Не «зачем?», а «почему?»

Тома думает только о том, что никогда в жизни ей не было страшно настолько. Страх — настоящий подарок человеку. Он предостерегает, оберегает от опасности, даже когда её ещё даже не видно на горизонте. Он придаёт человеку сил — когда страшно, тебе море по колено. Бежишь быстрее, дышишь глубже, кричишь громче, а руки могут горы свернуть. Страх нужно научиться ставить себе на службу. Чтобы он не туманил взгляд, не забивал уши и ноздри, не приковывал ноги к земле. Но Томе кажется, что она не справляется. Что она не справится. Стоя на пустыре — на последнем пустыре, в этом-то она точно уверена, — смотря на озеро из крови, как тогда, в самый первый раз, она понимает, что к этому всё и должно было прийти. Именно к этой точке пространства и времени, практически идентичной четвёртому июля две тысячи двадцать второго года. Именно в эту измазанную в крови и людях секунду Тома поймёт, что такое страх.

***

В какой-то момент Томе кажется, что вся МБС строилась именно ради этого момента. Дробаш на сбивчивый рассказ об увиденном в столовой словно потухает. Мишка — светлый ребёнок с непоколебимыми идеалами — виновен. Ещё не до конца ясно, в чём именно, но виновен. И им теперь придётся за ним следить. Спрятаться в заброшенной много лет назад постройке, расположенной со стороны леса, откуда будет удобно видеть тропинку к нему. От разваливающегося сарая остались только голые стены, и то от них постепенно отдирают доски на студенческие костры. О том, что именно этой дорогой Миша ходит в лес, они узнали от Николаши. Хотели изначально спросить Яна — это же он на всей этой истории помешался и первым заметил, что Миша сбегает в лес по ночам, — но тот как сквозь землю провалился. Его даже Медвецкий искал, чтобы наконец помириться. Но ни в комнате, ни в столовой, ни на веранде, ни даже в учебном корпусе его не оказалось. На улице холодно. Ужасно холодно, так что в старой постройке Тома с Сашей сидят прижавшись плечом к плечу. Через столько слоёв ткани тепла не чувствуется, но всё равно почему-то становится не так холодно. Сквозь зазоры между досками на лица падает лунный свет, и можно разглядеть, как в промозглую черноту выдыхается пар. Ночь сегодня особенно морозная. Они несутся в своё своеобразное укрытие сразу же, как только сложили в голове два плюс два. С Мишиных слов, обряд проводится в полночь — значит, минут за сорок на тропинке должна появиться его трясущаяся фигурка. Однако этого не происходит. Ни за сорок минут, ни в полночь, ни через час и даже через два. Они почему-то не уходят из сарая. Саша разворачивается к стене спиной, откидывается назад и бормочет: «Я десять минуточек полежу с закрытыми глазами и всё, хорошо?». Тома не будит его три часа, потому что в первые же пять минут он сползает вбок и роняет голову ей на плечо, щекоча отросшими кудрями шею. Тома старается не отрывать глаз от тропинки всё это время, чтобы не пропустить Мишу, но взгляд сам собой с интервалом в три минуты скашивается влево на мерно вздымающиеся плечи, дрожащие веки с рисунком вен и длинными светлыми ресницами, на родинку под глазом, которую до этого ни разу не замечала. Даже если сегодня ничего не получится, это стоило того. И затёкшая шея, и ноющая спина от статичной позы — потому что каждый знает, что если под боком спит кот, шевелиться неписаным законом запрещено. Солнце садится, недолго прячется за горизонтом и снова встаёт. Тома видит, как быстро распалённый закат переходит в черноту ночи и вновь загорается тусклым голубым рассветом. Тени от деревьев описывают дугу, будто в ускоренной перемотке, а тропинка всё ещё пуста. В сарае с поплывшим фундаментом вспученный холодный линолеум. Со стен ободрали всё, что хотя бы как-то можно было использовать повторно, и всё пространство выглядит как заброшенный чердак. Воздух искрится от подсвеченной поднимающимся солнцем пыли. Тома в который раз бросает взгляд на Дробаша, когда он вздрагивает во сне — должно быть, ему снится, что он падает или что занят какими-то своими кошачьими делами — и, не просыпаясь, обнимает её руку, как мягкую игрушку, сползая по плечу ещё ниже. От этого странного жеста Томе хочется только завыть, запустить свободную руку в коричневые вихры и почесать за ушком, как настоящего кота, но от такого он точно проснётся. Тома думает, что если Мишка так и не появится, она ни разу ни о чём не пожалеет. От слипающихся глаз кажется, что звёзды в небе дрожат, но и те скоро меркнут, а на тропинку проливается свет. Двадцать четыре минуты третьего — время, когда свет окончательно прогоняет тьму. Полярный день как-никак. Как только часы показывают полтретьего, на тропинке появляется движение — Мишка. На долю секунды Тома задумывается о том, что сейчас можно просто тихонько встать, положить Сашину голову на верх от собственного противоэнцефалитника и быстро выскочить из здания в одиночку. На обряде точно будет кровь. А если её идея верна и то, что показал ей Мишка в тот раз — лишь имитация, чтоб отвязались, — то настоящий ритуал может оказаться гораздо более жестоким зрелищем. Но времени на раздумья нет — она аккуратно шурудит его макушку и кивает на тропинку — одна она не справится. На сонном лице тут же вспыхивает горькое разочарование. Несмотря на разницу в возрасте, Дробаш Мишу всё же за друга считал. Хотя бы за союзника. Выйти из постройки полностью бесшумно не получается — дверные петли отчаянно скрипят. Может, не так уж и отчаянно, но в рассветной тишине слышится именно так. Идти вслед за Мишей тихо — сложно. Тот то и дело пригибается к земле, оборачивается, будто знает, что за ним следят, петляет и сходит со знакомой тропинки прямо в непроглядную лесную чащу. Он ловко обходит все корни, не задевает сухие ветки, не издаёт вообще никаких звуков. Только всё время оглядывается по сторонам. Сердце в груди стучит гораздо громче, чем двигается Миша. Холод щиплет щёки и руки, ноги немеют от постоянного полуприседа, лёгкие горят от морозного воздуха и одышки — не надо было столько курить. Кажется, Дробышевский за спиной справляется лучше. Тома постоянно оглядывается на него через плечо, но тот выглядит спокойным. Бог знает, какая буря у него сейчас в голове, но наружу он её не выпускает. Мишка впереди на секунду замедляет ход, а потом и вовсе останавливается. Тома с Сашей стараются держаться в стороне, так чтобы не выпускать его из виду, но не дышать прямо в спину — слух у Миши чуткий. Он приседает у можжевельника, бесшумно поднимает ветку и достаёт из-под неё какой-то свёрток. Ещё раз предусмотрительно оглядывается и встаёт в полный рост. У Томы спирает дыхание, когда Миша надевает через голову застёгнутый тёмный мешковатый дождевик и накидывает на голову капюшон. Тот самый дождик. Это тот самый силуэт, который встретился им в лесу, когда Тома в одиночку попёрлась на поиски пустыря. Она бросает взгляд на Дробышевского — тот сидит с открытым ртом и заторможенно мотает головой. Миша стоит к ним спиной, нагибается, делает ещё несколько непонятных движений и закидывает на плечо откуда ни возьмись появившуюся сумку, к которой привязана лопата. Поправляет дождевик и запихивает ногой пустой пакет под можжевельник. Как же, чёрт возьми, холодно. И тут Миша оглядывается, разворачивается и быстро, но так же бесшумно шагает в обратную сторону. В их сторону. В голове щёлкает, что в первый их совместный поход Тома слышала затвор. И Миша может быть вооружён. Тома было дёргается в сторону, но Дробаш крепко хватает её за плечо, удерживая на месте. Двигаться нельзя. Любое движение здесь как на ладони. А для человека, вроде Миши — тем более. Тома бегает глазами по Сашиному лицу, но он лишь прикладывает палец к губам, натягивает капюшон и медленно пригибается к земле. Шаг. Шаг. Шаг. Ни хруста ветки, ни скрипа промёрзлой земли под ногами. Только лёгкие шаги — их и не слышно вовсе, если не знать, что кто-то идёт. Тома повторяет движение за Дробышевским и наклоняется к земле. Над ними — только редкий орляк и куцая мёртвая сосна. Шаг. Шаг. Шаг. Миша проходит мимо в нескольких метрах от них. Тома благодарит бога, что противоэнцефалитники делают камуфляжной расцветки. Дробаш рядом дышит так загнанно и тяжело, что это звук должен был бы перебить тихие шаги. Они не поднимаются с земли, пока Миша не отходит ещё на несколько метров. А земля холодная, такая до ужаса холодная, Тома не уверена, что ей вообще когда-либо за всю жизнь было так холодно. Миша продолжает петлять и озираться. От звона в ушах Тома уже не уверена, что он не заметил их. Может, он специально ходит кругами у нужного места, чтобы сбить со следа? Водит их по самым заросшим участкам и ждёт, пока кто-нибудь из них не наступит-таки на сухую ветку и не выдаст себя или просто упустит его из виду. А они в этом лесу всё же гости. Может, это всё вопли Айно о лесных духах или набегающий на глаза сон, но лес будто отторгает их, чувствует внутри себя что-то инородное, чужое, неправильное. Миша же здесь как дома. Однако минут через двадцать блужданий по лесу они выходят практически к противоположному берегу. Миша исчезает за скалистым выступом. И больше не появляется. Они пришли. Через пару минут Тома поднимается во весь рост, потому что больше можно не опасаться, что Миша их заметит. Дробышевский остаётся сидеть на стылой земле, закрыв лицо руками. — Что теперь? — шёпотом спрашивает Тома. Вокруг ни звука. Если бы за скалой стояла толпа народу со свиньёй, они бы точно это услышали. Это что-то другое. Что-то непонятное, скрытое за поворотом. Сквозь редкие сосны на море видно «зеркало». Саша отнимает руки от лица, и господи боже, лучше бы он этого не делал. На сером лице видна только пара огромных замученных глаз. Он коротко вздыхает и пожимает плечами. — Пойдём у него самого спросим. Он резко поднимается на ноги, распрямляя спину и потирая затёкшую шею. Делает шаг к скале, и Тома тут же ловит его за запястье. — Ты что, с ума сошёл? — А что ты предлагаешь? А предложить действительно нечего. Они, тихо переступая ногами, шагают к скале и острожно выглядывают. В нескольких десятках метров от моря, прямо у подножья скалы — «кровавое озеро». Но никакой свиной головы. Дробаш тут же отшагивает назад, зажимая рукой рот. Кровь совсем свежая, ещё даже не впиталась в смесь песка и гальки. Томе мерещится поднимающийся от неё смрад. Миша стоит спиной к ним. Один. Дождевик валяется где-то рядом, на Мише — чёрная ряса. Должно быть, надел её вместе с дождевиком. Тома делает шаг обратно за скалу и заглядывает Саше в лицо. Тот весь белый, с кривой усмешкой на лице. Он кивает и, не дожидаясь реакции, выглядывает из-за скалы, направляясь прямиком к Мише. Тома только успевает рвануть за ним. На шуршание песка под ногами Мишка мгновенно оборачивается. — Не подходи! Первое, что видит Тома — красное, зарёванное лицо и испуганные, воспалённые глаза. Опускает взгляд — в дрожащих руках потёртый по краям обрез. Дробаш тут же обмирает на месте, одним движением дёргая Тому себе за спину. Кажется, что пальцы сейчас продавят ей запястье насквозь. — О господи боже, — Миша застывает с нечитаемым выражением лица. Руки ходят ходуном. — Какого чёрта? — шипит Дробышевский, делая пару шагов вперёд. Направо не смотрит — там только кровь. — Я не… Это не… — запинается Мишка, свободной рукой утирая слёзы. В горле клокочут гнев и непонимание. Что за спектакль? Какого чёрта он сейчас ревёт, наставив на них оружие? Дробышевский делает ещё два шага вперёд, вставая спиной к крови. Продолжает до боли сжимать Томино запястье, удерживая её за своей спиной. Теперь Тома крови тоже не видит, а значит, туман из больничной плитки перед глазами можно на время отсрочить. — Так, успокойся, — Дробышевский выставляет вперёд руку. — Просто объясни, — голос еле заметно подрагивает, но звучит даже ласково. — Это… это, — начинает Мишка, но спазм от слёз не даёт ему нормально говорить. — Это всё для вас, я старался ради вас. Я так старался, но они каждый раз, каждый раз это делают, я не знаю, как им объяснить… — Что объяснить? Кому — им? — спрашивает Тома из-за Сашиной спины. — Да нашим! — он нервно запускает руку в волосы. — Я прихожу сюда каждый раз после их… языческих предрассудков. В смысле, не конкретно сюда, а на место проведения этого богохульства. — Поэтому сегодня Палыч к тебе приходил? — спрашивает Тома. — Он пришёл сказать, где произошло нападение? — Откуда ты… Да. Семён Павлович — хороший человек. Он даже в бога не верит, но я молюсь за его душу. Он меня просто пожалел — видел, как я по лесу мотаюсь по ночам и ищу это место, а ночью же в лесу опасно — и пришёл, на карте показал, куда нужно идти, — сбивчиво объясняет он, не в силах перестать плакать. — Саш, ты можешь себе это представить? Я приходил сюда каждый раз и… убирал это всё. Часами. Я приходил на следующий день, потому что мне было страшно, что я пересекусь с кем-то из них. Так вот, я ждал, а потом приходил и закапывал. Меня… Меня стошнило в первый раз. А потом молился. Просто чтобы Бог дал хоть шанс исправить всё это. Всё то, что они творят. Я просто приходил, закапывал и молился. Тома с трудом может себе представить, как маленький, худенький Мишка каждые три-четыре дня приходил на залитый кровью пустырь, несколько часов всё закапывал и убирал так, что на утро и капли крови нельзя было увидеть. В лесу, совсем один. — Миш, спокойно. Спокойно, — чуть ли не по слогам проговаривает Дробышевский. — Ты не сделал ничего плохого, не нужно плакать. — Знаешь, что самое ужасное? Что в какой-то момент я уже сам перестал верить, что это поможет! — всхлипывает Мишка. — Что это может хоть что-то изменить. Но он существует, Саш. Он существует. Он настоящий. — Кто? — Зверь, — выпаливает он, машинально размашистым вскидывая руку с обрезом. И происходит то, чего нельзя было допускать. Этого не должно было произойти ни в коем случае. Но это происходит — Дробышевский на автомате отшатывается назад. Всё случается так быстро, что Тома даже не успевает ничего осознать. Дробышевский делает несколько мелких шагов назад. Наваливается спиной на Тому. Земля выбивается из-под ног, и, чтобы хоть как-то удержать равновесие, она хватается за его плечо, но продолжает падать назад, утаскивая его за собой. Спиной прямо в лужу из крови. За спиной — отвратительное хлюпание от соприкосновения двух тел с густой жижей из крови и песка. Дробаш упирается в неё обеими руками, чтобы не раздавить тело под собой, механически перекатывается вбок, делая всё ещё хуже. Тома протирает глаза тыльной стороной ладони — кажется, это единственное место, не перепачканное бог его знает чьей кровью. И всё превращается в её худший кошмар. Тома чувствует вязкие капли, стекающие с волос на шею прямо за шиворот — от зуда бегущих по спине капель всё тело простреливает. Она разворачивает ладони лицевой стороной вверх, а на них до самых локтей тошнотворная бурая смесь. Ноги липнут к земле, ткань энцефалитника мерзко хлюпает о землю. И запах, этот отвратительный запах забивает ноздри, въедается в одежду, в волосы, в саму кожу — гниль, смерть и больничный антисептик. И мир заканчивается. Чёрт его знает, чья это кровь. Чёрт его знает, когда Миша успел убрать свиную голову. Это всё не имеет никакого значения, потому что перед глазами всё плывёт туманом. Время застывает. Мишка перед ней застывает тоже и размывается в туманной пелене. Не слышно даже собственного сердца — только чавкающие звуки под собственными ногами. Тома даже не пытается встать. Чтобы подняться на ноги, надо упереться руками в кровавый кисель — без опоры берцы заскользят по мокрому песку. В воздухе нет запаха моря, выброшенных на берег водорослей — только гниль. Но морок спадает, стоит заставить себя повернуть голову направо. Саша. В крови перемазаны даже живот и лицо от перекатываний в сторону. На затылке — целый шлепок из крови и песка. Но смотрит он на свои руки. Не дрожит, не сипит, кажется, вообще не дышит. А потом руки безвольно опускаются по бокам от корпуса, а сам он падает спиной обратно во взбившуюся под ними кашу. Тома разом вскакивает с места, машинально пытаясь отряхнуться, но толку от этого мало — такая грязь так просто не отстанет. Миша стоит у лужи столбом, так и не убрав обрез. — Пушку опусти. — Да она не заряжена даже, — сглотнув, выдавливает он таким неживым тоном, что Тома даже на секунду замирает — может, правда, неживой? Но обрез он тут же отбрасывает куда-то за спину. — Помоги мне, — кивает Тома на Дробаша, и повторять дважды не приходится. Миша шагает прямо в кровавую лужу — ему не впервой, — обходит Дробышевского и берёт за плечи. Тома обхватывает трясущимися на холоде пальцами лодыжки, и они одновременно отрывают его от земли. — С ним всё будет хорошо? — хрипит Мишка, медленно шагая за скалу — туда, откуда крови будет не видно. — Твоими молитвами. Колкость слетает с языка необдуманно, но Тома не может сейчас тратить силы на её сдерживание. Сил не хватает, даже чтобы держать под контролем собственные мысли: какого чёрта вообще происходит? По рукавам энцефалитника стекает мешанина из крови и песка, оставляя дорожку от пустыря к скале. Дробышевский неожиданно тяжёлый, так что им приходится останавливаться каждые пять шагов, чтобы перевести дух. Хотя неожиданным это не должно быть — в ней с Мишкой по метру шестьдесят роста. — Он… он будет в порядке? Тома подносит руку тыльной стороной к Сашиному носу, и ту обдаёт теплом — дышит. — Просто обморок. Под рукой нет ни нашатыря, ни даже воды. Тома расстёгивает Саше противоэнцефалитник и, приподняв ему спину, снимает — он и так весь в крови испачкан. Миша, придерживая за плечи, тянет его корпус в сторону, чтобы не ронять его спиной туда, где только что была испачканная куртка. Штаны от противоэнцевалитника тоже приходится стянуть. Хотя в одних спортивках и худаке ему будет холодно, когда очнётся. — А теперь ты мне всё объяснишь. — Том, я… я не хотел, правда, я так испугался, и я пытался помочь, всё это время, правда… — он падает рядом, откидываясь спиной на скалу и закрывая лицо руками. — Тихо-тихо-тихо, Миш, успокойся, — говорить «успокойся» человеку на грани паники — то ещё неблагодарное дело, но Тому саму трясёт так, что усидеть на месте невозможно. Кофта под курткой прилипает к коже от стёкшей с волос за шиворот крови. Тома вскакивает с места, неконтролируемо ведя плечами и скидывая с себя противоэнцефалитник. Она знает, что не должна злиться сейчас. Не сейчас, когда напротив сидит запутавшийся ребёнок, а рядом в отключке лежит человек, который ей дорог — а если он не очнётся через пару минут, то дело плохо, потому что обморок вообще не должен длиться дольше минут пяти. Глубокий вдох — длинный выдох. Кофта липнет к спине, заставляя вздрогнуть в который раз. Как же здесь холодно. Дробышевский приходит в себя. Закашливается и на локтях отползает к скале, принимая сидячее положение. Узел в груди потихоньку развязывается. — Что… А что произошло? — он потерянно озирается, но взгляд тут же сползает на собственные руки, которые всё ещё перемазаны в крови. — Голову задери наверх и смотри на ту сосну, — командует Тома, и Дробаш тут же повинуется, дрожа от холода всем телом. Надо смыть кровь, любой ценой. Тома оглядывается в поисках того, что можно было бы использовать в качестве тряпки, но противоэнцефалитники и Мишин плащ — непромокаемые, их не намочишь. «Чёрт с ним», — думает Тома и несётся в сторону моря, на ходу стягивая толстовку. Намочить в морской воде, бегом вернуться обратно, следить за тем, чтобы Саша не смотрел на руки. Не трястись от холода. Дробышевский вздрагивает от прикосновения ледяной мокрой толстовки к рукам, но вниз послушно не смотрит. Свежая кровь, ещё и вперемешку с песком, оттирается легко. С берцев уходит ещё лучше. Толстовку придётся выкинуть. Мишка лепечет бессвязные извинения, Саша молчит. Опускает голову, только когда Тома хлопает его по плечу. — Можно? Тома протирает руки той же толстовкой и выставляет запястья. Трясущиеся пальцы обхватывают их тут же — на холоде они чувствуются раскалёнными. — Я не хотел, я всего этого не хотел, — бормочет Миша, шмыгая носом. — Так объясни, — Дробышевский поворачивает голову в его сторону и больше не пытается осторожничать. — Я не знаю, с чего начать. — Ты наставил на меня оружие, — чеканит Дробышевский. — Оно не заряжено. Я не собирался пускать его в ход — беру просто на случай, если наткнусь на кого-то из наших и придётся отпугивать. Я даже стрелять не умею, — объясняет он, нервно ведя плечом и пряча побитый взгляд. Дробышевский тяжело вздыхает и отворачивается. — Начни со зверя, — пробует Тома. — Что ты имел в виду? Миша белеет прямо на глазах и прячет руки под рясой. — В лесу что-то есть, — проговаривает практически одними губами. — Я не знаю, что это, но оно существует. Оно убивает кабанов, — Дробышевский громко цокает, и Миша перепугано переводит на него взгляд. — Ничего там нет, — устало отрезает он. — Господи, они и тебе мозги промыли. — Не упоминай имя господа всуе. — Миш, это просто рысь или любой другой хищник, — вставляет Тома и сама кривится от того, насколько неуверенно и неестественно звучит голос. В сверхъестественное она, разумеется, не верит, но это точно не «просто рысь». Просто рысь при всём рвении не в состоянии убить восемь кабанов. Тем более что вообще непонятно, откуда столько туш берётся — Ян говорил, что видел всего две. — Я его видел, — Миша вскидывает взгляд воспалённых глаз с лопнувшей сеткой капилляров. — Я его видел. Он каждый раз смотрит, как я всё убираю, но ничего не делает. Просто смотрит. От этих слов мурашки бегут по телу, но горячие пальцы на запястьях, на секунду сжавшиеся сильнее, будто перекрывают им кислород. — И как он выглядит? — напряжённо спрашивает Дробышевский. — Как рысь, но… — Дробаш на это давится смешком. — Нет, послушай. Это рысь, но Юулма перебил их всех ещё полгода назад. — Кто? — непонимающе переспрашивает Дробаш. — Сосед, неважно. — Значит, не добил, — пожимает плечами Дробышевский. — Ты не понимаешь, — вскидывается Миша. — Мы слышали его звериные вопли по ночам, каждую ночь. Никто даже не решался из дома выйти проверить. А месяц назад всё прекратилось. И началось… вот это. Сначала просто нашли туши, сваленные в кучу. Анна провела обряд той же ночью, и, естественно, ничего не сработало. Потом через несколько дней то же самое. Я знаю — я приходил на следующую ночь всё убирать и видел. В первый раз я днём попёрся и наткнулся на вас. — Так это был ты? — спрашивает Тома, хотя в этом вопросе нет никакой необходимости. Миша кивает. Цепочка начинает постепенно выстраиваться: в первую ночь — обряд; с утра или днём Палыч приносит фотографии; в тот же день Тома с Сашей идут на пустырь и натыкаются только на последствия обряда; в следующую ночь Миша всё подчищает, и на утро остаётся только голая земля. И в какой момент появляется и исчезает свиная голова? — Простите, что напугал, я не хотел. Мне просто нужно было, чтобы вы ушли. Простите. — Ой бля-я-ять, — раздражённо выдыхает Дробышевский, прислоняясь затылком к холодному камню — кажется, раздражение на его лице Тома видит впервые в жизни; разочарование, печаль, даже гнев — всё это было, но не такое неприкрытое презрение. Он тут же спохватывается, когда замечает, как у Мишки дрожат губы: — Прости, я просто злюсь и не могу это контролировать сейчас. Извини, — он высвобождает одну руку и легонько хлопает Мишу по макушке. — Правда, извини. — Ничего, я и так доставил вам много проблем, — хмыкает он в ответ и продолжает свой рассказ: — Послушайте, я не сумасшедший. Это ещё не всё. В первые два раза я просто перекапывал землю, чтобы закопать кровь и прочитать молитву. А на третий раз появилась голова. — Она разве не входит в обряд? — удивляется Дробаш. Тома думает: «вот оно». — Нет, — мотает Миша головой. — На четвёртый раз я проследил за обрядом. Они порезали баранов и разошлись. Никакой свиной головы. А на следующую ночь, когда я снова пришёл всё убирать, она снова появилась. — Почему ты просто не закапываешь всё в ту же ночь? — спрашивает Тома. — Жду, пока кровь нормально в землю впитается и высохнет. Сегодня не стал ждать — не смог просто. Раз деревня осталась без церкви, — по бегающему взгляду Тома понимает, что ему просто жутко одному находиться ночью в лесу — на том самом месте, где только что проводили ритуал. Сегодня прошёл обряд. Точно. Буквально пару часов назад всё закончилось, и свиной головы нет. Значит, она действительно не является частью обряда? — Сегодня головы не было? — на всякий случай уточняет Тома. Мишка отрицательно мотает головой. — А Валерия Викторовна? — А что Валерия Викторовна? — не понимает Миша. — Вы сегодня с ней и Палычем разговаривали в столовой, — поясняет Тома. — Это что было вообще? — А-а-а, — тянет он, почёсывая затылок. — Там не только она была. Они с главным вашим зашли, прямо когда Семён Павлович меня в столовой нашёл. Не хотели меня отпускать, мало ли, вдруг на кого-то из наших наткнусь случайно или вообще на сам обряд. — Они знают про обряды? — вставляет Дробаш. — Главный ваш точно знает — ему Семён Павлович чуть ли не с самого начала сказал, чтобы он студентов попросил за пределы кольцевой тропы не ходить. И чтобы сюрпризов не было. То есть всё, что здесь происходит, происходит с одобрения Владимира Львовича? Едва ли, конечно, кто-то интересовался его мнением, но всё же. И от остального педсостава он предпочёл это скрыть. Хотя понять его можно — такая информация только вызовет панику, а пользы от неё никакой. Как глупо было подозревать в чём-то Валерию Викторовну. Ну есть порез на руке и есть — это морская биологическая станция, а не курорт. Здесь каждый день кто-то ранится — у Томы уже закончились перекись и мазь от ушибов. Кто-то стирает ладони в кровь из-за вёсел, кто-то наворачивается на скользких валунах на берегу, кто-то цепляется за гвоздь у учебки или за выступающий сук на дереве. В этом не должно было быть вообще ничего удивительного или подозрительного, а она вцепилась в эту идею только потому, что других-то не было, а тонуть в непонимании отчаянно не хотелось. — Я думаю, он нам мстит, — полушёпотом выдавливает из себя Миша. — Я имею в виду — зверь мстит. У всего живого есть душа, и её нельзя отнимать так просто, без жизненной необходимости. Юулма нарушил этот закон. Вся деревня тогда на уши встала, когда кто-то на дереве рысь увидел, и он пошёл и за неделю всех перебил — он правда хороший охотник. Но так нельзя, так не делается здесь. Юулма Фёдорович — тот самый пьяница, валявшийся чуть ли не у самого леса, тот, кого Миша еле дотащил до дома. Тот, кто от чувства вины помог Серёже вызволить котов из церкви, которую должны были спалить на следующий день. Теперь Тома понимает, что он имел в виду, когда говорил Медвецкому, что это всё его вина. — Раньше церковь защищала остров, — снова всхлипывает Миша. — Мне страшно. Я не знаю, что теперь будет. Раньше зверь забирал только животные жизни — видимо, просто показывал, на что способен. А теперь… что будет теперь? Миша совсем сникает, обнимает себя руками. Саша наконец отпускает Томины запястья и разворачивается к нему. — Так, я успокоился. Иди сюда, мелкий, — он раскрывает руки и притягивает Мишку к себе. — Мы что-нибудь придумаем, обязательно, — тот снова что-то бормочет и всхлипывает ему в плечо. — А теперь скажи мне, Миш, — продолжает Дробаш спокойным тоном уже без злобы или раздражения, — это ты сделал ту надпись на окне? Миша на секунду замирает — даже дрожать от слёз перестаёт. — Прости меня, — выдыхает он. — Я надеялся, вы испугаетесь и перестанете сюда ходить. Я пару раз видел вас в лесу и перепугался за вас. Не мог допустить, чтобы он до вас добрался. Я хотел как лучше. В голове вспыхивает воспоминание о ночи, когда Миша сбежал из Кулёмы на МБС. Всё было ясно, как божий день, с самого начала. Она ведь застала его в собственной комнате. Неужели она подумала, что он с первого раза угадал, в какой комнате она живёт? Да вся МБС встала бы на уши, если бы кто-то посторонний ночью ходил по комнатам наугад. Почему Тома вообще не обратила внимание на то, что Миша знал, в какой комнате она живёт? А выяснить это можно было только заранее — прийти на базу и следить за окнами, пока в одном из них не появится нужный силуэт; а лучше ещё и убедиться, что она действительно живёт именно в этой комнате, а не просто зашла в гости, и на это тоже потребуется время. Вопрос о том, почему Миша выбрал именно её окно, а не Сашино, отпадает сам собой. Разборки с администрацией ему не нужны, да и к Дробашу он привязан явно сильнее, чем к Томе. Её не жалко. — Я где-то подсознательно понимал, что это не сработает, — продолжает Мишка, не поднимая головы. — Я подумал, что если вы увидите сам ритуал, то успокоитесь. Но и тут обосрался. Сначала забыл про тебя, Саш — ну про твою особенность. Но тут Тома появилась, и я подумал, что она ведь всё равно тебе всё перескажет. А потом ты спросила про голову. Я идиот. Я забыл, что вы видите место обряда уже днём, а не первоначальный вариант, который без головы. И я тогда понял, что это провал. — Ты мог просто попросить нас бросить это дело, — вздыхает Дробышевский. — Без подробностей. Просто сказать, что это очень опасно. Я бы тебе поверил, — а Тома думает, что поверила бы Саше. — Не мог, — всхлипывает Мишка. — «Слепая рука», помнишь? Доброе дело сработает, только если человек не знает, кто его совершил. Томе отчаянно хочется настучать ему по голове. Если бы Миша не пошёл такими окольными путями, всего этого можно было бы избежать. Её не трясло бы сейчас от морозного воздуха — а особенно от холодка, расползающегося по затылку, когда ветер задевает смоченный кровью участок. По лицу Дробышевского видно, что он еле сдерживается, чтобы не бросить что-то в духе «Видишь, херня все ваши приметы». — Я сейчас всё уберу там, помолюсь и вернусь на базу. Идите без меня, — Миша высвобождается из рук, встаёт на ноги и нервно отряхивается. Уже порывается уйти обратно за скалу, но Саша его останавливает: — Не сходи с ума, — вздыхает он. — Придёшь днём, а сейчас — всем спать. Миша коротко кивает и всё же забегает за скалу забрать вещи. Возвращается с собранным свёртком, лопату уже несёт в руках, а дождевик не надевает — протягивает Томе. Тонкий материал без подкладки не особо греет, но это лучше, чем стоять в одной футболке. «Чёрт, — пролетает в голове, — можно же было просто снять футболку и остаться в толстовке». К лесу идут молча, громко шаркая о песок. Тома идёт замыкающей — перед глазами Сашин затылок, который оттереть от крови так и не удалось, так что волосы сбились в красно-бурые сосули. Картина в голове вроде и начала складываться, но изображение скорее похоже на отражение кривого зеркала. Насколько Тома сейчас в состоянии собрать перемежающиеся со слезами Мишины объяснения, выглядит всё примерно следующим образом: какой-то местный пьяница-охотник перестрелял всех рысей на острове, но одну или парочку, видимо, не добил, раз Миша сам её видел — версию с восставшим лесным духом Тома всё же отметает. Эта рысь охотится на кабанов, что уже немного странно, это не совсем характерная для них добыча, но в ограниченном пространстве острова пусть так, это не что-то невозможное. И загвоздка наступает уже на этом моменте. По сколько кабанов она убивает? На фотографиях отчётливо видно семь-восемь туш, Миша это подтвердил, но Ян утверждал, что сам видел лишь две. Можно было бы, конечно, предположить, что он набрёл на что-то, к делу не имеющее отношения, но место совпадает. Если отставить этот аспект в сторону, то со всем остальным дела обстоят не так плохо. То, что туши не съедают — естественно. Дробышевский сам говорил, что рысь ловит добычу сразу на несколько дней вперёд, а точнее, на три-четыре дня вперёд. Так что с интервалом нахождения туш это тоже совпадает. «Хотя минуточку», — думает Тома. Если туши убирают и на этом месте проводят обряд, сразу как находят их, то почему интервал сохраняется? Если местные, по сути, забирают у рыси всю запасённую на дни вперёд еду? Чем она питается эти три-четыре дня? Разве кулёмовцы не должны находить туши каждый день, раз уж рысь предпочла охотиться именно на кабанов? Этот момент тоже нужно будет обсудить и обдумать. И по поводу обряда всё тоже довольно размыто. Теперь они точно знают, что в обряд не входят две вещи — уборка места и свиная голова. С первым всё ясно — Мише претят языческие ритуалы, и он просто отмаливает осквернённое место. Но свиная голова? В какой момент она появляется и кто её водружает на пустырь? Мысли прерывает Мишин шёпот. Он резко останавливается у подножья леса, так что Дробаш чуть не врезается в его спину. — Вон, смотри, — он указывает куда-то наверх. — На той ветке, видишь? Слипающимися от усталости глазами тяжело что-либо рассмотреть, но спустя пару минут отчаянного разглядывания верхних веток всех деревьев переднего ряда Тома замечает на одной из них небольшое пёстрое пятно, а затем пару хищных глаз. Господи, если не вглядываться, заметить её просто невозможно. Сколько раз, гуляя по лесу, в том числе в одиночку, она могла мимо неё проходить? Рысь на людей обычно не нападает — особенно вблизи населённых пунктов, — но всё же. Сколько раз, стоя у места, где раньше лежала её добыча, Тома могла наткнуться на неё взглядом? Дробышевский, задрав голову, отшатывается назад. — Не бойся, — произносит Миша. — Она всегда так смотрит и никогда ничего не делает. Мишино спокойствие настораживает. Тома сглатывает ком и подталкивает Дробаша вперёд — лучше побыстрее пройти мимо и убраться отсюда подальше. Отвести глаз от пятнистого туловища на ветке не удаётся. Рысь действительно не двигается, остаётся лежать на месте — только голову поворачивает вслед. Нет ничего удивительного в том, что Миша считает её каким-то демоном. По позвоночнику бежит мерзкий холодок. Миша шагает широкими шагами, стараясь не смотреть наверх. Дробышевский наоборот спотыкается о каждый камень, потому что не может опустить взгляд и смотреть под ноги. Как только они проходят мимо злополучного дерева, Тома наконец отворачивается. И в эту же секунду сзади раздаётся надрывный хруст. Тома вскидывает голову, пытаясь найти на ветке рысь. Та на том же самом месте, но уже не безмятежно лежит, а стоит, выгнув спину со вставшей шерстью. С места не двигается. — Тома, в сторону! — кричит обернувшийся на звук Дробаш, но не успевает. Тома чувствует, будто несколько ножей одновременно вонзаются в спину. Они по всюду — крошат лопатки, поясницу, крестец. Под собственным весом съезжают вниз. На спине что-то тяжёлое. Дерёт мышцы и кожу. Но это не взрослая рысь — тогда бы Тома от её веса упала на спину. Она вертится вокруг своей оси, пытаясь сбросить это нечто, но ножи вонзаются в плоть ещё глубже. Сзади — оглушительный писк вперемешку с потугами на рычание. Такое чувство, будто кричат ей прямо на ухо. Хотя это так и есть. Тома резким движением заводит руки за спину и натыкается на плотный мех. Тянет со всей силы от себя, старается оторвать от спины дерущие её ножи, но туша остаётся на месте. — Да отъебись ты от меня! — Убери руки! — кричит Дробышевский. — Не вертись! — и в ту же секунду, как Тома заставляет себя замереть на месте, её инерцией отбрасывает вбок и припечатывает о землю. Сквозь мутную пелену ничего не видно. На фоне слышны чьи-то крики и жалобное пищание. Но через пару пару секунд и они затихают. Нельзя ложиться на спину. Если земля забьётся в раны, инфекции не избежать. Хотя её по-любому уже занесли когтями. Тома переворачивается с бока на живот. Единственное, на что хватает сил — поднять голову и посмотреть наверх. Зверь на своём месте, не сдвинулся ни на метр. Тома понимает, почему Миша принял его за демона, и закрывает глаза.