Не «зачем?», а «почему?»

Дробышевский сиял. Он и без того улыбался практически всё время, но сейчас это было что-то совершенно особенное. Ложиться спать уже не было никакого смысла, у Дробаша и так будильник был заведён на семь утра, чтобы подготовиться к первой лекции по ихтиологии. А Тому освободили от утреннего занятия, потому что сидеть четыре часа с прямой спиной, чтобы не касаться раненой кожей стула, было бы затруднительно. Так что на веранде можно было посидеть ещё немного. В полусне и с прикрытыми глазами вести отстранённый разговор с длинными паузами, когда кто-то из них на пару минут всё же погружался в дремоту. Всё-таки, как бы странно это ни звучало, лучше не спать всю ночь, чем поспать один час. А для Томы главное — дождаться девяти утра, когда Аргунов придёт за уколом, а потом можно со спокойной душой лечь спать на живот до самого обеда. Томе, конечно, было жаль, что она не увидит Сашу в амплуа преподавателя. Станет ли он внезапно более серьёзным, будет ли реагировать на шутки Яна и будить тех, кто заснёт на последнем ряду, оперевшись рукой о щёку? Но где-то в глубине души она испытала облегчение, потому что спокойно высидеть эти четыре часа она бы точно не смогла даже без всяких травм. Ближе к восьми они вернулись в сторожку Ефремовича, чтобы сменить бинты и снова продезинфицировать раны. Руки за секунду до того, как сторож показывается на пороге, приходится расцепить — такого удовольствия они ему не доставят. — Боги, опять вы, — наигранно устало закатывает глаза Геннадий Ефремович, но в зрачках играют хитрые смешинки. — Аптечка в комнате, я в проходной посижу. В жилой комнате сторожки по-прежнему светло, как и три часа назад. Со стола после гостей уже всё убрано, и без кружек с валящим из них паром от чая он воспринимается как-то по-странному одиноко. Тома подходит к шкафчику под раковиной, где Енисейский в прошлый раз нашёл аптечку, и достаёт оттуда контейнер, кладя его на стол. Открывает крышку, собираясь заранее достать всё, что ей может понадобиться, и только потом до неё доходит: раны-то у неё на спине. Обработать их самой нет никакой возможности. Тома может самостоятельно снять бинты и замотаться снова, но даже если она сядет перед зеркалом, то банально не дотянется до нужного участка рукой. Первая мысль — попросить Сашу помочь, раз он тут, — но в голове стоп-краном тут же всплывает понимание, что на бинтах будет кровь. И на спине будет кровь. — Чёрт, надо кого-то позвать помочь, — морщится Тома. Показывать, во что превратилась её спина, кому-то из посторонних нет никакого желания. Тем более что искать придётся кого-то с маломальским опытом в перевязке. И чтобы это была девушка, естественно. Пока что из всего окружения на ум приходит только Анна. — Я… могу помочь. Я много раз это делал, — осторожно предлагает Дробаш, обходя стол и присаживаясь перед её табуретом на корточки. — Если для тебя это не чересчур. — Ты уверен? — судя по его словам, раны он обрабатывал себе сам, и Тома, конечно, не знает, как они выглядели незатянувшимися, но картина на её спине не может не напомнить ему о событиях шестилетней давности. Чёрт, это же было всего шесть лет назад — или почти семь, раз он две тысячи первого года рождения, — но Томе почему-то до этого не приходило в голову что это вообще-то очень маленький срок. По какой-то причине она ассоциировала его шрамы с очень ранним детством, но, по сути, это всё закончилось не так уж и давно. — Ага, если для тебя это не чересчур, — повторяет он, боднув лбом её колено. — Я же говорю, ты меня успокаиваешь. Тома коротко кивает, и он поднимается на ноги, отходя к раковине, чтобы помыть руки, и тактично отворачиваясь. Тома выпутывается из толстовки и майки и, одной рукой прижимая их к переду, свободной пытается нащупать на спине конец бинта, но очень быстро бросает это дело — свою работу Анна сделала хорошо, так что бинт так просто точно не размотать. Тем временем кран выключается, слышится скрипение стула, который Саша двигает ближе, и копошение в контейнере. Он берёт в руки ножницы, чтобы разрезать бинты, потом откладывает их, достаёт марлю с антисептиком, протирает лезвия. Затем, немного помедлив, протирает ещё и ручку — словом, отчаянно тянет время. Саша осторожным движением поддевает нижний край бинта и с глубоким вдохом делает короткий надрез, но сразу останавливается. Через пару секунд бездействия Тома уже хочет обернуться, но вдруг чувствует, как его лоб обессилено падает ей на плечо, а на коже ощущается тяжёлый выдох. — Эй, всё нормально. Ты не обязан это делать. Давай просто Анну позовём. Где она, кстати? Саша снова шумно выдыхает, потираясь лбом о плечо, как кот, так что волосы щекочут кожу. — Надо же что-то с этим делать, нельзя же так всю жизнь прожить, — еле различимо бурчит он. — Ну не такими же способами. Он молчит ещё какое-то время, перекидывая ножницы из правой руки в левую. Откладывает их на стол. — Давай я попробую, если не срастётся — будем Анну искать, — наконец произносит он, и Тома только кивает в ответ. — Будем делать вид, что я, на самом деле, вампир, и меня поэтому так с крови прёт, — практически беззвучно хмыкает он. — Сколько тебе лет? — Семнадцать. — И давно тебе семнадцать? — Уже да, — смеётся Саша, отчего лоб щекотно подрагивает на плече. — Какой кошмар, — хмыкает Тома, запуская свободную руку ему в волосы, и он льнёт к этой руке так, будто она может в любую секунду раствориться в воздухе. — Брось, первый фильм не так ужасен. Он, я бы сказал, очаровательно искренний в своей глупости, — произносит он, едва не мурча от массирующей кожу головы руки. Молчит ещё пару секунд, шумно дыша. — Так, ладно, надо приступать, — но вопреки словам не убирает головы с плеча ещё целую минуту, и Тома его не торопит. Наконец, он делает глубокий вдох и будто на счёт три выпрямляется, напоследок едва ощутимо мазнув губами по оголённой коже, пуская по ней крупные мурашки. Боковым зрением Тома видит, как дрожат его руки, когда он снова берёт со стола ножницы. Жидкость антисептика булькает в бутыльке, и он заново дезинфицирует лезвия. Она едва не вздрагивает, когда кожу на спине задевают ледяные пальцы, приподнимающие край бинта. Кровь под ним запеклась, так что Саше приходится приложить некоторое усилие, чтобы отделить его от кожи, не раздражая её ещё сильнее. Когда спустя несколько долгих минут он наконец доходит ножницами до верхнего края и отцепляет от спины прилипший бинт, Тома сама свободной рукой помогает ему окончательно убрать повязку. Саша отстраняется на минуту, чтобы обработать руки антисептиком и засучить рукава. Сбоку раздаётся какое-то копошение в районе стола, и затем что-то с грохотом падает на пол. — Пардон, — пыхтит Саша, наклоняясь и подцепляя пальцами чудом не укатившийся слишком далеко бутылёк перекиси. — Точно всё нормально? — спрашивает Тома, отчаянно борясь с желанием обернуться: потому что она не перенесёт, если ещё раз увидит тот панический страх в его глазах. — Порядок, — отзывается он механически, возвращая перекись на место. Снова что-то шурудит в контейнере и через пару секунд проходится смоченной ваткой по верхней ране. — Сто лет этого не делал. Интересно, как он обрабатывал себе спину сам? Можно, конечно, выстроить конструкцию из двух зеркал — спереди и сзади, — но вряд ли бы это сильно облегчило положение. Какой от них толк, если не можешь нормально дотянуться до своей спины? Или, может, ему помогал кто-то из неравнодушных соседей по коммунальной квартире? Дробаш сзади дышит тяжело и рвано, пальцы на коже ощущаются абсолютно ледяными, и редкие касания дают понять, что вся рука у него ходит ходуном. На момент, когда он спускается к последней ране, Тома может отчётливо слышать, как его нога нервно отстукивает по полу какой-то лихорадочный ритм. Он откладывает ватку в сторону, берёт со стола заживляющую мазь и откидывается на спинку стула — Тома понимает это по тяжёлому вдоху и скрипу деревянных ножек о пол. — Так, небольшая пауза, — выдыхает он. Тома резко оборачивается, боясь увидеть застывший, стеклянный взгляд. Но Дробаш только с усилием трёт лоб, зачёсывает волосы назад и быстро-быстро моргает. — Мы можем закончить в любой момент, ты же знаешь? — спрашивает Тома. — Ты и так уже очень много сделал, на первый раз достаточно. — Да тут осталось-то, — он вскидывает руку с мазью и отрывается от спинки стула, облокачиваясь о колени. — Слушай, я не хотел тебе сразу говорить, но подумал, что сюрпризы здесь не совсем уместны, — Тома заметно напрягается, но молчит, намекая продолжать. — Вот это у тебя там, — он делает неопределённое движение рукой, которое, наверное, должно обозначать её спину, — оно останется. Я достаточно на подобное насмотрелся и обычно могу сказать, когда заживёт без следа, а когда — нет, — он вскидывает почему-то виноватый взгляд и жмурится, будто это он ответственен за эти отметины. — Да, мне сказали. — И… что ты по этому поводу думаешь? А что она по этому поводу думает? Нет смысла врать хотя бы себе, что это её ни капли не расстраивает. Хотя бы в связи с тем фактом, что им сейчас приходится в полевых условиях маяться с перевязками. Единственное, что Тому действительно успокоило, так это то, что с последней прививки от столбняка ещё не прошло больше пяти лет, так что хотя бы из-за этой заразы можно не волноваться. С эстетической точки зрения шрамы Тому не волнуют. Скорее её беспокоят неудобства, которые теперь будут с ними связаны: вопросы от близких и не очень близких людей, непроизвольные шараханья в сторону, если она наденет что-то с открытой спиной, и последующие попытки успокоить, мол эти рваные рубцы её ничуть не портят. Хотя Тома и так знает, что не портят. Придётся как-то рассказать излишне тревожному отцу, ведь скрывать их до бесконечности просто невозможно. Вот эти моменты могут вызвать некоторые проблемы, но не сам факт изуродованной спины. Тома пожимает плечами, понимая, что молчание затянулось. — Меня волнует, что никто мне не поверит, если я скажу, что подралась с рысью. Тем более что это не совсем правда. Дробаш издаёт какой-то сдавленный смешок и перекидывает мазь в другую руку. — У тебя есть свидетели, — хмыкает он. — Ладно, поворачивайся, давай с этим закончим. Тома разворачивается обратно спиной. И спустя почти двадцать минут чуть не засыпает и не наворачивается с табурета вперёд, потому что прикосновения пальцев к спине настолько невесомые и практически неощутимые, что вгоняют во что-то наподобие транса. Дыхание сзади пусть и тяжёлое, но ровное и не прерывистое. — Замотаешься сама? — спрашивает Саша, вытирая руку от мази. — Я пока схожу покурю. Получив смазанный от сонливости кивок, он споласкивает руки в раковине и действительно выходит на улицу. И Тома даже измотанным после бессонной ночи мозгом понимает, что покурить он мог и здесь — Ефремович никогда не протестует, раз сторожка и так прокурена донельзя, — просто даёт ей возможность без лишних глаз спокойно наложить бинт и одеться. Тома встряхивает головой и жмурится, пытаясь прогнать набегающий сон. Наматывает бинт быстро — ничего сложного в этом нет. Проблема возникает, когда нужно завязать в узел вышедшие слишком короткими концы бинта у себя за спиной, потому что если просто подоткнуть их под остальные слои, как в прошлый раз, есть риск зацепить их во сне, и тогда весь бандаж развалится. Надо было заранее предусмотреть, чтобы узел оказался спереди, а не на спине, но снимать повязку и заматываться заново нет никаких сил. Придерживая концы бинта одной рукой, Тома кое-как натягивает футболку, перехватывает их другой рукой, чтобы залезть во второй рукав. В прихожей раздаются шаги, а следом осторожный стук. — Заходи, — повышает Тома голос. — Мне тут помощь нужна. — М? — дверь со скрипом открывается. — Можешь завязать узел, пожалуйста? — Тома дёргает концы бинта, привлекая внимание. Саша закрывает за собой дверь и садится обратно на свой стул. В нос тут же бьёт запах сигарет. Он тратит целую минуту, чтобы завязать узел непослушными пальцами, и когда Тома опускает край футболки обратно, он со вздохом потягивается и кладёт подбородок ей на макушку, обвивая руками за живот. От запаха сигарет очень хочется закурить, но остаться здесь, на этом табурете, хочется ещё больше. У Саши всё ещё немного закатаны рукава, и Тома не может не смотреть и не сравнивать его оттенок кожи со своим. Сашины предплечья — тонкие и непозволительно красивые — абсолютно белые, в то время как её сильно загорели от частой гребли под палящим солнцем. — Сань? — начинает Тома, помня, что ему нравится, когда к нему обращаются по имени. — Ты молодец, ты знаешь? — спрашивает Тома. — Ага, и невероятно горжусь собой, — хмыкает Саша в ответ. — Хочу прояснить одну вещь, — добавляет он и после ответного вопросительного мычания продолжает: — Мы же теперь вместе? — такой вопрос на секунду ставит Тому в тупик. — А по контексту непонятно? — Ну мало ли, что там понятно, — хмыкает он, и по затылку от этого смешка идёт вибрация. — Мне нужно официальное, словесное подтверждение. — Тогда да. — Что — да? — переспрашивает он, но с такой интонацией, что сразу становится ясно — эта ситуация крайне его веселит. — Издеваешься? — Немного, — смеётся он и перемещает голову на место, где шея переходит в плечо, и в таком положении запах табака чувствуется ещё отчётливее. — И это мой способ справиться с волнением. — М? — на более осмысленный вопрос Тому уже не хватает. — Как бы парадоксально это ни звучало, но я слегка подуспокоился после такого ночного рандеву и теперь нервничаю немного больше. И вот в этом был весь Дробышевский. Казалось, его мозг просто устроен таким образом, чтобы всякий раз наводить фокус на то, о чём можно было бы побеспокоиться, отчего периодически его внимание в рамках даже двух минут прыгало от одного предмета к другому по совершенно немыслимым логическим цепочкам. И стоило признать, что именно из-за этого необычного свойства он часто замечал то, чего другие не видели в упор. Томина голова работала совершенно по-другому. Больше неосознанно, но она стабильно отгораживала её от того, что могло вызвать хоть какое-то беспокойство, потому что только такая стратегия позволяла сохранить рассудок и не сойти с ума окончательно. Это не значило, что Тома просто избегала любых ситуаций, которые, в теории, могли бы её как-то взволновать — наоборот, просто её собственное подсознание удачно блокировало хоть сколько-нибудь эмоциональный ответ. Даже если посмотреть на то, что заставляло её поддерживать близкий контакт с людьми, можно было сделать весьма определённые выводы о Томиной эмпатичности. Со старыми знакомыми она практически не поддерживала связь, как только их общение переставало диктоваться необходимостью видеться ежедневно. Почти весь семейный круг вызывал лишь глухое раздражение, в особенности учитывая тот факт, что среди всех детей она была единственной девочкой — а у неё был один родной брат и ещё нескончаемое количество двоюродных, троюродных и так далее, к которым привязанности Тома не испытывала никакой. Так что весь стандартный арсенал из вроде как шуточных вопросов про замужество, детей и тому подобное отрабатывался на ней одной в полном своём объёме. По сути, единственное, что долгое время толкало её на знакомство с человеком — это самый обычный интерес. Это были удивительно непохожие друг на друга, как бородинский и десерт Павлова, Рита с Верой, которые каким-то образом сосуществовали вместе. Это был абсолютно невменяемый Ян; наблюдать за ним — всё равно что смотреть остросюжетный триллер с элементами психоделики. Это был чрезвычайно открытый и простой Николаша с настолько же мягким характером, насколько вместе с тем и неожиданно жёсткой волей; он был как пластилин, с ним было поразительно легко найти общий язык любому. Это был и Серёжа Медвецкий, действительно походивший на медведя со своим ростом и раскатистым басом, отчего он выглядел едва ли не на все тридцать; а ещё с несгибаемым чувством справедливости и незаинтересованностью в делах окружающих, пока они не касались его самого. И за всеми ними было интересно наблюдать. Смотреть на Дробышевского тоже было занимательно. И изначально практически любое обращение к нему диктовалось простым интересом человека, которому по профессии положено быть любопытным. Его хотелось тормошить, выводить на ответную реакцию, которую он выдавал с лихвой, охотно откликаясь на каждое слово и действие, как гладь воды на любое прикосновение к своей поверхности. Забавно, но Тома совершенно пропустила момент, когда начала хоть сколько-нибудь небезразлично реагировать уже на его выпады. Обнаружить такое обезоруживающее, слепое понимание в том, в кого тыкал препаровальной иглой исключительно из научного чутья, тоже было… интересным ощущением. Раньше Тома шарахалась от таких людей со скоростью света, потому что искренне верила, что человек из неё так себе, и видеть разочарование в глазах кого-то, с кем успеешь сблизиться, не хотелось совсем. Если она позволит кому-то копаться в своей голове, этот кто-то рано или поздно наткнётся на её мнимую индифферентность к чувствам окружающих и непременно поймёт, с какой калькой на человека связался. Поэтому понимания со стороны окружающих она избегала любыми способами — увиливаниями, недоговариванием, а иногда и откровенным враньём. С удивительно проницательным и в какой-то степени даже чувствительным Дробышевским этого не произошло, и Тому такое положение дел ввело в ступор. И немного подкупило. И будто щипцами постепенно вытаскивало из раковины. Сформулировать свои ощущения относительно Дробышевского человеческим языком не получалось. Это скорее были всполохи воспоминаний, когда реальность казалась сном: как последний день учёбы в мае, когда тёплый свет ползёт по стенам, а классы полупустые, и никто по-хорошему не учится; как в полной темноте зимой ехать на трамвае мимо парка аттракционов; как наконец покурить прямо на перроне после нескольких часов в поезде; как сидеть на граните набережной и смотреть на Адмиралтейские верфи. Те самые воспоминания, от которых в груди иррационально разливается тепло. В целом, оказалось, что необязательно всё время и со всеми быть начеку. — А говорил, что я тебя успокаиваю. Пиздун, — хмыкает Тома в ответ. — Это немного другое, — отзывается Саша, осторожно прислоняясь щекой к шее. — Я слишком долго себе это представлял и теперь немного в шоке оттого, что это происходит взаправду. И немного в ужасе. — Надеюсь, это был завуалированный комплимент, — от такого контраста становится смешно. Сидит, трётся щекой о шею, обнимая со спины, и говорит, что в ужасе от происходящего. Чудо-юдо. Странно, но Тома никакого беспокойства не испытывает вообще. Скорее наоборот, как будто бы к этому всё и шло, и ощущение закрытой спины — впервые кем-то, а не чем-то — вместе с тёплым дыханием на шее замыкает, казалось бы, бесконечную цепь из напряжения и тщательно контролируемой настороженности. — Без всяких сомнений, — смеётся он, и резкий поток воздуха опаляет кожу. — Я посижу так ещё немного и надо собираться уже. А то ты сейчас спать пойдёшь, а мне ещё четыре часа студентов развлекать, — он тянется рукой за телефоном, оставленным на столе, и проверяет время. Вздыхает и откладывает его обратно. — Ещё пятнадцать минут и пойду, — опускает лоб обратно на плечо и, кажется, действительно погружается в неглубокий сон. — У тебя спина красивая. «Была», — вертится в голове, но произносить это вслух — свинство чистой воды. Поэтому, раз считает, что красивая, пусть так оно и будет. — У тебя тоже. Планирую воспользоваться твоими художественными навыками, когда всё заживёт. — Куда я денусь, — бурчит он сонно в плечо, щекоча дыханием кожу даже через ткань.

***

— Нам кажется, что Ян сошёл с ума. Это первое, что слышит Тома, заходя в комнату в без пяти девять. И к своему удивлению, обнаруживает в комнате не только сонных Веру и Риту, даже не только пришедшего за уколом Аргунова, а сразу всю команду черепашек-ниндзя. Вера и Рита сидят на своих кроватях, Медвецкий стоит, опираясь руками о стол, Николаша почему-то сидит прямо на полу у спинки кровати, а на стуле сидит, внезапно, Саша — не Дробышевский, тот сейчас заливает в себя литр кофе в поварской, а Саша Ладыгина, которая психолог. — Вы это только сейчас заметили? — спрашивает Тома. — Нет, серьёзно, — хмурится Медвецкий. — Он сегодня ввалился в комнату ночью, сказал, что станет богом и пропал. — Что, блять? — Ставлю на биполярное аффективное расстройство, — пожимает плечами Саша. — Ты не можешь делать ставки на диагноз, это как-то непрофессионально, — произносит Вера. — Я непрактикующий психолог. Делаю, что хочу. — Подождите, — Тома так и остаётся просто стоять в дверях. — Можно по порядку? — В целом, это и есть по порядку, — Вера задумчиво чешет затылок и продолжает: — Серёжа искал его ещё вечером, чтобы поговорить, но не нашёл. Мы подумали, что он пошёл покурить, потому что сигарет на тумбочке не было, но его нигде не оказалось. Ни у веранды, ни на крыльце, мы даже в учебку ходили. — Ага, и даже прошлись по берегу, — вставляет Рита, презрительно фыркая. — Подумали, что он будет задумчиво курить на песке, он же та ещё драма квин. Несмотря на скучающий вид, Рита выглядит действительно встревоженной, что для неё огромная редкость. Она может злиться до пелены перед глазами или закатывать от презрения глаза, но не бояться за кого-то всерьёз. — А потом он ввалился в комнату посреди ночи, сказал «Пардон, пацаны, я сегодня стану богом» и убежал, — подытоживает Аргунов совершенно неживым, непонимающим тоном. — И всё. И его до сих пор нет. И что это должно значить? Мысли в голове ворочаются медленно от недосыпа, но это точно не может означать ничего хорошего. Ян, конечно, королева драмы, но не настолько. Если так подумать, то сразу после ужина и организованного им публичного извинения от Али он наверняка действительно пошёл покурить. И уже на этом моменте в голову закрадываются неприятные подозрения. Тома подмечает много деталей о своих друзьях и знакомых и хорошо помнит, где кто предпочитает курить. Медвецкий, например, всегда курит только на крыльце, потому что там нет ветра от моря, а он ужасный мерзляк. Енисейский чаще всего курит в здании, выдыхая дым в открытое окно. Рита, когда ещё курила, делала это всегда только на ходу. А вот Ян чаще всего курит за верандой, оперевшись о стену спиной. Что если он слышал её разговор с Медвецким? Вернее его завершающую часть. Ян и так немного помешался на этой истории с кабанами, а если он услышал, как они вдвоём встрепенулись и побежали к окну? Он же мог выглянуть из-за угла и увидеть и Мишу, и Палыча, и Валерию Викторовну, и сделать в своей нездоровой голове какие-то выводы. Ян и так странно на Мишку поглядывает — он первым и заметил, что тот уходит в лес по ночам, — а со слов Риты и Серёжи, лезть в это дело с кабанами он не перестал. Как такой человек, как Ян, мог отреагировать на такую информацию? Сколько он вообще знает? — Ребят, да вы, блять, посмотрите на него, — выпаливает Саша. — У него же все проявления на лицо. В начале практики скакал, как чёрт нерезаный, потом ходил с полумёртвым еблетом, теперь вот это. Это быстро сменяющиеся депрессивные и маниакальные стадии, я такое видела сто раз. — Он не сумасшедший, — отрезает Аргунов. — Сумасшедший — некорректное слово, — устало произносит Саша, потирая лоб. — Просто нездоров. — Ну он же не мог всерьёз назвать себя богом, — вставляет Вера. — Думаю, это просто вырванная из контекста мысль. — Да, он поэтому ебанутым и выглядит, что половину мыслей не озвучивает, — фыркает Рита. — Причём озвучивает он не лучшую половину. А что если Ян решил зайти с другого конца? Тома с Сашей, узнав о визите Палыча, почему-то решили проследить за Мишей. Что если Ян срастил увиденное по-другому и пошёл за Палычем? Тогда он мог попасть на обряд. Попасть на обряд, совершенно не ожидая того, что там увидит. Но как тогда привязать это к его возвращению обратно на базу, заявлением про бога и тому, что на базе его нет до сих пор? А если он попался? Ян — человек-парадокс, который умудряется сочетать в себе театральную грацию и ничем не объяснимую неуклюжесть. Он легко мог поскользнуться, задеть что-то ногой, громко чихнуть и выдать своё местоположение. А если учесть, что Анны в Кулёме больше нет, сдерживать Миру в её тяге к правосудию будет некому. А если изгнание Анны с этим как-то связано? Но если бы Яна схватили, он не смог бы вернуться на базу. Ничего не сходится. — А во сколько он пришёл примерно? — спрашивает Тома. — Я как-то на часы не посмотрел, — вздыхает Аргунов. — Но уже светло было. Если уже было светло, то это точно позже половины третьего. А что если он задержался на месте, зачем-то вернулся на базу и затем попался тому, кто должен был установить свиную голову, когда Тома с Сашей туда ещё не дошли? Чёрт, они же теперь отрезаны от всего мира. У них нет связи, нет корабля и даже моторки. И это они ещё не проверили обычные лодки. Может, они тоже уничтожены? До возвращения на материк осталось два дня. И еды с соляркой осталось на два дня, и привезти их уже некому.