Не «зачем?», а «почему?»

— Что я ещё о тебе не знаю? Ещё какие-нибудь скрытые таланты? — Помимо умения обчистить чужие карманы? — Ага. — Ну, — Дробышевский запрокидывает голову и пинает подвернувшийся под ноги камешек. — Довольно посредственно играю на гитаре, чуть-чуть лучше — в крестики-нолики, могу с первого раза попасть в лунку полиакриламидного геля для электрофореза, знаю, где достать дешёвую траву, могу процитировать любую песню Наутилуса, а ещё неплохо готовлю. Этой информации достаточно? — На первое время хватит, — хмыкает Тома, ногой отправляя в полёт всё тот же камешек. Время уже перевалило за два часа ночи, и скоро уже начнёт светать. В лесу это пока незаметно, но как только они доберутся до открытого пространства МБС, у горизонта уже будет подниматься зарево. Полярный день как-никак. — А у тебя? — подаёт голос Дробаш только минут через десять. — Хочу тоже получить какую-нибудь ценную информацию в обмен на знания о моих суперспособностях. Только чур то, о чём я пока не знаю. — С этим могут возникнуть проблемы. В отличие от некоторых, я не имею привычки скрывать свои таланты. Дробышевский на это только отзывается звучным смешком и в который раз спотыкается то ли о корень, то ли о собственную ногу. — Я практически всегда выигрываю в города, — начинает Тома. Этой сверхспособностью она обязана излишне инициативному характеру отца и брата, подталкивавшему всё семейство на поездки по родине раз в месяц-два, храни, господь, Российские железные дороги, — у меня есть права на управление машиной с механической коробкой передач… — Ты умеешь водить механику? — Не-а, вернее — уже не помню как. Забила, как только права получила. Но сами права есть. И я тоже знаю, где достать дешёвую траву. А конкретнее — бесплатную. — Бесплатную? — Соседи по комнате в общаге слегка… злоупотребляли и прятали кое-где на кухне. Но их потом всё равно повязали, а трава вот осталась. История, конечно, была занятная, когда в разгар зимней сессии к соседям ввалились менты и вывели из комнаты человек десять, за которыми прямо из проёма повалил сизый дым. В комнату так никого и не заселили пока. Нервная весёлость уже понемногу сходит на нет, пропуская в голову вопросы. А что самое идиотское — ответы на них есть, и довольно банальные. — Почему они резали баранов, а на пустыре голова — свиная? — Наверное, её ставят уже потом, — пожимает плечами Дробышевский. — Вы же прервали обряд. Видимо, до этого этапа просто не дошло. И это разумный ответ. Отвратительно разумный, который всё объясняет, но всё равно будто остаётся на вопросе зудящей, полузапёкшейся коркой. Не может всё быть так просто. Не может. — Почему бы тогда им не использовать баранью голову? Зачем тащить свиную? Это же лишние траты, — не унимается Тома. — Мы же не знаем до конца, как полагается проводить обряд. Может, по-другому просто нельзя, — лениво отзывается Дробаш. И это тоже логично. Тоже прекрасно вписывается в общую картину. И от этой прозрачности идеально складывающегося пазла становится тошно. — Но туш мы так и не видели. — Миша сам сказал, что их убирают для обряда. — Но откуда их берётся столько? Сомневаюсь, что рыси нужно так много мяса. — Это да, — кивает Дробышевский. — Но это указывает лишь на то, что их несколько. Рысь, конечно, не стайное животное, но остров довольно маленький, так что всё возможно. — Миша сказал, что по лесу шарится кто-то ещё. — Да наши гуляют, наверное. Я в первый приезд тоже из леса не вылезал. — Ну не может всё быть настолько просто. — Том, — вздыхает Саша и даже замедляет шаг. Впереди уже маячит забор МБС. Ограждение, конечно, довольно условное — никого оно не остановит. Разве что укажет на границы базы, — тебе не кажется, что ты просто выдаёшь желаемое за действительное? — В каком смысле? — Слышала про «бритву Оккама»? «Самое простое решение наверняка является верным». — Ты имеешь в виду… — Да, — кивает он. — В лесу завелось несколько рысей, что не неожиданно, потому что в сильный отлив доплыть досюда с материка несложно — западнее от нашей бухты вообще очень узкий проливчик, Штиль там не ходит, потому что слишком мелко. Или они могли просто перебраться с соседнего острова, не знаю, есть ли на Керети или на Малом Горелом кто-нибудь. Они и охотятся на кабанов. — Но почему они их не съедают? — Это нормально, рысь не охотится по несколько раз в день на каждый приём пищи. Они добывают еду сразу на три-четыре дня и доедают постепенно. Это просто кулёмовцы быстро всё находят. — И рысь просто оставляет еду валяться вот так? — Ага, — кивает он. — Они добычу либо вообще не прячут, либо прячут на отъебись. Это нормальная история. А кулёмовцы думают, что это злой дух, Хийси или ещё кто, поэтому мутят свои обряды, чтобы очистить землю, задобрить его или чем они ещё это объясняют. А весь сопряжённый пиздец — просто издержки обряда. — Так, ладно, — всё это совершенно не укладывается в голове. Вернее не так — укладывается слишком идеально, но будто кирпичиками в высокую глухую стену, отделяющую от того другого мира, где наконец происходит что-то интересное, что-то такое захватывающее, отчего хочется лезть и лезть туда с головой. Не может всё закончиться вот так. Не то чтобы Тома действительно верила в Хийси, лесных духов и что ещё там было в Калевале, но без чёткого понимания, что же именно происходит в лесу, этот самый лес выглядел пусть и пугающе недружелюбным, но таким сказочным, со своей собственной историей и волей. Это как когда в детстве где-то на задворках сознания понимаешь, что не могут подарки появляться под ёлкой из-за деда в красном — у неё даже камина с дымоходом в квартире не было, а за окном в новогоднюю ночь Тома пристально следила, — но всё равно пока тебе напрямую не скажут, что письмо твоё читают родители и подарки они же под ёлку складывают, воспринимается всё не иначе как чудо. — А кто написал мне угрозу на стекле? — пробует Тома. — Думаю, что это кто-то из местных, но из тех, кто работает на базе и верит в эту чушь с лесными духами, — так же легко отвечает Дробышевский, уже взлетая по ступенькам крыльца жилого корпуса. — Может, кто-то видел нас в лесу или слышал, как мы это обсуждали, и подсуетился, чтобы мы не испортили обряд, — подумал, что это нас вразумит. — Звучит логично, но кто именно это был? — А это так важно? Ну посмотрим мы в лицо какому-то деревенскому, он нам скажет, что хотел как лучше, мы ему скажем, что он напугал нас до смерти, и… И что дальше? К Вове мы с этим не пойдём, к Яценко — тем более. — Да, но… Тебе не интересно? — Если честно, не особо. Как я потом буду в глаза этому человеку смотреть? Он же наверняка на МБС работает. — То есть… — Да, я думаю, нам лучше правда остановиться. Здание МБС перед ними — огромное, давящее. Света в окнах нет, прямо как в домах Кулёмы, все уже давным-давно спят. Ступеньки крыльца скрипят, даже если стоишь на них не двигаясь. Тома машинально облокачивается о перила и сразу одёргивает руки — перила такие шаткие, что при малейшем нажиме норовят отправиться в последний путь. Тома вообще человек, живущий от события к событию. Она старалась, конечно, относиться к жизни по-философски, но эта привычка так плотно укоренилась в голове, что выкорчевать её можно разве что сразу с этой головой. Сначала учишься в школе, чтобы дожить до ЕГЭ и потом с горем пополам его перетерпеть, и вот уже дальше и жизнь сама начнётся. Будет университет, учёба в другом городе, лаборатории, любимое дело, может, даже практика, а потом и работа на какой-нибудь не университетской научной базе. Но между этими событиями — пустой промежуток, будто книга с размазанными на миллионы страниц словами и огромными пробелами, так что и сама книга на большую часть из этих пробелов состоит. И что делать в этих промежутках? Тома видела людей, которые могут жить только в состоянии экстренной ситуации. Когда случаются проблемы, у них даже глаза горят. Пара таких её одноклассников сразу после одиннадцатого класса ушли в армию, чтобы потом поступить в полицейскую академию. Один мальчик из лагеря после девятого поступил в Московский пожаро-спасательный колледж. Половина одноклассниц, поступавших в мед, мечтали работать фельдшерами на скорой. Мечта, конечно, незавидная, но они хотели вовсе не людям помогать — они стремились к этому накалу, чувству «всё или ничего», когда ничто больше не имеет значения, кроме этой конкретной секунды. И Тома знает, что ждёт их вне этой секунды — тошнотворная серость и обыденность, такая привычная обычному человеку и зачастую даже желанная, но это не для них. Интересным наблюдением стало обнаружить подобное и у себя. А после этого ещё и выбрать профессию, которая, вопреки расхожему мнению, довольно монотонная. Наполовину она состоит из составления статистики, а наполовину — из однообразных действий в духе бесконечного электрофореза и ПЦР, всё-таки вакансий на биологов-полевиков кот наплакал, да и там весёлой беготни в духе кузена Бенедикта особо не предвидится. — Не расстраивайся, пойдём лучше в столовую, если несильно устала. Тома бросает только, что зайдёт наверх за кружкой и тут же взбегает по лестнице. Что ей нужно, так это не кружка, а передышка. Передышка, чтобы осознать, что всё вот так закончилось — без кульминации, без подводных камней и неожиданных поворотов. Всё настолько ясно и прозрачно, что нет даже никакой радости от раскрытия тайны — одна только скука. Снова. Может, всё действительно так просто? Самое простое решение обычно оказывается самым верным, а ей банально хочется иметь в своей жизни какую-нибудь необычную историю, которая, конечно, когда-нибудь закончится, но, пожалуйста, не сейчас. И Дробышевского понять можно. Вероятно, ему и интересно было бы разворошить эту тайну до конца, но не после сегодняшнего. Первые минут тридцать, что они приходили в себя в лесу, у него были такие стеклянные глаза, что впору было подумать, что он вовсе не живой. Припёрся без браслета, посрался с местными, с Мишкой теперь вообще бог знает что будет. Шрамы свои открыл. Столовая ночью выглядит до жути непривычно. В прошлый раз, когда Тома чистила Дробашу в двенадцатом часу здесь зубы, у неё не было возможности хорошенько всё разглядеть. В широких окнах видно, как у моря поднимается заря, но обычно залитая светом столовая сейчас всё равно непривычно тёмная, с длинными синими тенями, ползущими по стенам. В полумраке не видно разбитого градусника с его неизменными девятью градусами по Цельсию. Обычно здесь пахнет картофельным пюре и тушёнкой и всегда шумно, даже если никто не разговаривает — слышно перешёптывания поваров, звон приборов о посуду, кто-то роняет ложку на пол, кто-то от нервов стучит пяткой по полу. А сейчас полная тишина. Кроме внезапного грохота в поварском отсеке. — Ты там живой? — спрашивает Тома, делая несколько шагов к маленькой, неприметной двери и распахивая её. На полу обнаруживается Дробышевский в окружении пары венчиков и кастрюль. — Сто лет тут не был, — хмыкает он, поднимая всё с пола и ставя на место. — Пытался венчик достать. Он быстро споласкивает венчик с мылом, отряхивает и берёт с небольшой столешницы алюминиевую миску с каким-то содержимым. — Это что? — Оладушки, — невозмутимо отвечает Дробышевский, как кот взбираясь прямо на столешницу и усаживаясь сверху. — Хотел сказать спасибо за тот случай с шампанским, я ведь действительно переборщил, но думаю, после сегодняшнего мой долг искуплен с запасом. Тома опускает взгляд на миску. Там действительно какое-то жидкое тесто, которое он взбивает венчиком. — Оладушки? — Оладушки. — Тырим казённые продукты, значит? — нервный смешок вырывается сам собой. — Не, это мои, — отвечает Саша. Венчик звонко бьётся о металлические стенки. — Я со Штилем уезжал на материк за продуктами, так что купил кое-что в местном магазинчике. Прикинь, там жвачка «Турбо» есть. И вообще всё как из нулевых, продавщица такая в синем фартуке и сама продукты через прилавок подаёт. Будто в детство окунулся. — Ага, — единственное, на что её хватает. Почему-то Тому это ни разу не удивляет. Вернее, удивляет, конечно, но чего-то такого именно от него вполне можно было ожидать. Будь на его месте кто-то другой, то… А что было бы? Скорее всего — ничего. Ни оладушек, ни поварского отсека в ночи. Тома уже и не помнит, как давно ей не было настолько спокойно и привычно рядом с другим человеком. Так, чтобы не появлялось зудящее желание спрятать спину и сбежать покурить — а курить она действительно начала гораздо меньше, хоть и не бросила. И чтобы не шарахаться от чужих рук, как от огня. — У тебя сейчас такое лицо сложное, — смеётся Дробаш, помешивая тесто венчиком. — Ты мне прямо Марго сейчас напомнила. — Девушка? — ну и нахер ей эта информация? — Марго? Не-а, — мотает он головой и спрыгивает со столешницы. Отставляет миску с тестом и включает плиту, поджигая газ зажигалкой — специальной для плиты, с длинным кончиком, чтобы не обжечься. — Подруга хорошая. Она, кстати, замуж выходит в августе за Вовиного коллегу — тоже препод её был, кстати, — добавляет он и на секунду замирает с зажигалкой в руке. — Замуж? А сколько ей лет? — Двадцать пять уже скоро. — Господи, я всё время забываю, что ты не мой одногруппник. — А зачем об этом вспоминать? — хмыкает он, ставя на плиту сковородку и подчёрпывая половником тесто. Может, частично из-за этого она не хочет, чтобы эпопея с кровавым озером заканчивалась? Естественно, изначально это было лишь попыткой насытить истощённый от недостатка ощущений разум, но иметь с кем-то общую захватывающую историю — не сравнить ни с чем. И это тоже само по себе вызывает определённые эмоции, гораздо ярче, чем страх или отвращение. — А вообще, есть… кто-нибудь? — ещё хуже. Дробышевский на это аж разворачивается на месте с лопаткой в руках под звук шкворчания теста на старой чугунной сковороде. — Не-а, — он отворачивается обратно, перебрасывая оладьи на обратную сторону. — Интересно, как ты себе это представляешь. — В смысле? — не то чтобы Тома это прям представляла, но что его, собственно, так удивляет? Что человеку вообще нужно? Принятие, покой, чувство безопасности и нужности — едва ли у кого-нибудь, вроде него, могут возникнуть с этим проблемы. С Томиной нелюдимостью и твёрдым отказом как-либо идти на контакт с романтикой всегда было туго. В школе в неё влюбился пацан из инженерного класса. Так и не признался, что, в общем и целом, ни капли её не расстроило. В лагере пару раз в неё влюблялись соотрядцы. Один признался Томе прямо на свечке, отчего ей сделалось ужасно неловко, потому что мальчик он был неплохой, просто ей было всё равно: сердце не ёкнуло, волнение не разливалось по венам, она не стала относиться к нему мягче, как всегда бывает, когда чья-то симпатия не взаимна, но она тебе льстит. Томе было абсолютно всё равно. А потом и Илья через год попытался. Томе было наплевать. А ещё она была в ужасе. Чужие чувства — огромная ответственность. Огромная и непомерно тяжелая. Привяжешь к себе человека — придётся тащить не только себя, но и его. А уж если привяжешься сам — кто тебя со всем твоим добром потащит? В ближайшем семейном круге примеров было немного — отец-вдовец и брат-холостяк, влюблённый в корабли, — но Тома видела счастливые пары, где люди понимали друг друга без слов, когда человек будто заземлялся от чужого прикосновения, как светилось лицо, стоило партнёру появиться в поле зрения. И представить на этом месте Дробаша было удивительно легко. Он наверняка был бы счастлив в кого-то влюбиться — это настолько идеально дополнило бы его образ, словно последний пазл в мозаике. Такой человек должен кого-то любить. И его кто-то любить должен. — Что ты имеешь в виду? Дробышевский на это только выпучивает удивлённо глаза и демонстративно закатывает свободной рукой рукав. — Ты же несерьёзно сейчас. — Ну а как ты себе это представляешь? — голос не звучит глухим или сдувшимся. Он вообще никак не звучит — будто механический, запрограммированный. Должно быть, он давно всё для себя решил, так что эти слова уже никак не отзываются в душе. — И у тебя никого не было? — поверить в это сложно. В такого человека вообще сложно не влюбиться — с обезоруживающей честностью и непосредственностью, будто выкрученный на максимум фильтр. — Да были, конечно. И те, и другие, — «и девушки, и парни» не произносит. Видимо, всё ещё опасается, и хотя он имеет полное на это право, бок всё равно неприятно простреливает. — Просто это… сложнее. Если кому-то в голову пришло ему что-то сказануть про шрамы, Тома вернётся на материк и лично выколет этому человеку глаза — они ему всё равно не нужны. — Ты не подумай, меня напрямую никто ни в чём не упрекал — люди всё же по большей части хорошие, — тут же добавляет он, будто прочитав Томины мысли. — Я бы не выбрал такого человека. Да и я сам понимал, во что ввязываюсь. Просто я же говорил, что не всем приятно на такое смотреть, и это, к сожалению, видно, — а Тома же сама всё время таращится на его шрамы, и всё это время ему наверняка было не слишком-то лестно такое пристальное внимание. — Разве стоит встречаться с тем, кому на них будет не всё равно? — Разумеется нет, — отвечает он, встряхивая головой и опуская рукав на место. — Но я же говорю, что не всё так просто. Вот смотри, — начинает он, убирая на тарелку готовые оладьи и выливая на сковородку новую порцию, — будем объективны: большую часть людей это оттолкнёт. Это не значит, что люди плохие, просто это естественно — увечья никто привлекательными не находит. Так что если сразу вывалить это на человека, то позитивного исхода можно не ждать. С другой стороны, можно всё скрывать, пока человек не влюбится в меня без памяти до такого состояния, что ему действительно на них станет всё равно. Опустим момент, что это в принципе невозможно, но даже если получится, разве это честно? — В смысле «честно»? — Ну если бы этот человек изначально не захотел в такое ввязываться, если бы знал правду. Тебе не кажется, что это своего рода манипуляция? Выставить все лучшие стороны напоказ в самом начале, а потом под конец оба-на и такой вот сюрприз. Такой вот романтический парадокс: рассказать сразу нельзя, рассказать в самом конце — тем более. В обоих же случаях всё накроется пиздой. Господь бог, ну какой «сюрприз»? Взамен на внешний изъян получить самого терпеливого, преданного и чуткого человека на свете? Вот это был бы точно сюрприз. — Это нормально, когда человек в начале общения хочет казаться лучше. Все так делают. — Да, но… это же другое совсем, — Дробышевский совсем сникает и внезапно оборачивается к уже немного подгоревшим оладьям. — Ой, бля. Надеюсь, ты любишь поджаристые. — Люблю. — Отлично, — он снимает оладьи со сковороды и заливает последнюю порцию. Запах в поварской стоит просто восхитительный, от сковородки слегка валит дым, но даже эта горечь ничего не портит — к дыму Тома привыкла давно. — Я к тому, что ведь есть вещи, о которых бы хотелось знать заранее. Но при этом не подойдёшь же просто так к понравившемуся человеку и не вывалишь на него такое. У тебя же тоже наверняка что-то подобное есть, ты должна меня понять. — Мне поставили ПТСР в детстве, — сама не зная зачем брякает Тома, но вдруг понимает, что даже секундной дрожи от сорвавшегося с губ секрета нет. Кажется, ему вообще можно рассказать что угодно, и он просто плечами пожмёт. — Это посттравматический синдром, когда… — начинает Тома объяснять, но Дробышевский её прерывает: — Да, я знаю. И мне жаль… — Ты не выглядишь слишком удивлённым, — когда он по-настоящему удивлён, у него брови аж к линии роста волос взлетают и глаза увеличиваются раза в два. А сейчас он даже сымитировать удивление не пытается. — Я знал. — Что? — Ещё давно, из ведомости, — начинает он, тут же сутуля плечи и немного отшагивая в противоположный угол. — Ты не подумай, я прочитал ещё до того, как ты попросила этого не делать. Иначе бы я не стал, честное слово. Просто подумал, раз ты не хочешь, чтобы я знал, то лучше я сделаю вид, что действительно ничего не знаю, и тебе так будет спокойнее. Ждал, вдруг ты сама расскажешь. У меня сейчас такой груз с плеч свалился. — Ну охуеть. Всё это время знал и даже словом не обмолвился, даже виду не подал. — Ты не злишься? — Нет конечно, ты же не знал. В смысле знал, но не про это, а про то, что… — Так-так-так, а ну выдохни, — он выставляет перед собой руки в защитном жесте, а потом спохватывается и выключает плиту. Собирает со сковородки последнюю порцию оладий и выкладывает на тарелку. — Пойдём в столовую или тут поедим? — Давай здесь, — пространство столовой пусть и более привычное, но слишком открытое. А сейчас хочется спрятаться от всего мира в этой крохотной комнатке, где сидеть разве что на столешнице можно. — И спасибо, — кивает на свою порцию оладий. — Ты ещё не попробовала. А мне муку на развес продали — мне даже интересно, что там намешано, — смеётся он, взбираясь обратно на столешницу. Ну точно кот — осталось только в коробку залезть. — Можно спросить? — Боюсь представить что, но спрашивай. — Твой диагноз как-то связан с твоей боязнью луж крови? — Связан, — смысла скрывать всё равно нет, раз он уже догадался. — А с боязнью чужой боли? — Как много у тебя вопросов. — Понял, не дурак. Больше не спрашиваю, — сразу отвечает он и достаёт из ящичка две ложки — на МБС как не было вилок и ножей, так и нет. — Варенье будешь? Тут вишнёвое, малиновое… — Давай вишнёвое, — он вынимает баночку из шкафчика и тоже ставит на столешницу. — Связан. И с мамой тоже. Слушай, я расскажу когда-нибудь обязательно, просто… — Ты не обязана, — он тут же вскидывает взгляд. — Если ты не хочешь об этом говорить, то и не надо. — Не то чтобы не хочу говорить… — Не хочешь вспоминать? — Вот это куда ближе. Вспоминать действительно не хочется, но картинка и без того отпечаталась на обратной стороне век, чтобы вспыхивать через раз на залитом кровью пустыре и неизбежно каждую ночь — во сне. А её день рождения уже совсем скоро — придётся звонить отцу и… что говорить? Когда они собираются втроём оставшейся семьёй в этот день, они практически не разговаривают — просто молчаливый чай и отцовский коньяк, который он даже пару раз им с Тёмой предлагал, но они отказывались. Да и самого отца хватает на одну рюмку — больше он себе не позволяет. — У тебя снова это сложное лицо. — Я думала, у меня всегда лицо кирпичом. — Да ты что? — смеётся Саша, откидываясь спиной на закрытое сейчас окно раздачи. — Да ты же эмоциональная карусель, ты же не видишь себя со стороны. — В смысле? — Да в прямом, ты же человек как-никак, для нас это свойственно. И вот как это понимать? Произносит это с таким лицом, будто это что-то совершенно очевидное, будто у неё действительно нет никаких с этим проблем. Сидит и режет ложкой оладушек, макая его прямо в банку с вареньем — видимо, это его собственная. Как можно было такому человеку бросить попытки найти того, кто мог бы в него влюбиться? В этого человека-солнце с грустными глазами, но парадоксально счастливым взглядом и привычкой вставлять в одну фразу дурацкий каламбур (в духе «Что сказал пассажир, догнавший такси и хлопнувший водителя по плечу? — Теперь ты водишь») по соседству с философской концепцией или научной теорией? — Снова сложное лицо. — Поверить не могу, что ты поставил на себе крест. — А я не ставил. Просто перестал активно искать, — Дробышевский только пожимает плечами, даже не хмурится — видимо, для него эта тема действительно уже давно отрефлексированная, так что сейчас он только проговаривает вслух давным-давно сделанные выводы. — Если кто-то под руку подвернётся, то я, естественно, бегать не стану, я же не идиот. Просто надо понимать, что зачастую чья-то невзаимная симпатия приносит куда больше проблем, чем собственная безответная любовь. Поэтому стараюсь из солидарности никому её вот так в лицо не пихать. О, Томе это знакомо. Одна невзаимная симпатия уже в своё время перелопатила ей психику так, что хотелось запереться дома от всех людей на свете вне зависимости от того, кто что успел натворить. Что она, собственно говоря, и сделала. И если физическое отшельничество под давлением членов семьи через какое-то время сошло на нет, то вот затворничество в собственной голове перебороть было куда сложнее. И тоже не без помощи других людей, которые всё это время терпели её закидоны. И тут мысли прерывает стук в дверь. В дверь поварского отсека. Кто ночью будет стучаться в поварской отсек, где по-хорошему и быть никого не должно сейчас? Тома с Дробашом быстро переглядываются, и через несколько секунд дверь открывается. — Доброй ночи, — на пороге появляется Валерия Викторовна. — Услышала ваши голоса и подумала, что стоит постучаться, перед тем, как войти, — бросает она и делает пару шагов вглубь комнаты. Ну естественно, Владимир Львович не мог выбрать никого попроще. У них даже шутки одинаковые — и бог его знает, кто у кого их перенял. Валерия Викторовна в своей тёмно-синей шёлковой пижаме наверняка из какого-нибудь нишевого питерского магазина, с патчами под глазами и убранными в такой же шёлковый тюрбан волосами. И это всё на разваливающейся морской биологической станции с её сквозняками, оббитыми вагонкой стенами и отдельно стоящей баней вместо душа. Кажется, она из тех, кто даже при зомби апокалипсисе будет выглядеть с иголочки, потому что «И что, что я умереть могу? Моему призраку потом в рванье ходить?». Несмотря на это, она окидывает грязную, пыльную поварскую с замасленной плитой ничуть не брезгливым взглядом — просто как смирившийся с обстоятельствами человек, который старается держать под контролем хотя бы свою жизнь, если эти обстоятельства ему неподвластны. Тома сама видела, как Валерия Викторовна руками с коротким красным маникюром копается в иле, выкорчёвывая фукусы, на которых живут офиуры. Испачкать руки та ни разу не боится. Дробышевский пропускает шутку мимо ушей. Тома только на секунду вздрагивает, потому что внимание тут же переключается на Валерию Викторовну, которая распахивает створки одного из шкафчиков и ставит кружку на поддон той самой красной кофемашины. Ну конечно, она о ней знает, этого можно было ожидать. А затем она открывает нижний шкаф и достаёт с полки слегка запылившуюся бутылку просекко. — Сашунь, достань, пожалуйста, штопор справа от тебя, будь добр, — произносит она, нажимая на какую-то кнопку на кофемашине, отчего подача кофе сразу останавливается, наполнив кружку только на три четверти. Дробышевский нервно сглатывает, но всё же тянется за штопором, висящим на крючке у стены. С такой его реакцией Тома даже могла бы подумать, что он в Валерию Викторовну тайно влюблён — он всегда при виде неё становится ещё более неловким, чем обычно, — не будь она старше него на пятнадцать лет и не являйся она объектом воздыхания его лучшего друга. Тома понимает, что он просто её побаивается, как и большая часть резидентов МБС. Валерия Викторовна никогда не позволяет себе грубить, но от тяжёлого взгляда и снисходительного тона всё внутри сжимается так, что лучше бы она бросалась оскорблениями, как Яценко. — Откроешь мне, пожалуйста? — спрашивает Валерия Викторовна, передавая Дробашу просекко. — Никогда не умела этой штукой пользоваться, — кивает на штопор в его руке. Он молча перенимает у неё бутылку и в пару движений вынимает пробку, на что Валерия Викторовна внезапно смеётся. — Сашунь, ты сейчас как из песни прямо, господи, как там было-то, — она запрокидывает голову, придерживая тюрбан рукой. — Бледный бармен с дрожащей рукой, дыма табачного пленный… — И та, что согласна ехать со мной, тоже является частью Вселенной, — подпевает он, передавая бутылку обратно и непроизвольно расслабляясь — такие неожиданные выходки посторонних людей всегда его забавляют. — О, ну это точно, — хмыкает она в ответ, бросая Томе не поддающийся описанию взгляд и доливая просекко в кружку доверху. Интересное сочетание. «Стоп, это же просто шутки, да?» Это вполне закономерно — их часто видят вместе, а они действительно много времени проводят вдвоём, они обращаются друг к другу на «ты» и зовут по имени, у них довольно доверительные отношения — настолько, что Енисейский попросил проследить за пьяным Дробышевским именно Тому, а не кого-то из преподавателей. Причём Саша лежал без толстовки, а Енисейский слишком проницательный человек, чтобы не догадаться закрыть ему шрамы перед посторонним. Такого рода слухов можно было ожидать, это логичный исход. Они же не видят чего-то сверх? Да как можно было не догадаться раньше? Тома переводит взгляд на Дробышевского, внимательно всматриваясь в его лицо, но ничего не изменилось. Всё тот же Дробаш с синяками под цвет пижамы Валерии Викторовны, с беспокойными руками, нервным движением пытающимися насадить оладушек на ложку, не сдвинув рукав, с родинками на этих же руках, которые сейчас скрыты за тканью. Тот же Саня, припёршийся за ней в Кулёму без протекции священника, приготовивший оладьи, не прячущий от неё шрамы. «Господи, когда это началось?» — Выглядите так, будто у вас гибернация, — посмеивается Валерия Викторовна, отхлёбывая ядрёную смесь из кофе и просекко. Дробышевский что-то спрашивает у неё про тяжёлую ночку, чтобы как-то заполнить паузу, и обеспокоенно поглядывает в сторону Томы. Валерия Викторовна что-то отвечает про свою докторскую. А Тома думает, что гибернация — диаметрально противоположная вещь тому, что происходит у неё в голове в этот момент. Так бы у неё замедлились все метаболические процессы и она впала бы в анабиоз, что было бы сейчас блажью, но нет — мозг работает в таком режиме, что скоро только выстроенные нейронные связи перегорят, как дешёвые провода. Почему-то она никогда не думала, что такое может произойти именно с ней. Это как получение паспорта в четырнадцать или первая сессия — это случится рано или поздно в любом случае, но до последнего не думаешь, что и до тебя очередь дойдёт. Как можно было догадаться только сейчас? В какой момент это успело произойти? Вчера? В одну из посиделок на веранде или в какой-то поход в лес? Или вообще ещё в поезде? Это всё надо обдумать на свежую голову с утра. Не сейчас. Может, это банально «эффект подвесного моста»? Когда мозг перекидывает учащённое сердцебиение от сильного стресса на другого человека, который оказался рядом? Мозг просто путает сильный испуг со влюблённостью. В таком состоянии нельзя вот так ничего решать. Дробышевский продолжает ненавязчивый разговор, пока Валерия Викторовна постепенно подливает себе в кружку просекко. Он едва заметно поворачивает голову в Томину сторону и, видимо, снова заметив «сложное лицо», вопросительно приподнимает брови «Твою-то мать, я влюбилась в этого человека». «Чья-то невзаимная симпатия зачастую приносит куда больше проблем, чем собственная безответная любовь». Да уж, каково это ему будет потерять друга из-за того, что её так угораздило? С другой стороны, если поразмышлять более эгоистично, то даже хорошо, что её внезапная симпатия свалилась именно на него. Даже если он что-то заметит или спросит напрямую, то с ним можно будет спокойно всё обсудить без громких слов и страха получить плевок в душу — он наверняка пожмёт плечами и всё поймёт, так что Томе несказанно повезло. Больше, чем кому-либо ещё на базе с похожим геморроем. Об этом надо будет подумать уже в комнате, просто понять, как быть дальше и как себя вести, чтобы ему было так же комфортно, как обычно, — он же для неё старался. Валерия Викторовна допивает свой кофе и закатывает рукава, чтобы сполоснуть руки и кружку в маленькой раковине поварского отсека. И Тому будто ледяной водой обдаёт — на предплечье правой руки огромный свежий порез. — Откуда это у вас? — спрашивает она, не подумав, и тут же осекается — нельзя вот так в лоб. Если её догадка подтвердится, Валерия Викторовна не бросится её подтверждать. — А, это? — она кивает на руку, продолжая намыливать ладони. — Порезалась на выезде. Дробышевский переводит взгляд на её руку и тут же ошарашено смотрит на Тому. — Снова с Владимиром Львовичем ходили к Керети? — начинает он издалека. — Нет, я была одна в этот раз. И Енисейский не потащился за ней? Стало быть, свидетелей нет? А надпись ведь появилась в перерыв, ровно тогда, когда они часто вдвоём берут лодку и уплывают на Кереть. Если Владимир Львович не заваливается спать — Давно? — спрашивает Тома. — Да не помню как-то, — задумывается Валерия Викторовна, даже перестаёт мылить руки. — День-два назад, наверное. Вы не беспокойтесь, я всё продезинфицировала. Я наслышана о вашей аптечке. «Прекращай» написали кровью на её окне позавчера. Позавчера кто-то порезал себе какую-то часть тела и накалякал это пальцем на окне. Кто-то, кого не стали бы искать на базе в перерыв и кто знает, что рядом со столовой есть неприметная дверь, ведущая на крышу. Что-то утверждать ещё рано. Рано даже строить какие-то серьёзные предложения, но Тома сейчас понимает особенно отчётливо: это ещё не конец.