Не «зачем?», а «почему?»

— Геннадий Ефремович! Геннадий Ефремович! Пока Мишка долбит в окно сторожки, Дробаш аккуратно спускает Тому со спины. Что удивительно — боли нет никакой, только холодок идёт по спине, стоит выйти на более-менее открытое пространство, где дует ветер. Дверь открывается только через пару минут. — Ну что ещё? — на пороге появляется сторож, устало потирающий лоб. — Да твою… — вся сонливость тут же пропадает из глаз, и он отходит в сторону. Что первое бросается в глаза — в комнате горит свет, несмотря на полноценно вставшее солнце. Будто Геннадий Ефремович не спит с поздней ночи и просто не обратил внимание на то, что на улице уже светло. А второе — в сторожке Ефремович не один. Как только они вваливаются из проходной в жилую комнату, у стола они обнаруживают ещё трёх человек: Владимира Енисейского, Валерию Викторовну и Анну, сидящую в углу, практически сливающуюся со стенами. — Какого хрена… — Енисейский тут же с широко распахнутыми глазами вскакивает с места. Тома валится на освободившийся стул, придерживая руками ошмётки футболки и Мишиного дождевика. — Рысь. Вернее рысёнок, на вид месяца четыре. Надо зашить, — тараторит Дробышевский, подбегая к раковине и споласкивая руки от крови и грязи. Валерия Викторовна разом подрывается с места и аккуратно разворачивает Тому за корпус. Тома понятия не имеет, во что превратилась её спина, но судя по реакции преподавательницы — несдержанное шипение и попытка убрать с ран остатки ткани — выглядит жутко. — Ёб твою мать, — выдыхает Владимир Львович где-то за спиной. — Нас всех теперь нахуй уволят. — Тебя только это сейчас волнует? — повышает голос Валерия Викторовна, наконец прекращая копаться в ткани, так что Тома, пользуясь моментом, разворачивается обратно. — Ну ты видела? — продолжает Енисейский, открывая один из многочисленных шкафчиков под раковиной и доставая оттуда аптечку — не ту, которую использовал Геннадий Ефремович, чтобы обработать Сашину прокушенную руку. Эта аптечка больше раза в четыре. Он сует контейнер сторожу в руки. — Ефремыч, зашей Христа ради. Ну почему именно сегодня? — Я не смогу, — мотает головой Геннадий Ефремович, испуганно отшагивая назад, — я выпил, у меня руки трясутся. Я же там порву что-нибудь. — Да при чём здесь вы? — выпаливает Дробышевский. — Надо на материк, на Штиль, вдруг там инфекция. Владимир Львович виновато поджимает губы и опирается руками о бортик раковины, стараясь не поднимать взгляд. — Милый, Штиля не будет, — своим бесцветным голосом произносит Анна и кивает на окно. Остаётся сидеть на своём месте всё так же неподвижно, так что о её присутствии в комнате легко и не вспомнить. Тома переводит взгляд на окно и сперва даже не понимает, что не так. Всё как обычно: видно кусок леса с протоптанной тропинкой — по ней всегда ходят студенты на сбор материала в лесу, — видно длинный участок литорали с грудами фукусов и, конечно, море. Привычная и уже приевшаяся глазам картина, которая в бытовом вихре даже перестаёт тревожить сердце. Но всё равно что-то не так — будто впервые после выпуска зашёл в свою старую школу, а там перекрасили стены из больнично-голубого в тошнотворно-зелёный. — Что? Что произошло? Где Штиль? — выдыхает Дробышевский, испуганно всматриваясь в окно, и в эту секунду Тома понимает, чего не хватало. В бухте у причала всегда маячил Штиль. Сейчас на его месте ничего не было. — У нас временный дворцовый переворот, — произносит Анна. Без тени сожаления, испуга или хотя бы горькой усмешки — сухая констатация факта. — Штиль отогнали к Кулёме, — севшим голосом поясняет Валерия Викторовна. — Команда корабля отогнала. Моторка проколота. — А ещё кто-то расхерачил усилитель, — так же устало добавляет Енисейский. Они отрезаны от мира. Связи с материком больше нет, раз усилитель сигнала, который и без того работал с перебоями, теперь вышел из строя. Даже Штиля больше нет — Тому всегда на подсознательном уровне беспокоил тот факт, что команда корабля набрана из местных. Даже капитан не от университета, так что в случае бунта давить нечем. А раз ещё и моторка проколота, то добраться до суши можно только на обычной лодке, на которой до ближайшего порта грести часов шесть без остановки. — И что теперь? — выдыхает Дробышевский, бегая глазами от Томы к Енисейскому и обратно. — Дайте мне взглянуть, — вздыхает Анна, хлопая Тому по плечу, намекая развернуться. Никакой реакции на увиденное она предсказуемо не выдаёт. — Михаил, принесите девушке одежду, что ли, — Мишка, всё это время оторопело жавшийся к двери, чуть ли не с облегчением выбегает из комнаты. — А вы, молодые люди, будьте добры тоже помещение покинуть, — кивает Анна Енисейскому с Дробашом не терпящим возражений тоном, и те, немного помедлив, тоже выходят в проходную. Геннадий Ефремович напоследок кидает настороженный взгляд, но выходит вслед за ними. Валерия Викторовна поднимает с пола оставленный Ефремовичем контейнер и кладёт его на стол напротив места Анны, пока та бесшумно поднимается с места, чтобы помыть руки — видимо, в Кулёме она заместо врача, невозможно же на каждую болячку бегать на материк. От неё не слышно ни шагов, ни шелеста юбок, так что Тома непроизвольно вздрагивает на резкий звук скрипения крана и полившейся воды. Последний звук за спиной — скрип табурета, который Анна двигает поближе к Томиному стулу. — Во распсиховался. Просто царапины, — вздыхает Анна, осторожно разрезая ножницами окровавленную футболку и плащ и разводя их концы в стороны. — Валерия, принесите из бани тёплой воды, пожалуйста. — Но… — начинает Валерия Викторовна, неловко переминаясь с ноги на ногу. Такой неуверенной Тома видит её впервые. — Будьте так добры. Ничего я ей не сделаю, — настаивает Анна, и Валерия Викторовна, бросив напоследок извиняющийся взгляд, берёт ведро из-под раковины и покидает комнату. Тем временем Анна снова встаёт, вынимает из контейнера марлю и отходит к раковине, смачивая её водой. — То есть вода вам не нужна была? — неожиданно нервно даже для себя хмыкает Тома. От Анны у неё мурашки по позвоночнику идут. Вблизи и при дневном свете она выглядит абсолютно неживой с её неподвижным взглядом и точными движениями, будто она вовсе не человек, а марионетка в руках умелого кукловода. Кожа совсем светлая, какого-то трупного оттенка — без веснушек, родинок или других отметин. Тома только сейчас замечает, что бровь над отсутствующим глазом совершенно неподвижна, и, возможно, Анна специально подавляет свою мимику, чтобы это скрыть. В углу около двери стоит трость с тяжёлым на вид набалдашником в форме клюва. — Нужна, — отвечает она, возвращаясь к столу и осторожно протирая повреждённую кожу. — Но не для обработки. Вам бы голову помыть. Не люблю грязь. Тома еле сдерживается, чтобы не фыркнуть. У неё спина вся исполосована — судя по реакции преподавателей, конечно, сама Тома ещё ничего не видела, — а Анну беспокоят грязные волосы. — А теперь давайте начистоту, — произносит Анна, пока отточенным движением обрабатывает царапины каким-то антисептиком — за спиной Томе не видно, что именно там происходит. — Кто на вас напал? — Я не видела, — честно отвечает Тома. — Саша сказал, что рысёнок. В любом случае — кто-то лёгкий, с когтями и мехом, так что под критерии подходит. Лучше спросить у него или у Миши, — добавляет она. Эти двое хотя бы видели, что происходило у неё за спиной. — Там ещё кое-что странное было, — сзади раздаётся вопросительное мычание. — Там была и взрослая рысь, но она ничего не делала? — почему-то выходит с вопросительной интонацией. — То есть она же должна была защищать детёныша? — они с Сашей уже перерыли весь справочник по семейству кошачьих, где чёрным по белому было написано, что рыси — животные с ярко выраженной k-стратегией, и хоть они и учат детёнышей охотиться с малых лет, но никогда не оставляют их один на один с жертвой. Тем более такой опасной, как человек. — В этом нет ничего странного, — отзывается Анна. — Пока действует ритуал, она не подойдёт к человеку. И это не рысь. — В смысле? — Это Хийси. В мирное время он является в форме лося с рогами, на которых птицы вьют гнёзда, а на его спине растёт мох, — вздыхает Анна, на секунду отрываясь от спины и беря что-то из контейнера. — И сейчас не мирное время? — спрашивает Тома, тактично решая сдержать саркастический смешок — не стоит высмеивать того, кто тебе раны обрабатывает. Анна отрицательно мычит. — Почему? — Из-за вас, — произносит Анна, но в голосе нет даже осуждения или обвинения. — Он злится, что мы пустили вас в лес, и нам же мстит за это. — Будто бы это решение зависело полностью от вас. — Если мы всё ещё вас не выгнали, это не значит, что мы просто не можем этого сделать, — возражает Анна. — Вы знаете, что такое «кулёма»? — Нет. — Это от нашего «kuolema», только бессовестно перекрученное под более удобную вам фонетику. Это значит «смерть». Так что у нас есть способы борьбы с теми, кому мы не рады. Благо мне хватает ума понять, что без вас Кулёма уже бы вымерла. Я понимаю, что вы мне не доверяете, но не надо осуждать меня только потому, что я действую в интересах деревни. — Зачем вы тогда приказали отогнать Штиль? — Я приказала? — кажется, это первый раз, когда Тома слышит в её голосе что-то, отдалённо напоминающее удивление. — Нет, это решение моей сестры. К сожалению, некоторые люди хотят всего и сразу и не в состоянии видеть картину целиком. Я же сказала — временный дворцовый переворот. Услышав эту фразу десять минут назад, Тома почему-то решила, что «дворцовый переворот» организовали на самом МБС, на что идеально накладывалась нервозность Енисейского и измотанный вид Валерии Викторовны. Тома даже практически не придала этому значения — голова и так перегружена произошедшим в лесу, так что новые переживания было уже некуда пихнуть. Но теперь… Мире хватило наглости выгнать Анну из Кулёмы? Как ей вообще удалось это провернуть? Даже сейчас вокруг Анны витает такая атмосфера, что даже преподаватели не смеют ей перечить. — То есть ваша сестра уверена, что справится со зверем лучше? — Да, но она не справится, — отвечает Анна. — Посмотрим, через сколько она приползёт обратно. Резкий звук открывшейся двери заставляет Тому обернуться: Дробышевский придерживает дверь для Валерии Викторовны, которая быстро затаскивает в комнату ведро, выходит на секунду и возвращается со стопкой чистой одежды — Миша, видимо, решил благоразумно не попадаться Анне лишний раз на глаза. Саша коротко поднимает брови, без слов спрашивая «Порядок?» и получив ответный кивок, закрывает дверь. — Вам здесь нужно зашить немного, — говорит Анна, легко стукая пальцем по спине. — Наверное, зверь по большей части на одежде повис. Но шрамы останутся и довольно серьёзные. — Можно я к зеркалу подойду? — Пожалуйста. Как только Тома встаёт напротив зеркала и поворачивает голову, то сразу жалеет об этом. На самом деле, всё действительно не так плохо — не видно костей и куски мяса не свисают со спины, — но сомнений не остаётся: шрамы останутся точно. Некоторые со временем затянутся и, может, даже будут практически незаметными, но несколько длинных рубцов почти во всю спину так просто не исчезнут. — Да не всё так плохо, — пытается успокоить её Валерия Викторовна. — Даже если и останется что-то, это же не открытый участок. Тем более это шикарный повод для татуировки. Тома видит в отражении зеркала её вымученную улыбку и совсем не винит её за провальные попытки поддержать — никто не знает, что в такой ситуации было бы правильно сказать, и будь Тома на её месте, то не придумала бы даже этого. Последний раз бросив взгляд в отражение, она возвращается на место: надо ещё это зашить, замотать и, конечно, помыть голову от крови и песка, чтобы не бесить Анну лишний раз.

***

Дверь веранды приоткрывается медленно, будто даже с опаской. — Да заходи. Холодный ветер щекочет мокрую кожу, но на веранде будто сами стены греют. Здесь даже время течёт по-другому, словно сидишь под каким-то куполом, в границах которого всегда тепло, спокойно и пахнет сигаретами. Саша толкает дверь ногой, в руках — две кружки с дымящимся чаем. Он осторожно, чтобы не разлить, ставит их на стол и вынимает из кармана пачку сигарет с зажигалкой. — Так у тебя всё это время были свои? — возмущается Тома. И чего ради тогда надо было несколько раз в день на протяжении практически трёх недель стрелять сигареты у неё. — Ага, — кивает он, поджигая сигарету и беря обратно в руки одну из кружек. Всё возмущение разом улетучивается при взгляде на его совершенно потерянные глаза и нервные движения рук, пытающихся пустить зажигалкой искру. На скамейку не садится — сначала просто стоит напротив стола, облегчённо выдыхая дым наверх, открывая вид на абсолютно белую шею, а затем подходит к перилам и сжимает их свободной рукой. — Жить будешь? — спрашивает Саша с деланной усмешкой. Даже издалека видно, с каким трудом она ему далась. — Анна сказала просто царапины, — отвечает Тома, решив неприятные подробности оставить на потом, когда он успокоится. — А что там случилось вообще? Дробаш нервно поводит плечами, возвращается к столу и забирает с него пепельницу-кружку. Первая сигарета отправляется туда — выкурил буквально в несколько затяжек, тут же поджигает вторую. — Просто рысёнок, — отвечает он. — Мелкий такой. Ещё, видимо, не понял, что на людей не стоит нападать. И от тебя кровью кабанов сильнее всего пахло после… ну ты поняла. И плюс ты шла последняя. Плюс ты самая малогабаритная из нас троих, так что выбрал он тебя. — И что произошло потом? — Миша сбил его с твоей спины лопатой, и… давай не будем об этом, хорошо? — спрашивает так жалобно, будто Тома действительно может сказать «нет». В целом, по звукам ударов, крикам и пищанию и без того примерно понятно, что произошло, а это явно выбило из колеи и Дробышевского, и Мишу. Последний вообще с того момента ни слова не произнёс. — Можно я сделаю кое-что глупое? — вдруг спрашивает Саша, выкидывая очередную сигарету в кружку-пепельницу. — Ты и без моего благословения это обычно делаешь, — в ответ он разворачивается всем корпусом, вопросительно поднимая брови. — Можно. Он без надобности отряхивает руки, допивает остатки чая и с громким стуком ставит кружку на стол. Сначала просто обходит стол и садится на край скамейки, а затем голова с мокрыми волосами — интересно даже, сколько времени он вымывал из них весь песок — ложится к Томе на колени, утыкаясь носом в живот, а руки обвивают спину так, чтобы не задеть бинты. — Кажется, у меня отходняк от паники. Я сейчас немного успокоюсь и отстану, — бурчит он куда-то в живот, отчего половину слов не разобрать, но от тёплого дыхания, ощутимого даже сквозь ткань, весь воздух вышибает из лёгких. — Да лежи сколько влезет, — мозг в лихорадочном режиме подкидывает идеи, что делать в такой ситуации, так что Тома просто зависает на пару секунд с деревянными руками и абсолютно пустой головой. Хочется сразу всего: зарыться рукой в волосы, которые от влаги кажутся почти чёрными, пройтись пальцами по оголённой шее, погладить острые лопатки. — Что мне с тобой делать? — Это ты меня ещё во время диплома не видела, — хмыкает Саша. — Я Вову так затискал, что ему пришлось от меня в туалете прятаться. А вообще перед экзаменом я всегда слушал Бритни Спирс, потому что идёшь такой на смерть и чувствуешь себя крутым. Понятия не имею, нахуй я всё это говорю сейчас. — Ну я однажды попробовала в туалете спрятаться, не особо сработало. Как раз там мы с тобой и познакомились. Это было чуть больше трёх недель назад, но ощущается, будто в прошлой жизни. Когда в сердце уже поселилось колющее предвкушение, заставлявшее не спать всю ночь, и вместо этого во все глаза смотреть на проносящиеся мимо болота с редкими скрюченными деревьями, бесконечные поля, реки без толп отдыхающих, без причалов и пляжей и лес, в который никогда не забредал человек — лишь несущийся строго на север поезд. Саша — тогда ещё Александр Дмитриевич или скорее просто очередной попутчик-незнакомец — курил сигареты прямо в туалете поезда, нервозно прятал руки за тканью рукавов и снисходительно и насмешливо наблюдал за развернувшейся перед ним драмой. А Тома спросила у него, дурак ли он. Каждый в своём духе. — Судьбоносный сортир, — смеётся он. Господи, ему хватает сил даже на смех, пока Тома чуть ли не панически пытается придумать, куда деть руки. — Мне тогда показалось, что ты мне приснилась. Так охуел, когда среди студентов тебя увидел. — Только не загоняй про то, что я ненастоящая и просто твоя сонная иллюзия, потому что я сейчас в таком состоянии, что могу и поверить. Если так подумать, то в прошлый раз поглаживание по голове его успокоило. Может, стоит и в этот раз попробовать? Просто проверить, сработает ли. Мокрые волосы в руках оказываются такими мягкими, что из головы совершенно вылетает тот факт, что на столе стоит так и не тронутый чай, что руки чешутся выкурить ещё одну сигарету, что можно взять плед и укрыться, потому что на улице всё ещё ужасно холодно, а на море начинает подниматься шторм. Можно было бы занять руки чем угодно, чтобы не оставлять их тупо на весу, но Тома выбрала перебирать пальцами чужие волосы, продолжая врать, что успокаивает этим Сашу, а не себя. — Я здорово струхнул, — еле слышно произносит Саша. — Всё никак не отпустит. — Это было очень отчаянно и очень смело. И неожиданно. Когда ты завёл меня за спину. И спасибо, — слова выходят рваными, практически без логической связи, но для Томы сейчас гораздо важнее донести, насколько огромную благодарность она испытывает, зная о его привычке приуменьшать свои заслуги. — За что? — предсказуемо фыркает он. — Ружьё всё равно не заряжено было. — Ну ты же об этом не знал. — Это произошло автоматически. Я вообще ничего не понимал тогда. Просто само собой вышло, — кажется, режим рваной речи передаётся воздушно-капельным путём. Томе очень хочется сказать спасибо и за то, что он на пару с Мишей сорвал с её спины этого рысёнка, а потом на своей спине донёс до сторожки, и вообще поблагодарить за всё, без привязки к сегодняшнему утру: просто за то, что на свете живёт такой человек по имени Александр Дробышевский. Но все слова застревают в горле. — Господи, нахер мы в это всё ввязались? — выдыхает Тома, но прекрасно понимает, что вопрос совершенно риторический. Только дело в том, что «кровавое озеро» свою задачу уже выполнило. Разумеется, Тома не может так сразу легко сказать, что чувствует она всё так же ясно, на том же уровне, как в детстве, но процесс запущен. И теперь совершенно не обязательно гоняться за неведомой лесной хтонью, чтобы почувствовать хоть что-то. Более того, можно просто невесомо пройтись большим пальцем по чужой брови, словить ответный судорожный вдох, и перед глазами уже вспыхивает обволакивающая пелена. Без «кровавого озера» ничего этого, конечно, не было бы. И ей по-прежнему интересно и хочется во всём разобраться, просто теперь нет никакой необходимости бездумно лезть на рожон и так глупо рисковать — нельзя же всю жизнь держаться на одном лишь адреналине. — Ну вряд ли у нас с тобой были одинаковые причины, — вдруг хмыкает Саша, и поток резко выдохнутого воздуха отзывается холодком на животе. — М? — Не, ничего. Тома думает, что это совершенно невозможный человек. И что этот невозможный человек лежит у неё на коленях и дышит ей в живот. Какова была вероятность того, что она забежит именно в ту кабинку, где он курит именно в эту самую секунду? Какова была вероятность того, что он не шуганётся потом от неё, осознав, что курил со студентом в туалете поезда и ещё и нёс попутно какой-то бред? Какова была вероятность того, что он в принципе окажется таким? Человеком-чересур: чересчур тактичным, чересчур добрым и умным, с чересчур мультяшной мимикой и чересчур детской непосредственностью. Возможно, это всё проклятый «эффект подвесного моста», но именно в эту секунду Тома почему-то чувствует себя самым везучим человеком на свете. — Ну почему ты такой? — Какой? — Такой хороший, — вываливать на него всё то, что она только что надумала в своей голове, Тома не собирается. На сегодня потрясений достаточно. Саша на такой комментарий только выразительно хмыкает. — Потому что люди вокруг хорошие. Мне с этим безумно повезло. Нет, серьёзно, я с кем ни поговорю, всех в школе обижали не за одно, так за другое. Потом в универе тебя шпыняют всё так же, как в школе. Потом новый коллектив на работе, и обязательно найдётся какая-нибудь сука, которой ты не понравишься. А мне как-то совершенно нечеловечески повезло, — он переворачивается на спину, смотря глаза в глаза. Гладить его по голове теперь неудобно, но на попытку убрать руку он просто возвращает её себе на лоб. — У нас класс обалденный был. Мы, конечно, когда повзрослели, разбились на компании, но каждый день рождения и каждый Новый год класса с девятого отмечали вместе. У нас денег не было, естественно, так что мы просто всей толпой сидели либо на Площади Ленина, либо у Вуоксы. Это река такая. Там в одном месте причал был, куда никто не ходил, так что мы его оккупировали. Потом с группой в универе мне повезло. Я до сих пор практически со всеми общаюсь. Меня ещё на первом курсе Вова «подобрал», — показывает в воздухе кавычки. — Я, честно, не знаю, чего это он так ко мне расчувствовался. Я во время сессий даже жил у него, потому что в общаге всегда шумно было. Вова — очень хороший человек, он мне как брат старший, понимаешь? Он меня всё подбивал на зоологию беспозвоночных в магистратуру поступать. А потом после первого курса я тут ещё и Ефремовича встретил. Мы с ним ночи напролёт в шахматы играли и чай пили, он меня перед преподами выгораживал. Мне безумно повезло. Иногда я даже думаю, что это не совсем честно. Тома смотрит в эти невозможно счастливые глаза и понимает, что у неё ведь тоже практически всё это было. Хороший класс — может, не настолько дружный, но никого не травили и все в целом жили мирно. А после девятого класса так вообще дружили всей параллелью. У неё есть прекрасная семья: отец, который искренне о ней беспокоится, и брат, который никогда от неё не отмахивался, что часто происходит между младшими и старшими детьми. Просто такой человек, как Дробышевский, не додумался бы так легко от этого отмахнуться, потому что на протяжении долгих лет его юности практически всего этого он был лишён. И как никто другой заслуживает всех этих людей в его жизни. — А потом я ещё и тебя встретил. Не джекпот ли? — вдруг нервно смеётся Саша, накрывая глаза внутренней стороной локтя. — А я-то здесь причём? — Том. — М? — Ты же мне друг? — Конечно. — Если я скажу, что я дурак, ты поймёшь, что я имею в виду? Что это вообще должно, чёрт возьми, значить? Время точно уже переползло за пять утра, возможно, уже даже и за шесть, вставать через три часа, а от неё требуют какой-то интеллектуальной активности. Единственное, что Тома сейчас может понять, так это то, что дурак здесь она. И тут в голове щёлкает. За окном только линии передач и оранжевый свет редких фонарей. В углу раздражающе мигает лампочка, а вагон мотает из стороны сторону, будто мстя за задымлённую кабинку. — «Влюбился, что ли? Этот твой. Бедняга». — «Скорее дурак». — «Все влюблённые — дураки?» — «Все влюбляющиеся — дураки». Мысли больше не носятся лихорадочным вихрем в голове. В ней сейчас вообще нет никаких мыслей. Просто звенящая пустота, и в этой тишине вдруг лязгает последняя оставшаяся в строю шестерёнка. — Погоди, ты имеешь в виду… — Ага, — легко кивает Саша, убирая руку от лица, но заметно напрягаясь. — И уже давно. Странно, что ты не заметила. — Насколько… давно? — Ну… — тянет он, запрокидывая голову, — возможно, я не курил свои сигареты, чтобы тырить их у тебя и иметь повод сидеть здесь. С тобой. Чисто теоретически. Иными словами — с самого начала. Надо срочно занять чем-то руки и покурить, что Тома и делает. Тянется к столу, хватая с него пачку с зажигалкой, а потом в голове вспыхивает «какого хрена?». Перед ней буквально лежит человек — невозможно прекрасный человек, — который только что пусть и в своей манере завуалированно и тактично признался ей в любви, а она думает только о том, как бы скрыть дрожащие пальцы за сигаретой. — Я просто подумал, что сегодня чуть всё не проебал и надо было сказать раньше. А ещё у меня адреналин в крови херачит, и мне сейчас море по колено, — он снова нервно хмыкает и дёрганым движением потирает переносицу. — Я просто хотел сказать, что не до конца понимаю, как это произошло, но я, наверное, ещё в поезде подумал, что такого человека не может существовать, и поэтому свалил это на свою фантазию. Чтобы вот так легко кого-то встретить, кто так качественно вправляет мозги, это надо быть ебать каким везучим. И у меня раньше эти рукава ёбаные всегда мятые и растянутые были, потому что я их дёргал без остановки, а тут перестал. И не только при тебе — в принципе перестал. И, возможно, я сейчас всё испортил, но мне пока что всё равно. И я знаю, что это довольно эгоистично и что на эти грабли я уже наступал, но пока что мне правда всё равно, и я не против получить по лбу ещё раз. А ещё я нахер не понимаю, зачем я всё это говорю, — на этом его сбивчивая речь заканчивается. Он дышит медленно и глубоко — видно, что пытается искусственно восстановить дыхание. — Скажешь что-нибудь? Сказать, может, и не скажет. Зато титаническим усилием воли заставит руки не дрожать. Тома опасливо оглядывается по сторонам — хотя кто здесь может появиться в шесть утра? — и снова тянет руки к его голове, крепко обнимая за шею и прижимаясь к холодному лбу своим. Горячее дыхание тут же опаляет ухо. — А я дура. Такой ответ тебя устроит? — Более чем, — удивительно спокойно выдыхает он и, кажется, только через секунду окончательно понимает, что именно происходит. — Погоди, ты серьёзно сейчас? Тома удивлённо выгибает брови, но поздно осознаёт, что видеть этого он сейчас не может, так что она нехотя разгибается, и Дробаш тут же подрывается с места, едва не зацепившись ногой за стол. А затем всё же садится обратно на скамейку, отпивает чай из Томиной кружки и притягивает её к себе за запястье, утыкая лбом себе куда-то в район ключиц. — Я же всё правильно сейчас понял? — осторожно спрашивает он. — Зависит от того, что именно ты понял, — нервно хмыкает Тома. Такое ощущение, будто в начальной школе впервые выпихнули на сцену рассказывать стишок на утреннике перед всей школой. — Если что, то я не имела в виду, что сомневаюсь в своих интеллектуальных способностях. — Это же не та херня, когда ты на адреналине влюбляешься в того, кто под руку попался первым? — опасливо спрашивает он, но вопреки своим же словам зарывается пальцами в волосы на затылке. — Из нас двоих паника у тебя. Я предельно спокойна, — произносит Тома, немного лукавя. Если в этот момент он же и является причиной её внезапной паники, то это ведь не считается? — Неправда. — Я чувствую твоё сердцебиение носом. Не пизди, — и правда — сердце за толстовкой и грудной клеткой работает будто за четверых. — Можно спросить? — М? — Ты у всех своих партнёров предварительно стрелял сигареты почти месяц? — и Дробаш отзывается таким звонким смехом, что ему приходится глушить его в Томино плечо, чтобы избежать недовольных рож, решивших выглянуть из окна и посмотреть нарушителю спокойствия в лицо. И всё это кажется таким удивительно сюрреалистичным, что Томе невольно думается, не намекал ли Дробаш на то, что это она сейчас спит? Что в любую секунду всё вокруг может раствориться в темноте, так что лучше бы ей не привыкать к чему-то настолько хорошему. Наверное, это действительно очень странно, но Тома где-то далеко на задворках сознания никогда особо не верила, что с ней может произойти что-то хорошее. Она не была таким упрямым фаталистом, как её брат, или меланхоличным пессимистом, как отец, просто ей никогда не приходило в голову, что в её жизни может случиться что-то… вот такое. Что-то вроде чужой холодной руки, пробегающейся пальцами по позвоночнику, аккуратно очерчивая бинты. — Господи, я за всё это время раз десять тебя чуть не поцеловал, — выдыхает Саша, сильнее зарываясь рукой в волосы на затылке, задевая мочку уха. — И когда был ближе всего? — Сейчас. Рука пропадает из волос, и Тома сама поднимает голову. Перед лицом только чужие невидящие глаза с застилающими радужку зрачками. Тома не успевает заметить, в какой момент он прислоняется лбом к её лбу, как лёгким, удивительно осторожным движением ведёт носом по скуле и задевает губами лишь краешек губ. — Ты же мне точно не снишься? — еле слышно выдыхает он, распахивая глаза. — Если и снюсь, обещаю присниться и завтра. — Договорились. Томе кажется, что вся веранда вместе с столом, кружками и запахом сигарет сворачивается перед глазами в воронку, когда Саша осторожным движением очерчивает пальцем линию челюсти и оглаживает щёку. А в голове не возникает никакого противоречия или отторжения. В какой-то момент ей удалось надрессировать собственную психику так, чтобы можно было относительно спокойно ездить на общественном транспорте и в целом жить с людьми бок о бок. Но вокруг её кожи будто всегда было какое-то силовое поле, не дававшее ни ей прикоснуться к другому человеку, ни тем более посторонним дотронуться до неё. И Дробаш влетел в это силовое поле с разбега со своим беззаботным мотанием головой и во многом бездумными движениями рук. Но это вырывалось у него так беспечно, без какого-либо умысла, что никакое презрение или отторжение не сдавливало грудь. И даже сейчас, формально получив зелёный свет, Саша лишь аккуратно проходится большими пальцами по скулам, спускаясь обветренными губами на линию челюсти и возвращаясь обратно к губам, так что перед глазами изображение пульсирует от заполошно стучащего сердца. Тома впервые замечает, насколько шумно он, на самом деле, дышит. Чужие влажные кудри немного щекочут лоб, и Саша, заметив это, отрывает одну руку от её лица и быстро зачёсывает отросшую чёлку назад. Тома притягивает его за шею обратно, на что он издаёт только короткий несдержанный смешок. И эту улыбку безумно хочется с губ сцеловать. Тома хватается за его запястье, чувствуя под ладонью бугристую кожу, на что Саша непроизвольно вздрагивает и испуганно открывает глаза, но не отстраняется. Тома видит, как он бросает короткий взгляд на собственную кожу, и как дёргается вторая рука, чтобы одним быстрым движением натянуть рукав по костяшки. Так что она, пользуясь паузой, мотает головой из стороны в сторону, сталкиваясь с ним носами, легко сжимает его запястье в руке и пальцами проводит по сине-фиолетовой вене до самого локтя, задирая к нему ткань. Он издаёт какой-то задушенный выдох, но не сопротивляется, позволяя повторить манипуляцию и со второй рукой, и зажмуривает глаза. Тома только крепко обхватывает его руки у самых локтей и накрывает губами зажмуренные веки по очереди. Она прекрасно помнит, что под этими веками удивительно красивые глаза. Наверное, это действительно просто сон.