Не «зачем?», а «почему?»

— Вы вообще понимаете, что натворили? В избе воздух затхлый, влажный, будто не проветривали несколько лет. На улице всё ещё темно. Должно быть, сейчас всего около половины второго. В комнате горит только маленькая лампочка ночника — электричество в Кулёме всё-таки есть, но, видимо, его сильно экономят. Хотя можно было и догадаться — у Палыча же есть телефон, должен же он его как-то заряжать. Лампочка нервирующе мигает, так что каждую минуту изображение перед глазами будто пропадает. Стены не оббиты даже вагонкой — просто брёвна, к которым и прикасаться страшно, занозу засадишь. В Кулёму их отвели довольно спокойно, без криков и оскорблений, скорее очень устало и замученно, чем угрожающе. Под плащом оказался мужчина лет тридцати с удивительно приятным лицом, маску с клеткой он снял практически сразу, как Тому с Мишкой вывели на пустырь — всё равно скрывать личность уже не было никакого смысла, раз обряд увидел посторонний. Мужчина только горько вздохнул и всю дорогу шёл молча, а потом, не попрощавшись, побрёл в сторону своего дома. Наверное, сильно расстроился, что не смог поучаствовать в «добром деле». Сейчас в комнате находилось шесть человек: сидящая спиной к двери Тома, демонстративно положившая руку с браслетом на стол просто на всякий случай; перепуганный Мишка, виновато стоящий, прислонившись к стене, и потирающий запястья; устало вздыхающий Палыч — Тома узнала его по дурацкой клетчатой кепке и грузной, сгорбленной фигуре; и ещё три женщины. Старуха Айно ходила по всей комнате удивительно бодрыми для её возраста шагами, цеплялась пальцами за подол юбки и бормотала что-то себе под нос; и две молодые женщины, в которых Тома с трудом распознала близнецов. На вид им было лет двадцать пять — тридцать, и, наверное, в детстве они были практически не отличимы друг от друга — одинаковые горбинки на носах, тонкие, короткие брови, большие, цепкие глаза с прищуром, из-за которого кожа вокруг них собиралась морщинками, одинаковые прямые, светлые волосы — всё это было еле-еле различимо в дрожащем свете ночника. Но Тома понятия не имеет, насколько разную жизнь нужно прожить, чтобы так пресечь остальные сходства. Одна из женщин — с поджатыми губами и коротко обстриженными на дому волосами, в балахонистом сарафане, открывающем загорелые, рельефные руки. На них пара глубоких шрамов, скорее всего полученных на охоте — так сильно они походили на следы когтей. Вторая, напротив, в мягком свитере, с тонкой, бледной шеей, которая из-за своего оттенка казалась в полумраке чуть ли не светящейся, и невидящим взглядом, спрятанном в тени. На хрупких запястьях — груды самодельных браслетов, которые бы наверняка звенели при каждом движении, если бы она хоть немного пошевелилась, придающих ей вид какого-то совсем неземного существа. За всё время пребывания в комнате она не произнесла ни слова. Было похоже, что воспринималась она всеми исключительно как предмет мебели. — Вы чего молчите, а? — в очередной раз срывается Айно. Проводит рукой по сальным седым волосам, сдвигая накинутый на голову платок. В комнате такой полумрак, что вместо глаз лишь чёрные впадины с яркими бликами на дне — ни черта не понятно, куда она вообще смотрит, и одновременно с этим кажется, будто она всегда впивается взглядом именно в тебя. Как с теми самыми картинами, на которые с какого ракурса бы не посмотрел, портрет всё равно таращится ровно тебе в душу. — Вы всё равно не имеете права ей ничего сделать, — начинает Мишка сдавленным голосом. — Отпустите, и мы с вами отдельно поговорим. Все одновременно поворачивают головы в его сторону, будто у них одна нервная система на всех или как андроиды с идентичным ПО. — Тебе лучше вообще помалкивать, — встревает девушка с короткой стрижкой. — А в чём смысл её здесь держать? — Палыч только чешет затылок. Из всех них, кроме Мишки, надеяться можно разве что на его поддержку — только он хоть как-то с МБСовцами контактирует. — В чём смысл? В чём смысл? — распаляется девушка, резко вышагивая в центр комнаты к Айно. Ближе к свету ночника становится ясно — это наверняка её дочь. Тот же изгиб бровей, овал лица, мимика, нос. Дробышевский же говорил, что у Айно две дочери — значит, вполне возможно, он говорил об этих близнецах. Интересно, кто из них станет старостой? Мысли в голове еле ворочаются. Страха нет — всё равно ей ничего не угрожает. Они ведь и правда совершенно ничего не могут ей сделать. Скорее всего, просто подержат её тут с часок, пожурят, покричат и отпустят — не могут же они её силой удержать, им даже прикасаться к Томе по-хорошему нельзя. Единственный, о ком стоит переживать, — это Мишка. Ему пиздец. Привёл постороннего, нарушил обряд. Тома не знает, сколько у него на самом деле полномочий в Кулёме, учитывая угасание популярности его веры в деревне, и распространяется ли протекция священника на него самого. Айно бесцельно носится по комнате, Палыч многозначительно вздыхает в углу, одна из близнецов заламывает руки и всем своим видом показывает, как её до глубины души возмущает сложившаяся ситуация. В школе Тому ни разу не вызывали на ковёр, но она уверена, что именно так оно примерно и выглядит — с рассерженной классной руководительницей преклонного возраста, которая, вообще-то, заслуженный преподаватель, и на её веку таких ужасных учеников ещё не было; с уставшим директором, понимающим, что что-то исправлять уже бессмысленно; и с взбесившей учительницей очень важного для жизни предмета, на чьём уроке и устроили балаган. — Миш, ты-то хотя бы понимаешь, что наделал? — уставше спрашивает Палыч, не отходя от стены. — Да ты посмотри на него! — вскидывает руки девушка. — Стоит, ни бе, ни ме выдавить из себя не может. Еблан. — Мира! — Айно аж на месте останавливается. — Ну что? — Тома не может этого видеть, но уверена, что та закатила глаза — у неё аж голова запрокинулась. Вторая из близнецов всё ещё стоит, приклеившись спиной к стене. От ползущего по полу сквозняка подол юбки немного колышется, но девушка стоит совершенно неподвижно, как статуя или чучело. Голову от Миши она уже отвернула и, кажется, просто смотрит в пол. — Вы же понимаете, что это недопустимо? Что у нас соглашение? — продолжает Мира. — Она его нарушила. — Так это же я виноват, — возражает Мишка. — Это же я её привёл. — А у неё своей головы нет на плечах? — внезапно подаёт голос вторая из близнецов. Тон совершенно бесцветный, измотанный и неожиданно хриплый — совсем не похож на звонкий, крикливый сестрин голос. — Что за соглашение? — спрашивает Тома. Все присутствующие снова синхронно разворачиваются уже к ней. От нескольких одновременно впивающихся в неё, неподвижных взглядов становится даже неловко. Может, они как колония гидроидных полипов, и у них под землёй общий, соединяющий их ноги побег? — Вы не имеете права самовольно заваливаться на нашу территорию, — поясняет Мира всё так же на повышенных тонах, но настолько небрежно и презрительно, будто у неё спросили, круглая ли Земля. Таким голосом разговаривают военные в отставке — громко и с нажимом по старой памяти, потому что иначе никто не слушал. Тому будто током шарахает. Действительно. Она же сама подписывала технику безопасности в первый день практики. Конечно, большинство студентов даже не пробежались взглядом по бумаге, но Тома спокойно прочитала весь текст, напечатанный мелким шрифтом, где чёрным по белому было написано, что на территорию Кулёмы вход строго запрещён. Тогда она не придала этому большого значения — ей бы и в голову не пришло, что она когда-нибудь даже просто пересечётся с кем-то из местных. Эта информация не всплыла в голове даже вчера, когда она приходила в Кулёму — она осталась где-то совсем на задворках сознания, чтобы выползти наружу ровно тогда, когда Томе напрямую о ней напомнят. Проблема была одна: она напрочь забыла, что полагается за нарушение этого правила. — И что ей будет за это? — будто прочитав Томины мысли, спрашивает Мишка, продолжающий жаться к стене. Тома неосознанно вцепилась пальцами в подлокотники. Ещё чуть-чуть, и она точно будет дёргать свои рукава. Руки уже и так начинают подрагивать, но кажется, что если она хоть на секунду скроет из виду браслет, то Мира тут же этим воспользуется и разорвёт её. Забавно, что среди всех присутствующих на стул посадили только Тому, прямо как на допросе, разве что лампой в лицо не тычут. Выглядит всё до ужаса нелепо. Что ей полагается за вторжение на территорию Кулёмы? Ну не казнь же. Неужели нельзя закончить с этим побыстрее и разойтись по домам? Тома читала про синдром вахтёра, чтобы научиться хоть как-то коммуницировать с комендой, что, впрочем, не помогло — комендант, вахтёрши, гардеробщицы и администраторы на ресепшене её патологически не любили. Но суть сводилась к одному: когда у человека появляется хоть какая-то власть, он будет эксплуатировать её до посинения, а иногда ещё и думать, что всесилен. И в таком случае нужно просто позволить человеку этой властью воспользоваться, а самому покивать головой и переждать бурю. Во власти кулёмовцев сейчас — только читать нотации хоть до утра, поэтому нужно просто переждать, выключить голову на ближайшие пару часов и вернуться наконец домой. — В этом случае МБС обязуется ближайшим рейсом Штиля отправить студента обратно в Ленинград, — чеканит вторая из близнецов. Тома ожидала чего угодно: выговора, материальной компенсации, да даже исправительных работ, которые в итоге вылились бы в мытьё посуды, но только не этого. В ушах шум, а перед глазами проносится гремящий состав поезда «Мурманск — Санкт-Петербург» со звенящими подстаканниками и крикливыми проводницами. Если оставшаяся часть практики пройдёт в Петергофе, это будет пиздец. Это ни разу не тот Петергоф, что с фонтанами и дворцами. Это богом забытый Петродворцовый район Санкт-Петербурга. Это полузаброшенный парк Сергиевка с мамочками и колясками, кричащими детьми, территорией в своё время слишком облагороженной, чтобы восприниматься как настоящий лес, но в то же время чересчур запущенной, чтобы наслаждаться хотя бы дворянскими поместьями, большая часть из которых превратилась в кучу пыли и облезлой штукатурки. Это жалкие попытки обнаружить хоть какое-то биоразнообразие в Финском заливе, который и без того слишком опреснён Невой, чтобы там могли выжить морские организмы, так ещё и застроен пустующими новостройками и в это время года наводнён отдыхающими, которые будут только коситься на студентов-биологов, загораживающих им вид на это подобие моря. Это бесконечные тяжи дач, почему-то находящихся в черте города, с недовольными, потными лицами, взглядом провожающими шумную процессию из студентов-биологов. Не будет никаких скалистых берегов, поросших лишайниками и соснами; не будет серого, своевольного моря; не будет практически не садящегося солнца с бесконечными закатами, окрашивающими эти самые берега в оттенки бордового и лилового; не будет бледно-голубых рассветов, запаха соли, водорослей и хвои, туманов, низких облаков и высокого неба; не будет разваливающихся корпусов МБС, не будет Штиля, залитой золотистым светом столовой, скрипящих синих лодок, сонных родных лиц, механически гремящих ложками; не будет ночной веранды с запахом сигарет и чая, той самой комнаты с гирляндой под потолком; ни перевёрнутых окон за плотными шторами, ни чёртовых макарон по-флотски, ни звенящей тишины и свободы от внешнего мира; она не увидит Дробышевского на своей ихтиологической практике с горящими глазами и просящего кого-то вскрыть рыбу вместо него. Ничего этого не будет. — Но как? В смысле? — выдавливает из себя Тома совсем уж жалким голосом. Сейчас главное — сглотнуть подступивший к горлу ком и не терять лицо. — А ты думала, как будет? — снова вспыхивает Мира. — Что можно просто заявиться к нам и всё испоганить? Кто его знает, какие теперь будут из-за этого последствия! Учись нести ответственность за собственные действия, деточка. — Анна? — подаёт голос Айно, обращаясь к девушке у стены. Видимо, Анна — имя второй из близнецов. А раз обращается старуха именно к ней, вполне вероятно, что наследница звания старосты — именно она, а не вспыльчивая Мира. Она выглядит гораздо спокойнее, может, она не настолько принципиальна? Едва ли стоит рассчитывать на полноценное помилование, но, может, наказание хотя бы немного смягчат? — Думаю, это вполне закономерная мера, — отвечает Анна, стоя так же неподвижно. Даже не кивает. Сердце ухает куда-то вниз и снова прыгает к горлу. Шум в голове немного рассеивается, и смысл слов потихоньку начинает доходить до сознания. Голосовые связки будто стягивает тисками. Надо покурить. — Слушайте, вы же понимаете, что это сопряжено с определёнными трудностями? — неуверенно вставляет Палыч, соскакивая со своего деревенского говора и вытаскивая из кармана очки, напяливает их на нос. Теперь он похож на крота из того чешского мультика. — Билетов на ближайший поезд может не оказаться и… — А я не думаю, что это наша проблема, — произносит Мира, одним движением вынимая из кармана нож с резной ручкой и резко вгоняя лезвие в стол прямо перед Томиной рукой. — Что такое? — нарочито удивлённо спрашивает она в ответ на машинально дёрнувшуюся руку. Если честно, то теперь совершенно всё равно, даже если бы нож вонзился прямо в кисть с «протекцией священника». Какой смысл в этой чёртовой протекции? Да едва ли бы они решились что-нибудь ей сделать — проблем потом не оберутся с полицией. А МБС точно бы такого терпеть не стала — они же за студентов головой отвечают. Внезапно во входную дверь раздаётся короткий стук, и, не дожидаясь приглашения, в дом заходят. В небольшой прихожей с усилием топчут ногами — наверное, сбрасывают прилипшую комками к ботинкам грязь, хотя это стоило бы сделать на крыльце, — а затем кто-то мягкими, но будто наглыми шагами заходит в комнату. Томе до смерти хочется обернуться на дверь, но если она увидит ещё одного кулёмовца, то точно потеряет самообладание. — Что вам нужно? — устало спрашивает Айно, резко распрямляя спину. Руки в рукавах противоэнцефалитника ложатся по бокам на подлокотники Томиного стула. — Пришёл забрать свою студентку. Голос звучит нарочито ровно и самоуверенно, без запинок или нервных смешков, которые всегда мелькают в этом голосе, как солнечные зайчики, — но всё равно не узнать его невозможно. На лицо от чистого ахуя непроизвольно лезет совсем уж глупая лыба, так что Тома усилием воли стирает её с лица, чтобы не бесить кулёмовцев ещё больше. Он что-нибудь придумает, он умный, он обязательно что-нибудь придумает. — Что значит «забрать»? — вновь повышает голос Мира. — Ну вы ведь уже закончили? — хоть во фразе и есть вопросительные нотки, самого вопроса там нет и в помине. Одна констатация факта. — Забирайте, — пожимает плечами Анна — это видно разве что по слегка дрогнувшей тени на стене. — Только принесите потом копию билета и любое, на ваше усмотрение, подтверждение, что студент отправлен домой. — На каком основании? — спрашивает Дробышевский в тон ей таким же спокойным, пониженным голосом — трогательная попытка казаться хоть немного старше, чем он есть, а не просто запутавшимся, испуганным мальчишкой; а Тома ведь знает, как этот голос звучит на самом деле — переливчатый, яркий, с совершенно полярными интонациями буквально в соседних предложениях. — Самовольное проникновение на территорию деревни, — огрызается Мира. — Самовольное? — насмешливо уточняет Дробаш, раскачиваясь на руках, отчего подлокотники жалобно скрипят. — А мне показалось, что вы её сами сюда притащили. Мира только открывает рот и сразу закрывает. Подходит к столу, пристально всматриваясь в глаза напротив, и, не отводя взгляд, вытаскивает нож из столешницы и убирает в сумку через плечо. — Сюда — да, — спокойно соглашается Анна, продолжая оставаться в тени — этакий серый кардинал. Только сейчас Тома обращает внимание на то, как каждый присутствующий специально или непроизвольно адресует любую свою реплику именно ей. А та в свою очередь будто ни к кому конкретно не обращается — все и без того беспреколовно внимают каждому её заявлению. Выглядит это, на самом деле, немного жутко. — А на ритуальное место, как мне показалось, она явилась вполне себе самовольно. Дробышевский сзади отлипает от стула и обходит стол. Медленно ступая, с идеально прямой осанкой, которую Тома до этого момента никогда у него не видела, и с абсолютно не читаемым лицом, на котором не дрожит ни один мускул, источая такую безмятежность, что Тома в очередной раз удивляется, что в его арсенале есть такая маска. Откуда взялась такая уверенность? Если бы сейчас ему закрыли лицо, Тома бы никогда в жизни его не узнала. Голова постепенно наполняется таким облегчением, что даже желание покурить начинает сходить на нет. — А где, по нашей договорённости, проходит граница вашей территории? — спрашивает снисходительным тоном. Это он зря, очень зря. Выглядел бы он лет на десять хотя бы старше, это бы возымело свой эффект. Как бы не переиграл, а это точно актёрская игра — Тома видит, как он едва заметно сжимает рукава и как берёт секундную паузу перед каждой своей фразой, чтобы успеть подобрать нужные слова и придать голосу нужную окраску. Всё выверено, всё тщательно продумано — ни следа от нервного, слишком молодого преподавателя, не знающего, что делать с общей к нему студенческой любовью. И всё-таки он нервничает. Это ясно как божий день. Со стороны это, может, и не так заметно, но Тома знает, как он выглядит, когда расслаблен, а это — просто попытка натянуть на себя спокойствие и холодный расчёт, как сову на глобус. Как пародист выставляет напоказ все фишки объекта насмешки, которые сами по себе никогда не проявляются настолько нарочито, зато возведение их в абсолют создаёт узнаваемый образ. А ведь у Саши даже проклятой протекции священника нет — его браслет лежит сейчас в Томином кармане. Благо в Кулёме он до этого бывал, и его должны здесь как преподавателя знать. Айно перестаёт носиться по комнате и лезет в тумбу в дальнем левом углу. Достаёт оттуда какую-то папку и вынимает грязный, желтоватый лист. — По границе дальних домов, — выплёвывает она и отбрасывает лист. — Весь Средний — наша территория, — едва сдерживая новый приступ ярости, произносит Мира. — Ну мы же действуем согласно соглашению? — спрашивает Дробышевский, обходя её и попутно хлопая по плечу. — Пардон за тавтологию. Анна наконец отлипает стены и медленно выходит в центр комнаты, вставая спиной к ночнику, так что лицо остаётся полностью скрытым в тени. Многочисленные браслеты на руках всё же звенят, и это единственный звук, который она вообще издаёт. От неё не слышно ни шагов, ни дыхания, ни шелеста юбки. — Боюсь, это исключено, — произносит она. Дробышевский вскидывает на неё взгляд. Должно быть, он тоже сначала подумал, что главная здесь — Мира. Кажется, голос Анны принципиально лишён хоть какой-нибудь эмоциональной окраски. — Девушка видела то, что ей увидеть не полагалось. Если она начнёт болтать, это может стать для нас угрозой. — Угрозой чего? — устало переспрашивает Дробаш. — Даже если станет, то что? — в комнате такая тишина, что слышен прибой волн за окном. — У нас на законодательном уровне не запрещено животных резать. Вы же не с людьми ритуалы проводите, — произносит он, морщась, но затем на секунду вздрагивает, понимая, что сболтнул лишнего. Однако на это никто не реагирует. Обычно на собственные проёбы у него куда более яркая реакция, так что такой сдержанностью можно только восхититься. Он стоит прямо, немного опираясь о стену и начиная пальцами барабанить по дереву. — Ага, а потом она распиздит… — Мира! — вновь влезает Айно. — Расскажет, — поправляется та, — всем своим друзьям. А для них же это всё забава! Все побегут смотреть. — Куда побегут? — уточняет Дробышевский, снова обходя её и хлопая по плечу. — Как они узнают, куда нужно бежать? Тогда можете и фотографии свои не присылать, чтобы никто не знал, что где-то что-то произошло. Мы всё равно не будем за это браться, у нас своей работы хватает, справляетесь сами. «Давай, — думает Тома. — Додави ещё немного». — Я их всё равно только уже после всего присылаю, — буркает Палыч. — В любом случае, раз это вам всё не надо, раз вы не на этой земле живёте и думаете, что вас это не коснётся, то ладно, закончим с этой ерундой. Мне-таки тоже не в удовольствие каждый раз на МБС таскаться. Тома буквально видит, как Дробышевский прикусывает язык — без фотографий теперь найти новые места нападений будет невозможно. Вернее, возможно, конечно, но только когда всё уже подчистят. Но бросаться переубеждать Палыча тоже нельзя — слишком подозрительно. Дробаш снова отходит к стене, и дробь пальцев о дерево становится громче. — Тебе лет-то сколько, щенок? — бесцветным голосом выдаёт Анна. Дробышевский барабанит пальцами по брёвнам. «Перестань, идиот, — думает Тома. — Это выдаёт твою нервозность». — Ты думаешь, это всё шутки? Что мы здесь развлекаемся? Вы же ни черта не смыслите, юнцы, — выплёвывает Анна, наконец поворачиваясь на свет. Вместо левого глаза — пустая глазница с белёсой соединительной тканью. «Она специально», — проносится в голове. Думает, что это выбьет его из колеи. — Это как-то влияет на наш уговор? — спрашивает Дробышевский, не отводя взгляд и даже не морщась, хотя в рукава вцепляется плотнее — зато перестаёт терроризировать стену. — Она ничего из соглашения не нарушила. Если это всё, то мы уходим. — С чего я должна слушать мальца, который пороху в жизни не нюхал? — бросает Анна, делая к нему шаг. Лицо Дробышевского в одно мгновение каменеет, стирая и самоуверенную полуулыбку, и нагло блестящие глаза. Он разом закатывает рукава и глубоко оттягивает ворот противоэнцефалитника, обнажая заметные даже в таком тусклом свете, рваные рубцы. Анна отшатывается обратно, резко выдыхая. — Если я выгляжу молодым, это не значит, что я пороху не нюхал, — чеканит он. — Тамар, вставайте и на выход. Тома разом вскакивает с места и вылетает из комнаты вслед за ним. Слышит только, как Анна под конец бросает: «С вами, Михаил, будет отдельный разговор». Боже, Тома совсем про него забыла. Тот с момента появления Дробышевского не издал ни звука — наверняка ему безумно стыдно за случившееся. Это не говоря уже о том, как ему прилетит от кулёмовской верхушки. Дробышевский шагает к лесу так быстро, что Тома едва за ним поспевает. Плечи то и дело вздымаются и слегка подрагивают. В окнах домов не горит свет — только в одном, из которого они только что вышли. Теперь ясно, как он нашёл нужный. На ходу он одёргивает рукава обратно — иначе в чём смысл противоэнцефалитника, если по лесу с закатанными рукавами ходишь? — Злишься? — спрашивает она ему в спину. — Не сейчас, — отвечает он, даже не поворачиваясь. Он замедляет шаг, только отойдя от Кулёмы метров на сто, так что домов даже уже не различить среди деревьев. Наконец, останавливается и упирается руками в колени тяжело дыша. Тома становится рядом и хлопает по карманам, нашаривая сигареты с зажигалкой. Подкуривает и передаёт сигарету Саше, которую он принимает, даже не разгибаясь. — Вот это я пересрал сейчас, — хмыкает он, поднимая голову и затягиваясь. От выстроенного для Кулёмы образа не осталось и следа. — Злишься? — переспрашивает Тома. — Что? Нет, — удивлённо мотает головой и опускается на землю, прислоняясь спиной к сосне. — Кто ж знал, что так выйдет. — Это был ты, да? Ты что, пошёл за нами? — так это он всё это время хрустел ветками у них с Мишей за спиной? Интересно, как бы всё обернулось, если бы она всё-таки сходила проверить шум. — Естественно, — улыбается Дробышевский, снова глубоко затягиваясь. — Извини, что соврал. Как я мог оставить тебя одну? — снова лыбится и немного закашливается. — Сорян, не смог удержаться от какой-нибудь пафосной фразы, вроде этой. Господи, он ещё и извиняется. Извиняется за то, что не бросил её и отмазал перед кулёмовцами. Что за человек такой? Он откидывает голову на ствол дерева и прикрывает глаза. — Можно? — спрашивает он, не уточняя, но вслепую вытягивая перед собой руку. Тома только подставляет запястье, и ледяные пальцы свободной руки тут же его обхватывают. — Как ты это сделал? — Что сделал? — Откуда такие актёрские способности? «Пришёл забрать свою студентку», — пародирует Тома настолько томным тоном, какой только может сейчас из себя выдавить, на что Дробышевский звонко смеётся и закашливается от дыма. — Это не актёрские способности, — хмыкает он, убирая дотлевший бычок в карман. — Назовём это моим альтер-эго по прозвищу карманник Санька. — Карманник Санька? — Я же говорил, что я не подарок был. Так что я не шучу, я действительно карманник, — Тома не до конца понимает, правда ли он не шутит и как это связано со всей этой ситуацией. — Был, — поправляется он. — Это чтобы общаться с полицейскими или охранниками, если меня ловили. Думал, что если буду выглядеть крутым, то меня сразу отпустят. Хотя меня почти не ловили, — заявляет он не без самодовольства. — Серьёзно? — Абсолютно, — кивает он с подозрительным энтузиазмом. — Ебать, как меня выбесила Мира, ты не поверишь. — Ещё как поверю, — хмыкает Тома. — Я с ней ещё до тебя немного в одной комнате посидела. Вот же сука. — Ага, — соглашается Дробаш и продолжает загадочно улыбаться. — Чё ты лыбишься? — Ну… — заминается он. — Как ты относишься к справедливости, достигнутой несправедливым путём? — Ты это к чему? — Ну, — он ещё немного медлит и продолжает: — С первого раза у меня не вышло, я же завязал давно, пришлось её снова отвлечь. Думал, на второе похлопывание по плечу она мне въебёт… Короче, вот, — заканчивает он и вынимает из кармана тот самый нож с резной ручкой. Наверное, ржать так громко в опасной близости от Кулёмы после того, как всё настолько шатко сошло с рук, — не самая хорошая идея, но Томе сейчас абсолютно всё равно, так что два громких, заливистых смеха не затихают в лесу ещё минут десять. Впрочем, как окажется в дальнейшем, испытанное несколько минут назад удивление и рядом не стояло с ахуем, который накроет её сегодня ночью в одном из тихих и безликих помещений МБС.