезжает очень вовремя, и Тома буквально влетает в салон машины. Заебал. Дома уже всё как в тумане. Первым делом летит в душ, благо в полтретьего очереди в ванную нет. Уже включив воду, понимает, что макияж ещё на лице и так просто от него не избавиться. Но сейчас главное — смыть с себя всю грязь. Трёт мочалкой кожу до красноты, до жара, особенно запястья. Поздно вспоминает, что мочалка — это жутко не гигиенично. Частицы кожи остаются в ней, а влажность и тепло ванной комнаты только способствуют процветанию колоний бактерий и плесени. Но чувство чистоты она дарит, и это главное. Ощущение грязи постепенно уходит с каждым нажимом мочалки. Смотреть в зеркало страшно. Страшно, но надо, чтобы стереть грязь окончательно. Макияж практически не смылся, просто находится теперь совсем не на тех местах, где был изначально. Помада сползла на подбородок, тушь — на щёки, брови — на веки. Жаль, что по лицу нельзя пройтись мочалкой. Валится на кровать абсолютно без сил. В телефоне куча пропущенных. И не только от Ильи, но и от друзей, внезапно заметивших её пропажу. Спрашивают, дома ли она и всё ли с ней хорошо. Тома дома. Надо будет всё-таки попрощаться по-человечески, она же не животное какое, вот так просто исчезать. Но не здесь, не дома. Где-нибудь на Тверской, например. А не шарахаться от чужих рук придётся учиться заново. В конце концов, ей ещё на общественном транспорте ездить, в общагу селиться и, если всё будет хорошо, через год прожить месяц бок о бок с однокурсниками на беломорской университетской базе.