Не «зачем?», а «почему?»

Вода уходила всё дальше. Пологое дно с каждой минутой открывало всё новые сантиметры мокрой гальки с налётом ила. А лодка продолжала стоять на месте. Саша, Вера и Тома сидели прямо на земле. Паники не было — она приходит потом. Сейчас же был только ступор и отупляющая апатия, обволакивающая нервные центры и изредка подбивающая на короткие смешки. Все прекрасно понимали, что угрозы жизни нет никакой, что это всего лишь луда, никто их не потеряет — это вам не в лесу заблудиться, где потом ищи свищи, а толку-то? Да и там были свои способы найтись: на немаленькой, но всё же ограниченной площади острова Средний исчезнуть без следа бы не вышло — идёшь себе в одну сторону (лучше на солнце, чтобы точно не ходить кругами), рано или поздно выходишь к морю, а к нему вместо Рима здесь вели все дороги, а дальше плетёшься, голодный и усталый, по береговой линии, пока не наткнёшься на Морскую биологическую станцию. Где отхватишь леща, которого в море не словить, но всё лучше, чем вечно куковать между сосенок и берёзок, а-ля Диснеевская принцесса. Был ещё вариант выбрать не то направление и выйти к Кулёме. О ней ничего особо плохого никто не говорил, но только потому, что о ней вообще никогда не упоминали. Как будто и не было с ними на острове никакой деревни. Да и спрашивать о ней лишний раз никто не собирался — ну есть хиппи-коммуна рыбаков под боком и есть. В квартале студенческого общежития и не такое видели. После недавнего визита деревенской троицы Кулёма в разговорах начала всплывать чаще, но через пару дней все уже и забыли о ней. А Тома не забыла. Наполненные ужасом глаза вообще, как оказалось, намертво врезаются в память. Она глянула на свои руки. В ладонях застряло несколько заноз, благо без кровоподтёков. У Саши с Верой дела были хуже — на кистях лопнули несколько мозолей, которые они заработали ещё на этапе с кошкой, а деревянные щепки, целыми пластами отваливающиеся с бортов лодки, только ухудшили положение. Надо будет обработать нормально по приходе, чтобы не развилась какая-нибудь дрянь. Морская вода всё-таки хреновый антисептик. Нет, серьёзной опасности в этой ситуации не было. За жизнь никто не боялся. Все боялись, как на них с разочарованием посмотрит Владимир Львович и как обычно глубоко вдохнёт, чтобы заглушить очередное крепкое словцо. Ругаться он не будет: просрали лодку — молодцы, будете ютиться в оставшихся по пять человек или плыть в два захода, сами создали себе проблем. И будет прав. Валерия Викторовна захочет назвать их всех идиотами, но сдержится, а Яценко спокойно назовёт. Мирушина просто покачает головой и расстроится, что собирать материал станет сложнее. А Дробышевский… Ему вообще всё равно. Возможно, они даже станут героями очередной байки полевой практики, наравне с чуваком, сожравшим миксомицета, которую с большими преувеличениями, как сказку маленьким детям, будут рассказывать бывалые лаборанты новым первокурсникам. О том, как какая-то группа разбилась на лодке о скалы, или о чём-то менее поэтичном — например, как четыре студента не смогли спустить лодку на воду и побитыми собаками пришли пешком по берегу с кошкой наперевес, которую, кстати говоря, тоже чуть не угробили. Как бы эгоистично и низменно это не прозвучало, но все боялись именно такого. Стыд, вина, неспособность справиться с банальнейшим заданием — вот это было по-настоящему страшно. Медвецкий, наконец, поднял голову. Немного осоловевшими глазами он глянул на лодку, затем на девочек и снова на лодку. — А чё стоим? — непонимающе спросил он. И от этого наивного вопроса на душе стало ещё гаже. Девочки переглянулись, не зная, кому начать объяснения. Он ведь сам наверняка уже мысленно там, сначала в лодке, потом на Штиле, а затем уже на родном Среднем, в кровати. Спит и пытается забыть всё это как страшный сон. — Мы не можем сдвинуть лодку, — в конце концов, сказала Вера, стараясь не смотреть ему в глаза. Серёжа осторожно покосился на лодку и видимо только сейчас заметил, насколько далеко она стояла от воды, и судорожно выдохнул. Стоит отдать ему должное: промелькнувшее в глазах отчаяние вперемешку с разочарованием исчезло так же быстро, как появилось. Он поднялся на локтях, вымученно вздохнув, а затем потихоньку встал уже в полный рост. — Пу-пу-пу… — протянул Медвецкий и на всё ещё дрожащих то ли от холода, то ли от измождённости ногах обошёл лодку и вернулся на место. Он сразу опустился обратно на гальку, не тратя силы на простое стояние без дела. В воздухе повисло тяжёлое молчание и давило наравне с угрозой скорой расправы. — Ну, не вешайте нос, — мягким голосом проговорила Саша. — Мы что-нибудь придумаем. А если не придумаем, ну скажут нам, что мы дураки. Мы же правда дураки. Не мы первые, не мы последние, — отчего-то Тома была уверена, что именно таким тоном она разговаривает с сыном — без какого-либо родительского журения или снисхождения. Будто тебя этим голосом по голове погладили. А ещё без единого матерного слова, отчего сразу становится ясно, что в свои слова Саша не очень-то и верит. — Не вешайте нос… — механически повторил за ней Медвецкий, и в ту же секунду в его глазах вспыхнуло озарение. — Не вешайте нос! Бля-я-ять, нос! Вы пробовали приподнять нос и развернуть? Вера испуганно уставилась на его сияющее лицо, а Саша робко почесала затылок, но у Томы будто в одно мгновение в голове сложился пазл. — Рычаг! — воскликнула она, заразившись Серёжиным энтузиазмом, хотя обычно не была склонна к такому яркому проявлению эмоций. А ещё из семьи потомственных инженеров. Рычаг. Как ей не пришло это в голову? — Поднимем только нос и развернём лодку, — она вскочила на ноги, и остальные, кроме Медвецкого, на чистом автопилоте поднялись за ней. И в эту секунду понимание засветилось уже в их глазах. — Боже, ты гений. Поднять нос должно быть в разы легче, чем всю лодку. Развернуть её в таком положении вообще не должно составить большого труда, боже, храни рычаг. А киль на этом носу как по маслу пойдёт по земле, в отличие от тупо срезанного конца кормы, который так упёрто врезался и зарывался глубже в гальку. Дело оставалось за малым — поднять нос. И стараться впредь не вешать его так скоро. Однако, повесить его пришлось очень быстро. Как они втроём не пытались поднять нос, не выходило ровным счётом ничего. А самое обидное в этом было то, что и одному человеку было вполне под силу это сделать. Одному человеку, не стёршему до этого ладони в кровь и не сбившему руки греблей и отчаянной попыткой поднять всю лодку целиком. Саша с Верой судорожно хватились за борт, но через несколько секунд только резко одёргивали руки, но через мгновение рвались приподнять нос лодки снова, уже скорее на автомате, потому что плодов это не приносило никаких. У Томы с левого борта выходило немного лучше, но забитые от физической нагрузки мышцы отказывались слушать, и она материла их что есть силы, но не могла заставить руки не дрожать и сделать хоть что-то. Вера наконец бросила борт и с размаху долбанула по дну ногой, что для такой хлипкой конструкции было довольно рискованно. — Вот же хлам! — вскрикнула она и тут же постаралась сделать глубокий вдох, чтобы хоть немного успокоиться. Нервы сдавали. Полуистеричная весёлость от безвыходности положения начинала отступать, а не нашедшая выплеска энергия теперь выливается в безотчётный гнев. Вера, всегда такая спокойная Вера, вломила по лодке второй раз, будто мстя ей за историю, в которую они так не вовремя из-за неё вляпались. — Ну-ну, тише, — Саша положила руку той на плечи, и это подействовало неожиданно быстро, и Вера почти сразу пришла в себя. Тома бегала глазами по лодке. Мозг работал лихорадочно, будто рывками загружая изображение. И это изображение — тяжеленная, неподвижная лодка и вышедшие из строя руки. Волнение начинает понемногу накрывать и её, а этого нельзя допускать, поэтому она старается ухватится за остатки сознания и придумать хоть что-нибудь. И придумывает. И сразу отметает этот план. Но всё равно невольно кидает взгляд на Медвецкого, на его могучую, возвышающуюся над всеми на две головы фигуру и сразу отводит глаза. Этот вариант пускать в ход нельзя. Он и так настрадался, он еле стоит на ногах, его трясёт уже слегка меньше, но всё равно ощутимо, а глаза совсем шальные. Этот идиот ради них всех полез в ледяную воду, и не раз, достал эту чёртову кошку — надо было ещё тогда просто бросить её и вернуться обратно. Да, их бы пожурили, покачали головами, возможно, даже обматерили бы, но всего этого сейчас бы не было. А Медвецкий Томин взгляд словил. На обычно безмятежном, добром лице промелькнула горькая ухмылка и в тот же миг сменилась ободряющей, буквально сияющей улыбкой. Он молча поднялся, стоя теперь на ногах в разы твёрже, но от Томы не могло скрыться то, насколько тяжело ему это давалось. Он сделал пару шагов к лодке и положил руки на нос. — Да ну не, — проговорила Тома и сначала даже не узнала собственный голос, почему-то внезапно охрипший. — Ну уж нет, — повторила она, когда он крепче схватился за борта. Она ещё не настолько низко пала, чтобы заставлять его это делать. Хотя кому она врёт? Холодная голова и расчёт, да? Медвецкий слегка наклонился к ней и шёпотом произнёс так, чтобы услышала только Тома: — За картошку, — он снова улыбнулся гораздо менее вымученно и в ответ на Томино замешательство добавил короткое: — И за письмо. Тому будто шарахнуло током. Она отшатнулась от лодки на ватных ногах. Следующие пару минут будто вымыло из памяти. Как Медвецкий хватается за основание носа, как рывком отрывает его от земли, стараясь сдержать стон, как тяжело шагает с ним вправо, разворачивая лодку носом к морю, как с грохотом отпускает его, быстро обходит с кормы, не давая никому возражать, толкает её навстречу воде, пока болотные сапоги не оказываются в воде по колено. Приходит она в себя, только после Сашиного «Чего стоишь? Полезай давай!». Механически Тома залезает в лодку, здесь ей вода доходит даже выше середины бедра — Серёга всё-таки не учёл разницу в росте и слегка перестарался. Она садится на банку за вёсла, Вера вместе с ней на соседнюю, Саша попрежнему рулевая, а Медвецкий, чуть ли не сложившись пополам, как мог улёгся на носовой банке и крепко уснул. *** Под Сашины маты они возвращаются к месту привала с опозданием в пятьдесят минут. Под косые, недовольные взгляды в прямом смысле вываливаются из лодки. Медвецкий, отмахиваясь от любых вопросов, плетётся к настилу из вырвиглазных оранжевых жилетов, падает на них и вновь мгновенно засыпает. На все вопросы отвечают, что сбились с курса из-за тумана, что не является совсем уж неправдой. На обратном пути они действительно пару раз путались в направлении из-за сгустившейся дымки и накатившей усталости. Правда, задержало их это минут на десять максимум. Все сидят с унылыми, негодующими лицами. Об ужине в столовой можно теперь забыть и в который раз придётся давиться макаронами с тушёнкой. Но всё это сейчас не имеет абсолютно никакого значения. За картошку, значит. Ну что за человек такой? Общение с Яном с его театральными замашками не идёт ему на пользу. Хотя в любом случае, это было отчаянно, благородно, ужасно смело и душераздирающе самоотверженно, и что со всем этим делать, Тома понятия не имеет. Что она может сделать в благодарность за то, что сделал этот отчаянный человек? Хотя он поступил так как раз в благодарность за чёртово письмо, значит, ничего в ответ и не ждёт. Тома всё равно оставляет пометку в голове, что по приезде он от неё не отвяжется: и Терафлю выпьет, и сироп от кашля, и грёбаную аскорбинку возьмёт, и в Некофлексе вымажется, как миленький. Получившие передышку студенты потихоньку складывают всё оборудование и собранный материал в лодки. А материала много — часть особо длинных талломов буквально свисает с бортов, рискуя свалится в воду. Когда всё уже почти собрано, от Штиля внезапно отплывает небольшая шлюпка и быстро движется к острову. Через от силы пять минут из неё выходит один из матросов, осторожно перешагивая через борт, и чуть ли не бегом направляется в сторону преподавателей, то и дело беспокойным движением поправляя фуражку. Значит, капитан. — Владимир Львович, Алексей Алексеевич, тут такое дело. У нас проблема, — начинает он, ещё не дойдя до преподавателей. — Мы не можем сейчас отчаливать. — В смысле? — Енисейский разворачивается к нему всем корпусом, продолжая наматывать цепь на многострадальную кошку. Голоса вокруг заметно затихают, а все студенты обращаются в слух. — Туман, — поясняет капитан и обводит рукой вокруг себя. — Видимость нулевая почти. — По пути сюда тоже туман был, — ровным тоном парирует Енисейский. — Да, был. Но сейчас всё гораздо серьёзнее, — глаза капитана начинают нервно бегать из стороны в сторону, периодически останавливаясь на ком-то из студентов. — Ну мы же как-то приплыли сюда, — раздражённо вставляет Яценко, уже начиная краснеть и тянуть руки к очкам — Пришли, — поправляет капитан. — Да хоть прилетели! — взрывается Яценко и всё-таки срывает с себя очки. Студенты совсем притихли и, как стервятники, следят за перепалкой во все глаза. — А если по приборам? GPS должен ловить, — предлагает Енисейский, но его попытку тут же пресекают: — Он ловит, здесь всё в порядке. Я боюсь, что мы встанем на мель или врежемся во что-нибудь. Отлив же. Это просто опасно. — Но мы же не можем тут на ночь остаться! — не унимается Яценко, с каждой секундой раздражаясь ещё сильнее. — Но выходить сейчас в море нельзя. Может, подождём пару часов? — предлагает в ответ капитан и, заметив измученные, недовольные лица, сразу добавляет: — А вы пока своих этих там… что у вас там… поразглядываете. Зря он это сказал. Мирушина гневно сверкнула глазами и пару раз открыла и закрыла рот, но так ничего и не сказала. К альгологии, в принципе, большая часть биологов относилась с неким снисхождением, а терпеть такое даже от капитана корабля было, по меньшей мере, унизительно. Енисейский же с поразительным, несвойственным ему чувством такта быстро перевёл разговор в другое русло, условившись продолжить сборы часа через три, если туман не рассеется раньше. Такими темпами дома они будут глубоко за полночь. И это была проблема. Именно сегодня от неё дома ждут звонка. Именно в этот день, когда она физически не сможет никому позвонить. Едва ли кто-то из семьи свалится с инфарктом от несостоявшегося звонка, паранойей никто из родственников не страдал, а холодная голова потомственных инженеров не стала бы подбрасывать идеи в духе «срочно обзванивать все морги» (хотя какие морги на острове Средний горелый?) или «обрывать телефон начальника практики». Но, тем не менее, уговор есть уговор. Еженедельный звонок во вторник в девять-десять вечера в обмен на затишье в остальные дни. И от невыполненного условия в сознании неприятно свербело, несмотря на обстоятельства. Хотя отец беспокоиться будет. Не наругает, не будет тыкать носом в эту небольшую оплошность, но перепугается будь здоров. А то и вовсе подумает, что Тома про всё забыла и в таком динамичном ритме полевой практики, в окружении друзей и, наконец-то, любимого моря, ей больше ничего не интересно. Тома помнила, как впервые пришла домой пьяная. В пятнадцать лет. Праздновали Тёмин двадцать третий день рождения, а он далеко не из тех братьев, которым лишь бы отделаться побыстрее от малолетнего сиблинга и ничем не выдать, что таковой вообще существует. А когда отец согласился под Тёмину ответственность отпустить Тому с ним, он был безумно рад. Накидались оба. Благо компания была только из близких и, главное, ответственных друзей, которые, в итоге, полночи отпаивали Тому с Тёмой водичкой и полисорбом. Помогало это всё равно слабо, учитывая то, что Тома до этого и капли в рот не брала, а Тёма пил только по бокалу шампанского на Новый год. В районе шести утра тошнить их уже перестало, но алкогольная дымка настойчиво оставалась в голове. А надо как-то ехать домой. И если завалиться в такси, а потом на ватных ногах добраться до двери, не составляло такого уж большого труда, то как не спалиться на пьяных глазах, проспиртованном душке и охрипшем голосе, никто не знал. После пары минут душевных метаний, Тома взяла телефон, непослушными пальцами вбила номер отца и сразу нажала кнопку вызова, чтобы не дать себе передумать. Словами через рот, всё словами через рот. — Ало? — раздался в трубке бодрый голос, видимо отец уже проснулся и скорее всего варил себе утренний кофе. — Всё в порядке? — Д-да, скоро поедем до-омой, — заплетающимся языком проговорила Тома и, разумеется, в ту же секунду он всё понял, потому что на том конце раздался хриплый, надрывистый смех. Вот чего-чего, а такого она точно не ожидала. — И как отдохну-ули? — пародируя её тон, протянул отец и снова рассмеялся. — Пап, мы с Тёмой приедем пьяные, — сконцентрировав всю свою собранность в речевом аппарате, сказала Тома уже гораздо более внятно. — Я уже понял, бедовые мои, — голос не сердитый, уже хороший знак. — Приезжайте, а я в аптеку пока. Вас у подъезда встретить? — Мы дойдём, — ответила Тома. — Надеюсь, не до ручки, — добавил отец, в голосе вновь прозвучала усмешка, а затем он быстро попрощался, и Тома бросила трубку. Дома отпаивание водичкой и полисорбом продолжилось. Только вместо бьющего по ушам клубняка на фоне, как назло, играла «Утренняя гимнастика». Впрочем, играла она действительно назло уже одиннадцатый раз по кругу, и с каждым повтором делая ситуацию ещё смешнее. Помимо этого отец только поинтересовался, что же они пили, и непроизвольно скривился на Тёмино «В принципе, всё подряд» и на Томино детальное описание какого-то дешёвого пива и ассорти из шотов, сделанных непонятно из чего. — Я думал, вы уже давно нашли, но раз нет — на антресоли в конце коридора, за гантельками лежит нормальное вино, повторюсь — нор-маль-но-е, и нормальный коньяк. Если будете пить, то пейте хотя бы что-то человеческое. «Утренняя гимнастика» в сумме за утро проигралась двадцать четыре раза, а ни Томе, ни Тёме после этого напиваться не хотелось от слова вообще. Даже отцовским дорогим коньяком. Да, наверное, всерьёз за Тому отец вряд ли испугается, но загонится страшно. Ввиду Томиной безэмоциональности, а порой и холодности, ему, должно быть, всегда казалось, что дочери до семьи и дела-то нет. Особенно на контрасте с сыном — они с Артёмом будто старались скомпенсировать друг друга, а в итоге оба вышли с прибабахом, а точнее — Тома с гиперответственностью и замашками настоящего контрол-фрика, а Артём… Он просто Артём. Вспыльчивый, порывистый, в некотором смысле даже чувствительный, хотя над этой своей стороной он уже пару лет усердно работает. А вот Тома со своей… ну как сказать. Сейчас, сидя на берегу без возможности хоть как-то повлиять на ситуацию, она еле удерживается от того, чтобы не застонать в голос. Ощущение такое, будто пообещал отзвониться, что дошёл до дома и всё в порядке, а в итоге безбожно уснул с выключенным телефоном на несколько часов, а проснувшись, видишь в нём пару десятков пропущенных. Впрочем, эта ситуация не так уж далека от той, в которой Тома оказалась. А понимание, что единственное, что она может сделать, это просто ждать, пульсирующим кольцом давит на мозги. На песке расчищают место под котелок. Разводят костёр. В вскипевшую воду закидывают макароны. Засёкший время Ян через несколько минут даёт отмашку «Кушать подано» и театрально откланивается. — А поварёшка где? — вскидывает брови Енисейский, слив воду из-под макарон. — Твою… — отзывается кто-то из толпы, а Владимир Львович только показательно вздыхает. Мешалку они тоже, к слову, не взяли. Поэтому перед макаронами они несколько минут кипятили более-менее приличную на вид палку, которой Енисейский размешивал соль. — Тогда мисками так зачёрпывайте, — стараясь не раздражаться, говорит он и ставит котелок на песок. Вилкой подцепляет макаронину и пробует. — А чё с макаронами? Вы сколько их варили? — он смотрит на Яна, который теперь, сделав пару шагов назад, малодушно прячется за Николашиной спиной. — Аль-денте? — выходит с вопросительной интонацией, а Енисейский в ответ только снова вздыхает. Если быть до конца честным, то после недели макарон по-флотски, недоваренные спагетти даже вносят некое разнообразие. Позднее возвращение домой означало ещё одну проблему: вылазку в лес придётся перенести хотя бы на день. Вполне вероятно, что вернуться получится только в предрассветные часы, а значит, в нужное для вылазки время спать ещё никто не будет, да и в таком усталом состоянии переться в лес — очередная тупая идея. По сути, единственное, что в этой истории не давало Томе покоя — зачем скрывать за зверем следы? Если уборка туш и крови ещё имела хоть какой-то смысл — чтобы не привлекать запахом всякое зверьё (и то это привлекло бы только каких-нибудь падальщиков), — то всё остальное в виде отпечатков лап и рытвин никак не укладывалось. В особенности при условии, что туши убрали в один день, а кровь и следы — только на следующий. Да и зачем? Чтобы скрыть сам факт нападения? Но это глупо: сельский голова и так, вроде как, всё фотографирует и даже присылает эти фотографии начальнику практики, так что о том, что именно произошло, все и без того имеют хотя бы примерно представление. — Чё с тобой? — на свободное место рядом с Томой плюхается Рита, уже на ходу начавшая есть свою порцию. Забавно, Вера бы скорее спросила что-то в духе «Ты в порядке? С тобой всё хорошо?» Тома всё поглядывает на часы, пытаясь убедить себя в том, что это из-за поставленного ею на костёр чайника. — Из-за чего опять загналась? — В смысле «опять»? — удивляется Тома. До этого момента она была полностью уверена, что скрывать беспокойство она умеет пусть не идеально, но достаточно, чтобы как минимум не слишком проницательная Рита не обратила внимания. — Ты уже пару дней как ходишь, будто супрастина в рот набрала, а запить нечем, — заявляет Рита, а Тома совсем теряется. Спорить с Ритой глупо, она действительно загналась, вот только из-за невозможности позвонить отцу и предупредить, что у неё всё в порядке. Причём здесь несколько дней? — Честно, не очень понимаю, о чём ты, — говорит Тома, а у Риты на это только губы поджимаются в готовности выдать что-то в духе «Да не пизди». — Кто хотел разогреть чай до температуры солнца? — повысив голос, спрашивает Дробышевский, оглядывая студентов. — Он готов, — нахально улыбается и сам чуть ли не смеётся под общий хохот. Тома со вздохом поднимается с песка и плетётся к костру, захватив кружки — свою и Риты. Уже второй раз за день у Дробышевского при виде неё улыбка сползает с лица, а взгляд становится не то что как у оленя в свете фар, а скорее в свете ядерного взрыва. Он тушит костёр и неловко переминается с ноги на ногу, почему-то не спеша уходить. Тома бросает на него непонимающий взгляд, а тот всё стоит на месте, как вкопанный, так что она просто хватается через тряпку за ручку древнего, алюминиевого чайника и собирается поднять, чтобы плеснуть себе и Рите в кружку ядрёного местного чая, который скоро уже начнёт ей даже нравиться. Как говорится, настолько плохо, что даже хорошо. — Эй, горячо же! — вскрикивает он, когда Тома плотно обхватывает ручку пальцами. Тома через секунду одёргивает руку и шарахается от проклятого чайника. Ладонь жжёт так, словно она лично провинилась перед всем человечеством и её персонально, отдельно от всего тела, отправили в ад. Дробышевский на автомате хватается за её запястье и переворачивает ладонью вверх. Та предсказуемо начинает краснеть прямо на глазах и гореть сильнее с каждой секундой. Александр Дмитриевич, тем временем, опомнившись, отпускает её руку, но обеспокоенного взгляда не сдерживает, отчего Тома чувствует себя странно. Не то чтобы она всё это время была уверена, что он её возненавидел. Но в какой-то степени так всё и было. — Вы нормально? — спохватывается он, и Тома чувствует себя ещё страннее оттого, что он в состоянии что-то спокойно говорить ей, и даже что-то, подходящее по контексту. Потому что сама Тома, никогда до этого не испытывающая проблем с подбором слов, сейчас не находит, что сказать. Потому что какого чёрта он переживает об ожоге той, кто ему руку прокусил и напугал перед этим до чёртиков. И ей снова становится стыдно и неуютно, и хочется извиниться, а ещё лучше — покурить. Желательно вместе, потому что, как оказалось, курить в компании не так уж и плохо. А с другой стороны, синяки на челюсти тоже всё ещё не прошли, и он сам извиниться так и не подошёл, а ей вообще-то было больно. — Нальёте мне? — спрашивает Тома, протягивая ему здоровой левой рукой две кружки, и он послушно наливает туда разогретый до температуры солнца чай. А когда она возвращается на своё место, держа обожжённую руку на весу, то чувствует, как спину буквально прожигают взглядом, и от этого становится ещё неуютнее. — А-а-а… Это ты из-за него что ли? — спрашивает Рита с нездоровым энтузиазмом. Хотя бы проявила чудеса тактичности и наклонила голову к её уху, так чтобы никто из сидящих рядом студентов не мог это услышать. — Интересный вывод, — хмыкает Тома, не решаясь напрямую опровергать Ритину догадку, потому что на неприкрытое враньё у неё удивительная чуйка. — Ну рассказывай давай, интересно же, — та пихает её локтем, продолжая наворачивать макароны и в перерыве отпивая маленькими глоточками чай. — Не вдаваясь в подробности… — А если вдаваясь? — А если вдаваясь, то только тебе по носу за излишнее любопытство. — Молчу-молчу, — тушуется Рита, но всё равно издаёт приглушённый смешок. — Короче, я его обидела, — выпаливает Тома. Это не совсем точно описывает ситуацию, но она же сказала, что вдаваться в подробности не будет. — Ну так извинись, в чём проблема? — Ой, да ты сама когда в последний раз хоть перед кем-то извинялась? — на что Рита резко встрепенулась и собиралась что-то сказать, но Тома решила сразу пресечь предстоящий поток нецензурной брани. — Он меня тоже обидел. — И ты не хочешь идти извиняться первой или что? — Да нет, просто… — и вот как объяснить Рите, что она расстроилась вовсе не из-за синяков? Она даже в собственной голове не может до конца оформить это в более-менее чёткие мысли. Просто… Человек от природы эгоцентричен. С возрастом это обычно сглаживается, для детей-то они сами — центр вселенной, но до конца это не проходит, никогда. Первое, за что человек боится — за самого себя, за свою жизнь, репутацию, должность, да за что угодно. Тома это много раз наблюдала, и все это тоже прекрасно видят, просто предпочитают не обращать внимания. Взять хоть надоевший скандал с Медвецким — и друзья его побросали, и до лампочки всем было. Да даже сама Тома написала это чёртово письмо ни разу не из дружеской привязанности, милосердия или даже жажды справедливости — лишь бы заткнуть орущую на уши совесть и успокоиться. Тома сделала это исключительно и только ради себя, поэтому и не хотела палиться перед Дробышевским, что автор письма — она. Чтобы он не надумал бог весть чего о её альтруистических наклонностях, которых и в помине нет. А потом сам наорал на неё, как из-за неё распереживался, как она могла покалечиться и далее в том же духе. Как будто Дробышевский за себя вовсе не испугался, за карьеру свою, он же у нас восходящая звезда на кафедре, «все там на него молятся», а травмированный студент же никак на его работу не повлияет. И от этого лицемерия Тому тоже перекорёжило. Если страх за себя она никогда не стала бы осуждать, то вот эту попытку навязать ей чувство вины, которое теперь безбожно выедает остатки самообладания, она не простит. Впрочем, это не отменяет того, что ей всё ещё до ужаса стыдно, а настоящий стыд она не чувствовала уже очень давно, и что с ним делать тоже непонятно. И вот как Рите всё это объяснить?