Не «зачем?», а «почему?»

— Галочка, ты щас умрёшь. Сцену в сторожке Ефремовича Дробаш никак не комментирует. А мог бы Тому и предупредить, что собирается устроить допрос с пристрастием на тему местных ритуалов. Хотя, возможно, это был просто удачный экспромт. — Удиви меня. — Вова вышел на новую стадию, — он срывает травинку рядом с выходом из сторожки и тянет её в рот, — он подарил Валерии Викторовне букет пушицы. — О-о-о… ну это победа? — хмыкает Тома, тоже срывая травинку вслед за ним. Что-то же в ней он нашёл. — Ну как сказать, — мнётся Дробаш, почёсывая затылок и в который раз приглаживая волосы. Это он зря — кудряшки ему идут. Если он так сделает ещё раз, надо будет ему сказать. — Он передал ей букет со словами «На, подержи» и так и не забрал, — сдержать смех на такую романтичность невозможно. — Боже, а она что? — Не знаю, — пожимает он плечами всё ещё с травинкой в зубах. — Во всяком случае не выкинула. Хотя могу представить степень её ахуя. Обычно он ограничивался комплиментами в духе «У тебя такой лоб хороший, ровный такой» и «У тебя сегодня волосы очень необычные». Под перечисления подобных примеров они доходят до самого жилого корпуса, где Дробаш сворачивает в сторону веранды, а Тома уходит потихоньку собираться на лекцию, до неё ещё где-то полчаса. Скрывать их общение перед однокурсниками уже не имеет никакого смысла. Все на базе и так знают, что эти двое по полдня вдвоём где-то шатаются. Если раньше они и пытались не светиться — шарахались друг от друга, стоило кому-то постороннему появиться на веранде, уходили из сторожки Ефремовича по одному и собирались, в основном, уже после отбоя, — то сейчас маскируют разве что обращение на «ты». И то, если Дробаш это делает скорее из-за конспирации и во избежание фамильярности от остальных студентов, то Томе это кажется чем-то слишком личным, слишком уже родным, чтобы выставлять такое напоказ. Тем более что Дробышевский — всё ещё преподаватель, и она, конечно, не думает, что он может воспринимать их дружбу как попытку заработать очки лояльности, но на всякий случай перестраховаться стоит. Особо не светиться они стараются перед преподавателями. Благо их на базе не так много, а Мирушина с Вейгнером почти весь день пропадают на выездах для их совместной исследовательской работы. Так что проблем у них две: Енисейский и Яценко. Валерия Викторовна к взаимоотношениям внутри коллектива относится довольно индифферентно, так что насчёт неё можно сильно не беспокоиться. А вот остальная часть збпшного блока вызывает определённые опасения, причём совершенно полярные по характеру. Яценко придёт в ярость, если узнает об их своеобразной дружбе. Он, что называется, преподаватель старой закалки. Даже отношения между преподавателями он не одобряет, так что на каждый взгляд Енисейского в сторону Валерии Викторовны он пыхтит и закатывает глаза. Сделать этим двоим он ничего не может, тем более что на Владимире Львовиче, по сути, вся летняя практика держится. А вот насчёт Дробаша волноваться стоит. Пусть он и поднял кафедру гидробиологии практически с нуля, гидра всё ещё вносит далеко не самый большой вклад в научно-исследовательскую деятельность университета, так что увольнение одного научного сотрудника оттуда, пусть даже такого продуктивного, пройдёт без скандала. С Енисейским тоже нарисовалась проблема, которая, как всегда, была на виду. В перипетии тонкой человеческой душевной организации он никогда не лез, что комично сочеталось с его пугающей проницательностью. О дружбе Томы с Дробашом он знал абсолютно точно. Это стало понятно по тому, как дёргался Дробаш каждый раз, встречая Вована, будучи в её компании. А Тому, в свою очередь, он просто осыпал двусмысленными шутками, в которых человек со стороны ничего такого бы не увидел, но в Томиной ситуации фразу «Предпочитаете рыбу?» на её отказ от столовской тушёнки можно было понять только одним образом — повезло же связаться с ихтиологом. Оставалось только представить, как он изгалялся над самим Дробышевским, будучи с ним очень близкими друзьями. Саму Тому такое внимание не смущало. Если это приносит Енисейскому эмоциональное удовлетворение, то пусть хоть обхохочется. Ей нравилось курить с Дробышевским — хотя он больше и не курил почти, — пить с ним чай, загораживать ему вид на кровь в каждую их вылазку, сидеть на веранде и просто разговаривать о какой-то ерунде, звать его по имени, обращаться на «ты», вбрасывать в диалоге какой-то совершенный абсурд, просто чтобы понаблюдать за его мультяшной мимикой. Ей совершенно эгоистично доставлял удовольствие тот факт, что больше ни с кем из практикантов он так не фамильярничал, хотя любой из них душу бы продал за такое его внимание. Единственное, что Тому беспокоило — так это чтобы он из-за всех таких шуток не стал её шугаться, потому что практика тогда совершенно внезапно станет до ужаса унылой. С такими мыслями она плетётся до своей комнаты. Практически все студенты уходят в учебный корпус заранее, минут за двадцать, потому что заняться на острове в двухчасовой перерыв всё равно, кроме сна, особо нечем. Так что у неё есть шанс побыть в одиночестве полчаса и всё обдумать. Тома толкает дверь. В комнате ужасно темно — видимо, Рита снова на перерыве спала с задёрнутыми шторами и не вернула их на место. Тома оглядывает комнату — глаза после яркого дневного света не различают и границ кроватей, не говоря уже об альбомах и тетрадях, которые ей нужно захватить в учебку, так что она делает несколько осторожных шагов вперёд к окну, вытянув перед собой руки, чтобы не вписаться в стол. Нащупывает пальцами плотную ткань штор и дёргает в разные стороны. «ПРЕКРАЩАЙ» Выведено на окне красным. Тома на автопилоте делает шаг назад. Линии толстые, неровные, пляшущие, будто писали дрожащими пальцами. Вернее пальцем — форма букв указывает на то, что делали это явно не кисточкой. Внизу букв неаккуратные подтёки. Полслова написано на одной створке, полслова — на другой. — Блять… — слетает шёпотом вслух. Первая мысль — до пар всего полчаса. Если кто-то внезапно зайдёт и увидит этот пиздец — это будет катастрофа. Как это вообще кому-то объяснить? Вторая — это кровь. Надпись «Прекращай», накаляканная кровью. На её окне. Можно не тешить себя надеждами, что это розыгрыш. Что это никоим образом не связано со зверем. Если это кровь, то не всё так плохо. У неё есть перекись, оттереть послание с её помощью — дело десяти минут. Тома тащит контейнер с аптечкой из-под кровати и хватает оттуда перекись с ватой. Щедро обливает ту, так что часть капает прямо на пол, но это не имеет никакого значения сейчас. Несётся обратно к окну и трёт стекло, что есть силы. Только бы никто не зашёл. Только бы Вера или Рита не вернулись внезапно за чем-нибудь. Надпись не становится бледнее ни на тон. «Блять, она с другой стороны», — вспышкой проносится в голове. Тома оглядывает раму на предмет ручек, чтобы распахнуть окно и убрать надпись со стороны улицы, но ничего не видит. Когда им нужно было проветрить комнату, они просто открывали верхнюю малюсенькую створку, потому что Вере с Ритой, в отличие от Томы, всегда холодно. И как бы она сейчас не всматривалась в раму и не толкала её, очевидно — окно не открыть. Мысли беспорядочным роем копошатся в голове. Лекция совсем скоро, а пропажу даже одного студента в не слишком большой группе точно заметят. На лекции никто никогда не опаздывает, даже Аргунов. Тома хватает бутылёк с перекисью и вату, зашторивает окно обратно и вылетает из комнаты. За окном — навес, так что с улицы надпись не должно быть видно, только если издалека. Кто бы это не написал, он должен был на него залезть, значит, нужно узнать, как это сделать. Она выбегает на веранду. Растрёпанная, с перевязочным набором наперевес и с широко распахнутыми, испуганными глазами. На скамейке лежит Дробаш и что-то бубнит себе под нос. На звук стукнувшейся с размаху об стену двери он реагирует молниеносно и тут же вскакивает на ноги. Пробегается взглядом по Томиному лицу и застывает. — Что случилось? — выдавливает он севшим голосом. Тома, должно быть, выглядит сейчас так, будто сбежала из окопа. — Мне нужно на навес. Сейчас. Он понятливо кивает и, не задав ни единого вопроса, шагает в сторону двери. Задерживается в проёме всего на мгновение, ещё раз пристально посмотрев на Тому. «Он что, подумал, что это я порезалась чем-то?» — промелькнуло в голове. Дробаш заходит в здание и сворачивает в закуток около столовой. Сжимает руками рукава, чтобы скрыть дрожь. Там оказывается дверь, которую Тома и не замечала никогда. Толкает её и заходит в комнату метр на метр с лестницей-стремянкой, уходящей в потолок. — Так, я полезла, я потом всё объясню. — Я с тобой, — сразу протестует он, но скорее удивлённо, чем настойчиво. Они же всегда вместе во все переделки. — Там… там, блять, — Тома уже начинает потихоньку подниматься вверх. Конечно, она не будет ничего от него скрывать, просто вид заляпанного кровью окна точно выведет его из строя. — Что там? — Мне написали «Прекращай» кровью на окне, я сейчас всё быстро уберу, а потом будем разбира… — Что? О боже, — выпаливает он и лезет по стремянке за ней. — Слушай, ты уверен, что тебе нужно это видеть? — Тома приостанавливается в десятке сантиметров второго этажа. — Абсолютно. Тома без лишних слов поднимается наверх. В конце концов, она ему не мама что-то запрещать. Оказывается она в такой же маленькой комнатке с дверью. Дробаш открывает её — за ней выход на крышу с видом на спокойное море-зеркало. В прошлый раз такое было перед её одиночным походом в лес, после которого они обходили друг друга за километр ещё несколько дней. Снова накатывает старый, уже почти дотлевший стыд, который тем не менее прожигает изнутри. Море такое спокойное под кромкой тумана. Никак не вяжется с кровавой угрозой на окне. Если это угроза, конечно. Хотя что, если не она? Мелкими, осторожными шагами, держась за стену, доходят до окна Томиной комнаты. — Я не смогла его открыть. А написано со стороны улицы, — начинает Тома, в надежде хоть как-то его отвлечь. Дробаш внимательно смотрит на надпись, сглатывая каждую секунду. Теперь ясно, почему она показалась Томе такой кривой — написана зеркально, чтобы можно было прочитать с той стороны. — Да здесь окна поставили наоборот вроде, чтобы нельзя было открыть и выйти погулять на крышу. Студенты же, травмоопасно. А потом что-то сверху сделали, чтобы хотя бы проветривать можно было, — бормочет он совершенно неживым тоном, пока дрожащими руками обливает вату перекисью. — Ясно. Тома вынимает у него из рук бутылёк, который тот сжал так сильно, что он погнулся в трёх местах. Берёт ватку побольше, смачивает её и с нажимом трёт по окну. Замечает, что ручки действительно находятся с этой стороны. Странное, однако, решение — у них в лагере сами ручки просто снимали с рамы. Кровь запёкшаяся, поддаётся хорошо, в некоторых местах даже сама отстаёт корками от гладкого стекла. Дробаш шумно вдыхает, трёт букву «Р». — А у меня на стекле ничего нет, — он опускает руку и поворачивается к Томе. — Когда ты успел проверить? — Да оно соседнее со столовским, — отвечает он всё с таким же неподвижным взглядом. Смотрит Томе между бровей. Подхватил от неё привычку таращиться в упор. — Почему написали тебе? Почему тебе написали, а мне — нет? Голос совершенно бесцветный. Тома складывает измазанную в крови ватку на пол. Хорошо, что ему не написали. Едва ли бы он слёг с сердечным приступом от такого, но это явно оставило бы заметный след. Тома, вон, со своей боязнью боли больницы за километр обходит, потому что это просто невыносимо. С другой стороны, если бы ему всё-таки что-нибудь написали, то скрыть происходящее от однокурсников было бы невозможно. Дробаш же живёт на первом этаже, ещё и рядом со столовой. Эту мысль Тома и озвучивает. — Может, они не хотели палиться перед администрацией базы? Твою надпись точно не только мы бы заметили. Тем более вряд ли бы они подумали, что я не покажу свою тебе. — Это сделал кто-то из наших, — произносит он, а на лице такое разочарование и такая злоба, каких Тома никогда у него не видела. — Кто-то, кто знает про выход на крышу. Никто из кулёмовцев в здание не заходит. Это всё наши, — последнее слово выходит с надрывом. «Наши». Для него МБС — даже не второй дом, а чуть ли не единственный. Тома, конечно, не видела его вне базы, но здесь он светится, знает всех работников в лицо, все три смены. Каждый ему улыбается — невозможно не улыбнуться, — повара со смехом говорят ему, что он сильно похудел и позорит их, Ефремович с ним, как с сыном возится, на него единственного не фыркает презрительно команда корабля, и даже завхоз дядя Витя смягчается в лице, стоит ему столкнуться с Дробашом взглядами. А теперь для него этот дом пропал. Подорван. И «наши» безвозвратно исчезли, оставив за собой очередных «чужих». Вдруг сквозь стекло Тома улавливает стук. По ту сторону окна он звучит приглушённо, но раз его слышно, значит, в дверь барабанят будь здоров. Дробаш открывает окно и тоже прислушивается. — Может, не ко мне? — шёпотом спрашивает Тома, но следом сразу раздаётся возглас: — Тома! Тома! Это срочно! — стук повторяется, но в комнату не заходят. Двери у них не запираются, так что ввалиться сюда могут в любой момент. И увидеть окно с кровавыми разводами и ещё четырьмя буквами. — Это Саша. — Я не одета! — кричит Тома через окно. Дробаш, кажется, вообще перестал дышать. — Тома, мне нужна твоя помощь. Сейчас! — Саша продолжает барабанить в дверь. — Не открывай, — понизив голос, уговаривает Дробаш. — Не открывай, иначе всё пропало. Мысли панически носятся в голове. С Сашей они не приятельствуют. Она бы не стала так ломиться к ней в комнату. Но, если открыть ей дверь, как объяснить кровь на окне? Тома пытается раскрыть окно шире, чтобы завести створки за стену — раз окно установлено наоборот, то и открывается оно наружу. Но петли только скрипят и не поддаются. Окно совсем старое. И тут в голову врывается отвратительная, совершенно несвоевременная догадка. К Томе так настойчиво заявляются только по одной причине. Николаша — чтобы сделать укол инсулина. Медвецкий — чтобы взять что-то от горла. Практически половина однокурсников — если заболела голова. «Что-то произошло». И Саша быстро эту догадку подтверждает. — У меня кровь! Я, кажется, руку вспорола, я не понимаю, — кричит она, и Тома только сейчас улавливает истеричные нотки в её голосе. — Одну секунду, я только оденусь! — кричит Тома в ответ, принимаясь остервенело тереть ватой окно, и Дробаш, не говоря ни слова, не пряча глаз от крови, тоже трёт стекло. «Боже, как ей должно быть больно». Саша продолжает кричать, но в комнату не заходит. Дробаш намывает окно сразу двумя руками. — Я не могу, — голос становится совсем сиплым. Пальцы онемели так, что каждое движение приносит боль. А по ту сторону окна Саша. Кричит, что ей больно. А по эту — испуганный Дробаш, которому придётся придумывать всему этому оправдание, потому что Тома в таком состоянии точно ничего не сообразит. — Я открою. Я что-нибудь придумаю, тебя не уволят, я… — Открывай. Тома протискивается в щель между створками и на негнущихся ногах вваливается в комнату. В два шага преодолевает расстояние и открывает дверь. Саша стоит вся белая и держится за руку. Кровь стекает до локтя. — О боже, — выдыхает Тома и тянет её за запястье на Верину кровать. — Блять, — Тома оборачивается и видит побелевшего Дробаша, застывшим взглядом смотрящего на Сашину руку и зажимающего рот рукой. — А ну отвернись, — командует Тома, и он тут же садится на её кровать спиной. — А вы что здесь?.. — удивляется Саша, кажется, даже забыв про руку. Тома рывком перевешивается за подоконник и нашаривает рукой бутылёк с перекисью, брошенный на навесе. Оборачивается к Саше и внимательно рассматривает руку. Порез совсем не глубокий, но болючий. Крови много, но опасности никакой, и внутри против воли вскипает раздражение. Конечно, Тома понимает, что Саша напугалась, увидев столько крови, но порез прошёл по касательной, просто срезано чуть кожи и верхних тканей, так что даже до крупных вен или артерий рана не дошла. Но болеть должно от этого не меньше. Тома аккуратно, стараясь сильно не давить, стирает натёкшую кровь и принимается за обработку самой раны. — Саш, кинь мне йод из контейнера, — бросает она. Скрывать панибратство уже не имеет никакого смысла. Можно только догадываться, что там надумала себе Саша, увидев их вдвоём в комнате после её криков «Я не одета». Она подрывается с кровати, услышав своё имя, но Тома перехватывает её и усаживает на место. Дробаш в это время непослушными руками достаёт йод из контейнера, который она так и оставила открытым на полу, и передаёт ей. Руки бьёт крупной дрожью, пальцы всё ещё измазаны кровью от окна. Дробаш остаётся стоять столбом и таращится выпученными глазами на собственные ладони. Йод теперь тоже в кровяных подтёках. Тому носит между необходимостью обработать рану Саше и желанием напоить Дробаша галлоном валерьянки. Она застывает на месте с йодом в одной руке и ватой в другой, между держащейся за свою руку, плачущей Сашей и замеревшим Дробашом, прикованным взглядом к собственным пальцам. Она аккуратно локтями, так как руки заняты, разворачивает его спиной и мягко толкает на кровать, и он тут же опускается на неё, не произнося ни слова. Тома оборачивается к Саше, садится перед ней на пол и перехватывая руку, начиная обрабатывать рану сначала перекисью, а затем её края йодом, и на каждое хныканье и шипение терпеливо роняя «Тише-тише», «Ещё немного потерпи», «Скоро уже будет совсем не больно». — Где это ты так? — спрашивает Тома, вынимая бинт из контейнера и принимаясь за перевязку. — За учебкой на стене гвоздь ебучий, — уже почти не дрожащим голосом отвечает Саша. — Мы играли в догонялки, и я задела. Ёб твою мать, вернее «блять», я хотела сказать «блять», прости. Просто там на стене такое пятно осталось, это пиздец, — если Саша снова матерится, значит, она относительно в норме. — В догонялки? Саш, тебе лет-то сколько? — У женщин такое не спрашивают. Тома хмыкает и поворачивается уже к Дробашу. Тот послушно всё ещё сидит спиной. — Сань? — О боже, блять! — вскрикивает Саша. Должно быть, она только сейчас глянула в сторону окна и заметила заляпанное кровью стекло с остатками букв. — Это что, блять, такое? Дробаш моментально вскакивает с места. То открывает, то закрывает рот, не зная, как объяснить полустёртую кровавую надпись на окне. — Какого хуя происходит? — продолжает Саша. Дробаш тем временем опускает взгляд на пол. Прямо у Вериной кровати, где сидела Саша, кровавое пятно, которое натекло с её руки. Он окончательно обмирает и опускается на пол. Не моргает даже, только хватает ртом воздух. Кровь впереди, перед кроватью и кровь за спиной, на окне. Деваться некуда. — Твою-то мать, — шипит Тома, таращась на Дробаша. — У него такое уже было? — встревоженно отзывается Саша. — При мне — нет. Вернее чтоб настолько, — когда они набрели на кровавое озеро со свиной головой, он среагировал похожим образом, но довольно быстро пришёл в себя. — У него боязнь крови. — И паника. — Ты же психолог, сделай что-нибудь бога ради, ему же плохо. — Непрактикующий психолог, — поправляет Саша, но всё равно опускается рядом с ним на колени. Дробаш шумно дышит, сжимает рукава, будто хочет продавить ткань насквозь. Тома тоже садится рядом и всматривается в его лицо. Надо было настоять и лезть на навес одной. Тогда бы он не увидел ни крови на окне, ни Сашину руку, и всего этого бы сейчас не было. Она вспоминает, как ещё на луде не стала настаивать на том, чтобы Медвецкий не лез в воду за кошкой, и тот в итоге заболел. Ещё и так, что, видимо, после практики ему придётся идти к лору, потому что он всё ещё ходит и гулко кашляет, хотя должен был уже поправиться. И всё опять идёт по пизде, опять нихера не получается. Какой смысл в этих чёртовых запасах юного медика и замашках врача-дилетанта, если пользы от этого ноль? Если снова нельзя никому по-человечески помочь и сделать хоть что-нибудь? Дробаш смотрит и смотрит, и смотрит на свои руки, его бьёт крупной дрожью так, что кроссовки стукаются об пол, нарушая тревожную тишину. — Так, Александр Дмитриевич, посмотрите на меня, — начинает Саша, на что тот никак не реагирует. — Смотрите на меня, — чеканит она, а Тома мягко берёт его за запястья и вытирает пальцы перекисью. Дробаш наконец поднимает взгляд. — Умница. Смотрите на меня. Или на Тому, если вам так спокойнее, — он, будто в замедленной съёмке, поворачивается к ней. — Дышите со мной, хорошо? Давайте, вдох-выдох, вдох-выдох, — Тома отрывается от рук и поднимает взгляд на его лицо, тут же сталкиваясь глазами. Зрачки — зияющие чёрные дыры в окружении дрожащих, слипшихся ресниц. — Расслабьте спину и обопритесь о кровать, давайте, вдох-выдох, — он дышит рвано, как после плача, но дышит в ритм — Саша продолжает своим мягким голосом, тем самым, что для детей, его задавать. — Можете что-нибудь сказать? Том, а ну верни руки на место, он только начал успокаиваться, — Тома тут же вновь обхватывает его запястья через ткань. — Могу, — хриплым голосом отзывается он. — Давайте тогда немного с вами поговорим, хорошо? — в ответ короткий кивок. — Только продолжайте, пожалуйста, дышать, хорошо? — и снова кивок. — Надо вернуть вас в реальность. Вы здесь, в Томиной комнате, на МБС, и вам ничего совершенно не угрожает. Под вами твёрдый пол, чувствуете ногами? — Дробаш только согласно мычит. — Чувствуете руки? Свои? Её? — кивок. — Тогда давайте поговорим немного. Что вы видите вокруг себя сейчас? Пять вещей? Любых. — Кровь. — Не-не-не, туда смотреть не нужно, её скоро здесь не будет. Давайте что-нибудь… постоянное? — мягко продолжает Саша. — Тому. — Уже хорошо, — улыбается Саша. — Что-нибудь ещё? — Вас, стена, кровать, стол… — он ещё немного бегает взглядом по комнате и только вымученно шепчет, — уже пять? — Вы прекрасно справляетесь, — отвечает Саша. — Как вы себя чувствуете? Что ощущаете? — Что мне пиздец, — хмыкает он. — Я думал, что умру. — А вместо этого говорите со мной целыми предложениями, вы умница, — говорит Саша, пропустив мат от преподавателя мимо ушей. — Том, у вас воды нет? Тома подрывается с места и хватает со стола термос с водой. Отдаёт его в руки Дробашу, и тот делает два маленьких глотка. Он больше практически не трясётся и даже дышит сам. Тома только сейчас осознаёт, что сама перестала дышать. Комнату, конечно, придётся надраивать не меньше часа. — Надо снять вашу толстовку, у вас очень тугой ворот, — вдруг говорит Саша, и Дробаш чуть не роняет термос. Мотает головой из стороны в сторону и смотрит беспомощно на Тому. — Не надо, Саш. — Да он же так задохнётся, — удивляется она, а потом резко меняется в лице. Иногда Тома проклинает тот факт, что Саша — психолог. — Поняла, — кивает она. — Смотрите, время уже четыре, я пойду на лекцию и скажу Вован… Владимиру Львовичу, что Александру Дмитриевичу стало плохо и ты не придёшь, короче, придумаю что-нибудь. Главное, убери здесь всё, чтобы твои соседки не увидели, — продолжает она. Кажется, такой благодарности Тома ещё никогда ни к кому не испытывала. — И всё-таки, что здесь случилось? Очень хочется отмахнуться и сказать, что это всё чей-то розыгрыш и кто-то просто нарисовал ей ругательства на стекле. Можно было бы даже свалить на Яна, а потом как-нибудь договориться с ним — такие шутки вполне в его стиле. Но врать Саше бесполезно, ложь она сразу считает. А раз врут — значит, произошло что-то серьёзное. — Саш, я не хочу тебе врать, но правду сказать не могу, — произносит Тома гораздо менее уверенно, чем планировала. — Просто… можешь больше никому не рассказывать? Пожалуйста? — Бог с вами, — только вздыхает она. — Только скажи мне, что это не что-то опасное, — должно быть, в ответ на это у Томы так скривилось лицо, что Саша снова всё прекрасно поняла. — Да ёбен-бобен. Ладно. Только толстовку ему сними, правда же задохнётся, — говорит Саша уже в проёме и наконец закрывает за собой дверь. Тома разворачивается к Дробашу. Тот продолжает сидеть на полу, закрыв лицо ладонями. Тома на скорую руку убирает все ватки с кровью и складывает на стол, чтобы он хотя бы их не видел. Слава богу, что он больше не дрожит. Это, оказывается, пугает даже сильнее, чем чья-то боль. Панических атак у Томы никогда не было, и она боится себе представить, что он мог испытывать в этот момент, запертый в своей голове и заляпанной кровью комнате. — Мне жаль, что ты это видела, — произносит он, отрывая руки от лица. Кожа совсем посеревшая. — Это ты мне говоришь? — она сама уже сто раз успела пожалеть, что пустила его сюда и всё это закончилось тем… чем закончилось. — У меня такого давно не было, и после наших походов я думал, что выдержу, и не рассчитал. — Боже, ты же не серьёзно сейчас? — и видит по лицу, что нет, вполне себе серьёзно. — Всё в порядке, в этом ничего такого нет. Зато ты освободил меня от четырёхчасовой лекции, — пытается отшутиться Тома, на что он реагирует коротким смешком. — Это… в смысле такая моя реакция из-за этого, — он с трудом стягивает с себя толстовку, оставаясь в одной футболке, и вытягивает руки перед собой. — Это от розг. Я тогда понял, что валить надо. Перед глазами на секунду темнеет, и Тома хватается за угол стола. Розги. Длинные, широкие шрамы — это от розг. Она делает пару шагов ему навстречу и присаживается рядом. — Обними меня? Пожалуйста? — спрашивает он, поворачиваясь к ней и смотря в глаза. Зря он подхватил у неё эту привычку. — Если для тебя это не… — Херню не неси. Тома снова встаёт и тянет его на кровать — пол всё-таки холодный, окно же нараспашку. Садится и двигается к стене, усаживая его перед собой и заставляя лечь спиной себе на живот, прямо как недавно на веранде, но уже наоборот. Пружины под ними жалобно скрипят при малейшем движении. Обхватывает его руками под мышками и крепко сцепляет на груди. Голову отклоняет себе на шею, так что подвивающиеся волосы сейчас щекочут кожу, но это можно и потерпеть. Дробаш позволяет собой управлять, как безвольной куклой, но в конце всё-таки осторожно укладывает свои исполосованные руки сверху на Томины. — Если вдруг захочешь поделиться, что произошло, то я тут сижу. — Я вижу, — хмыкает он, отзываясь вибрацией по животу. Молчит пару минут. — Это всегда так было. Я думал, так у всех, пока в школу не пошёл и не узнал, что никого так больше не наказывают, кроме меня. — За что? — что за животное могло такое сотворить? Животное с аристократическими замашками из пансионата девятнадцатого века. Наказание не ремнём, не шнуром или банально кулаком, а именно розгами. — Да за всё в принципе. Я так-то не подарок был, — он приподнимает руки и ведёт пальцем по одной из групп шрамов. — Здесь я булку из магазина спёр, — переходит на соседнюю. — Тут гречку сжёг, — складывает руки на место. — Ты все их помнишь? — Каждый, — отвечает он таким стальным тоном, что усомниться в его словах невозможно. — А потом меня чуть не выгнали. — Из дома? — Ага. — Родители? — глупый вопрос. Кто, если не они? Разве что какой-нибудь другой опекун, но эта информация Томе ни к чему сейчас. — Женщина, которая меня родила. Мамой я её не зову, — отвечает Дробаш. — Самое тупое, что она потом после каждого раза рыдала и приползала извиняться. И в процессе тоже рыдала, мол это всё ради меня и она человека из меня пытается воспитать. — Господи, — выдыхает Тома, на секунду сжимая руки сильнее. — Мне очень жаль, правда, очень жаль, — она осторожно высвобождает одну руку и проходится по вьющимся, каштановым волосам. Николашу это успокоило. Может, это со всеми работает? Тома в этом, если честно, не очень разбирается. — А что случилось… в тот раз? — Меня застали в школьной подсобке с… кое с кем, — уклончиво отвечает он. — С дочкой директора, что ли? — С парнем, — произносит как можно безэмоциональнее и запрокидывает голову, чтобы увидеть Томину реакцию. — О. — Тебя это напрягает? — щурится он, внимательно следя за её выражением лица. Можно буквально видеть, как напряглись его брови и как он бегает взглядом по её лицу. — Нет, нет конечно, — мотает Тома головой. В конце концов, не всё ли равно? Дробаш — самый светлый, добрый и чуткий человек на всей планете. Бог его знает, что он должен сотворить, чтобы заслужить такое. — Просто удивилась. Так ты гей? — во всяком случае, это бы объяснило, почему он так легко к ней прикасается. — Я не предпочитаю кого-то конкретного, — он облегчённо выдыхает и улыбается во весь рот. К нему вновь возвращается его гиперболизированная мимика, стирая ту застывшую маску. — Я люблю людей в целом. — Ты любишь людей? — А как их не любить? Услышать такое от него после всего, что ему пришлось пережить — как минимум, неожиданно. Иешуа с его «добрый человек», не меньше. А потом накрывает пониманием, что, должно быть, ради этого он и учился так упорно, чтобы окончить школу на три года раньше положенного и свалить из родительского дома в приозёрской коммуналке как можно быстрее. Тома бросает взгляд на спинку кровати — тоже вся изрезанная ножницам и карманными ножами, исписанная маркерами, так что живого места нет. А потом Тома внезапно вздрагивает от осознания, почему его так не торкало с крови в лесу. Лужа крови в обычной спальне — наверняка куда более знакомая картина, с которой больше ассоциаций, нежели с абстрактным пусть и озером, но в чаще. У Томы так же: с как таковой крови её не выносит, а вот именно с большой лужи без туш, головы и чего-то подобного, с чего людей обычно выворачивает — ещё как. Сейчас Дробаш лежит практически неподвижно, но мышцы расслаблены, и дыхание уже совсем ровное. Тома продолжает гладить его по голове, но отчего-то так и тянет похулиганить, растормошить его. Поэтому она осторожно высвобождает вторую руку и, не медля, щекочет его за бока. Дробаш взвизгивает и резко приподнимается, уворачиваясь от рук, но тут же валится на место. — Только скажи — я сразу отпущу, — издевательски возвращает Тома его же фразу. — Ага, щас, — смеётся он. — Я только дорвался. И планирую испытывать твоё терпение, пока тебе не надоест. — Ну тогда лежи. И кофту надень обратно — холодно. Одевшись, он снова укладывает голову ей на шею и растекается, как кот. Сколько они так лежат — бог его знает, а телефон, как назло, где-то далеко на столе, так что и не проверить никак. Когда Дробаш начинает дышать совсем ровно, Тома осторожно высвобождается из-под него и убеждается — уснул. Она поднимается на ноги и оглядывается — работы много, но это ничего страшного, у неё есть как минимум часа два, чтобы всё это оттереть.