Не «зачем?», а «почему?»

У человека есть шесть базовых эмоций: радость, удивление, страх, отвращение, гнев и грусть. Всё. Не больше, не меньше, как три цвета колбочек у глаза. Остальное — лишь их смесь или приглушённый вариант, будто разбавленная водой акварель. Подобно тому, как разбелённый красный даёт розовый, из радости вытекает безмятежность, а добавь в этот красный — синий, выйдет фиолетовый, как если к радости примешать грусть и закономерно получить ностальгию. Первым, что Тома почувствовала за долгие годы беспамятства, было отвращение. Она испытала его к когда-то близкому человеку. Возможно, после этого близкого человека и пришлось собирать себя по частям, отдирать от тела живые куски, пытаясь понять, где «её», а где «чужое», но в одном она была ему благодарна — за это чувство отвращения. И поначалу это было в сто раз лучше, чем ничего, но в скором времени ощущать лишь одно отвращение стало невыносимо. А буквально отплёвываться всякий раз, видя пьяного, стараться натянуть на себя человеческое лицо, куря рядом с Алей за кафедрой генетики, и банально не бегать с общажной кухни от оставленных в сливе раковины ошмётков бог знает чего уже не приносило никакого облегчения. Потому что когда из раза в раз жмёшь на одну и ту же кнопку, та со временем грешит сгореть. Следующего открытия пришлось ждать практически год. Когда залитый кровью опад, кровавое озеро, спокойное, подобное беломорскому «зеркалу», потянуло из памяти воспоминания, которые Тома много лет заталкивала поглубже. Это был уже не просто страх. Отвращение у неё тогда появилась, если так можно сказать, «в чистом виде», без особой привязки к чему-либо. Но здесь к страху примешались и еле выглядывающая из памяти грусть, и чуть менее забывшийся гнев. Это был необычный страх, болючий и колкий, но, несмотря на всё, это было прекрасно. Куда приятнее отвращения. Гулко стучащее, разрывающееся сердце, прыгающее от груди к пяткам и обратно, стучащий в голове пульс, будто успокаивающий на контрасте метроном, заглушающий посторонние звуки. Пресловутое «бей или беги», словно залившее в тело столько сил, что море по колено. А потом, буквально через день был гнев. Слепящий глаза, рвущий из головы на язык едкие слова, поднимающий к горлу волну такой ярости, что море уже не по колено показалось, а разве что по щиколотки. А сегодня Тома испытала удивление. После обряда, среди множества лиц удивить её смогло лишь одно, и в глубине души она и так понимала, чьё же лицо это будет.

***

Идти по лесу ночью вот так, не прячась, не шарахаясь от каждого постороннего звука, — странно и непривычно. Есть в этом что-то до ужаса неестественное, будто в лесу так себя вести непозволительно. Это как прийти в театр в джинсах — едва ли тебя вышвырнут на улицу, но чувствуешь себя как-то неправильно. По привычке на каждый стук, треск, шуршание и свист Тома вздрагивает и задерживает дыхание, а Мишка просто спокойно объясняет с налётом терпеливого раздражения: «Это тетерев, он всегда так орёт», «А вот это скорее всего ветер ветки столкнул», «Это просто заяц». На каждый звук у него находится объяснение, он читает лес, снимая с него всю таинственность, а усомниться в нём сложно — он в этом лесу буквально живёт с самого рождения. Каждый ребёнок знает свой двор: каждое укромное место под лестницей, с какого ракурса не будет видно, что собираешься петарду взорвать, из-за какого угла может выбежать та злая собака, куда можно спрятать зажигалку. Так и Мишка знал лес. Тома всё порывается спросить, зачем ему на самом деле нужно, чтобы она увидела обряд. В его нелепое объяснение она не поверила ни разу. Но заводить разговор на эту тему она не хочет — ситуация и так слишком шаткая. Тем более что в лесу Мишка будто преображается. Неловкая походка становится мягкой и невесомой, помогающей без усилий, просто на автопилоте огибать сухие ветки, не спотыкаться о корни деревьев и не шуршать опадом — как моряк с неровным, пьяным шагом управляется на корабле во время качки, балансируя на палубе, но на земле с такой походкой можно разве что впечататься в фонарный столб. Тома вспоминает, как даже в его собственном доме он врезался в каждый угол и сбивал стопки книг, будто так и не смог привыкнуть к расположению вещей в комнате, но здесь он умело и бесшумно раздвигает ветки, уворачивается от торчащих суков и не сбивается с пути, хотя всё вокруг кажется совершенно одинаковым. В этой части леса Тома ещё не была. Должно быть, он ведёт её каким-то сокращённым путём до Кулёмы. Окрестности МБС она уже выучила буквально наизусть, и сейчас непонимание того, где она вообще находится, приносит весомый дискомфорт. Тома достаёт пачку сигарет и уже открывает рот, чтобы выдать своё «Покурим?», но вовремя вспоминает, что священники вообще-то не курят, а пятнадцатилетие священники — тем более. Вместо этого она спрашивает то, что интересует её немного больше. — Миш? — М? — А если бы мы отказались, — начинает Тома, поджигая сигарету, и тут же вспоминает, что приевшееся «мы» стоило бы заменить на «я», — что бы ты делал? — А вы бы не отказались, — пожимает плечами Мишка, скашивая взгляд на её сигарету, но ничего по этому поводу не говорит. — Ну чисто теоретически, если бы отказались? То что? — Ну… — он почёсывает затылок, попутно ловко уворачиваясь от слишком низкой ветки. — Я бы что-нибудь придумал. В конце концов, не вы одни по лесу шаритесь. — Что? — Тома, разумеется, знает, что её однокурсники часто гуляют в лесу — в конечном итоге больше здесь гулять особо негде. Но после настоятельного совета Яценко не заходить за кольцевую тропу, все стараются держаться в её пределах — нарваться на кабанов даже из интереса никто не хочет. Но Миша явно имеет в виду не просто прогулки. — Ну… — заминается он. — Я вообще периодически вижу, что кто-то в этих ваших спецовках… — Противоэнцефалитниках. — В противоэнцефалитниках, — цокает языком Миша, — ходит. — За кольцевой тропой? — Ну да, — кивает он. — Ты не знала? — Нет. А если кто-то тоже натыкался на пустырь с кровью? Почему Томе даже не приходило до этого в голову, что она, может быть, такая не одна? В принципе, у неё всегда было огромное преимущество — Александр Дробышевский. Как преподаватель, он имел доступ к фотографиям мест нападений и мог точно сказать, когда и где они произошли. Если кто-то и мог случайно напороться на одно «кровавое озеро», то вот увидеть сразу все — невозможно. Только если не прочёсывать весь лес каждую ночь, и то долго так человек не протянет. А Дробышевский-то считает, что надпись на окне сделал кто-то из своих. Мог ли кто-то с базы бегать по ночам в Кулёму и по пути заметить, что Тома с Саней шарятся по лесу? Или даже застать их над одним из пустырей? В голове всплывает воспоминание, как ещё в самый первый их поход они столкнулись с кем-то у пустыря. Какова вероятность того, что это был кто-то с МБС? А во второй раз, в ночной поход? Лица человека они тогда тоже не видели. А ещё Дробышевский подозревает во всём Сашу, и Тома искренне считает эту идею необоснованной, но что, если она тоже случайно набредала на пустырь? Но смысла в угрозе тогда нет, зачем ей писать что-то на окне? Можно, конечно, предположить, что она какой-нибудь кулёмовский шпион, но решение должно быть куда проще. — А кого ты видел? Сможешь описать? — Да вы же все одинаковые в этих ваших энцефалитниках, — возмущается Миша. Ну человек, которого они видели тогда ночью, был явно не в противоэнцефалитнике. Хотя это не значит, что это не мог быть кто-то с МБС — возможно, он просто решил идти в другой одежде. — Ну хотя бы парень это был? Или девушка? — если парень, то всё гораздо проще. Всего пять человек студентов и три преподавателя, не считая Дробышевского. — Да вы же в капюшонах, как я пойму-то? — Ну хотя бы сколько человек было? — Да каждый раз по-разному, — пожимает он плечами и запрокидывает голову, вспоминая. — Один раз троих видел, иногда по двое. Один раз вообще человек шесть, я не вглядывался, — «шесть человек». Подумать только, шесть человек. Не может во всём этом участвовать шесть студентов. Кроме них в энцефалитниках ходят только преподаватели. «Которых как раз шестеро», — думает Тома, но сразу отметает эту мысль, потому что один из этих шестерых — Дробышевский. Может, это кто-то из работников базы? Но они в специальных костюмах не ходят. Только если не захотят замаскироваться под студентов, но зачем им это? Или это действительно кто-то из практикантов гуляет за кольцевой тропой, просто чтобы позлить Яценко, потому что нарушать именно его правила особенно приятно. Тома пока что решает оставить именно эту версию рабочей, а потом обязательно обсудить с Дробашом, а Мишка вдруг останавливается посреди леса, не дойдя до Кулёмы. Более того — Кулёмы даже не видно. — Так, мне нужно объяснить тебе некоторые правила, — начинает он. Старается придать голосу твёрдость, но Тома видит, как сильно он сцепил руки в замок, чтобы не тряслись. — Скоро начнётся. Мы садимся вон туда, — он расцепляет руки и показывает пальцем на заросль каких-то кустов. — Мы достаточно далеко, шёпотом можно разговаривать, но очень тихо, главное, не наступи ни на что… — Подожди, то есть на сам обряд мы не пойдём? — Нет конечно! — удивляется Мишка и часто-часто моргает. — Ты что, совсем? Даже мне туда нельзя. — В смысле? — Я христианский священник. Христианский, — проговаривает практически по слогам. — Что мне там делать? Мы посмотрим издалека, всё и так прекрасно видно будет. — А нахер ты мне этот браслетик тогда дал? — Тома сама не понимает, отчего начинает злиться. Так ведь даже лучше — никакого риска, можно будет даже потом Сашу успокоить, что им ничего не угрожало. А если Миша не соврал, то всё равно отсюда обряд можно будет наблюдать. И раз даже ему самому туда нельзя, то он сильно рискует, приводя её, так что Тома должна быть только благодарна. Но всё равно непонятно, зачем ему это? Не верит же он, в самом деле, в ту чушь, которую им нагородил? — Если ты вдруг накосячишь и мне придётся спасать твою задницу, — отвечает Мишка ей в тон, и по его напряжённому лицу видно, что он еле-еле сдерживается, чтобы не стукнуть ей по лбу. Всё-таки такой Мишка нравится ей куда больше — едва сдерживающий своё раздражение, с вечно закатанными глазами и без нервной нарочитой вежливости. Так он выглядит куда более живым. Но через секунду он смягчается и удивлённо выпучивает глаза. — Подожди-ка, ты подумала, что я поведу тебя на сам обряд? — Ты это и сказал. — Боже милостивый! Ну нет конечно, — выпаливает он, но быстро берёт себя в руки. — Тебя же там разорвут. — А как же протекция священника? — Она распространяется на физические повреждения, — произносит он, потупив взгляд. — Они не имеют права причинять тебе боль или увечья, но всё остальное — вполне себе. И в какой момент он планировал ей об этом рассказать? Почему он вообще объясняет ей всё это только сейчас? Но Мишка выглядит до того расстроенным и выбитым из колеи, что Тома только давит в себе эти вопросы, потому что ответы на них ей всё равно ничего не дадут, а только заставят Мишу чувствовать себя ещё хуже. Хотя если они не могут даже боли ей причинить, то чего бояться? Что они вообще тогда могут ей сделать? — А сколько у нас осталось времени? — Минут семь, — отвечает Мишка, отходя в сторону кустов. — Тогда успею ещё одну, — кивает Тома, присаживаясь рядом с ним на корточки и подкуривая вторую сигарету. Минуты тянутся бесконечно долго, Тома даже подумывает, что вполне бы успела выкурить и третью сигарету. А когда всё наконец начинается, она не может отделаться от мысли, что всё происходящее — какой-то фарс. Слишком похоже на детсадовскую масленицу. Метрах в пятнадцати от них появляется около десяти человек, все в простой деревенской одежде, кроме одного — в длинном, скрывающем даже лицо плаще. Человек пять стоят по периметру и держат факелы. Настоящие. И не особо понятно, является ли это тоже элементом ритуала, или у них действительно нет электричества, чтобы подсветить место другим способом. Когда факелы наконец поджигают, Тома замечает, что человек в плаще не просто укутан по макушку — на его голове клетка с большим, явно слишком тяжёлым для шеи замком. — Это ещё что такое? — шёпотом спрашивает Тома, толкая Мишу в плечо. — Это чтобы никто не смог сорвать с лица плащ, — отвечает он, даже не поворачивая головы, хотя наверняка видит всё это далеко не в первый раз. — А зачем? — Принцип «слепой руки», — пренебрежительно фыркает он. — Этот в плаще — в этот раз главный. И доброе дело сработает, только если никто не знает, кто его совершил. Тогда исключается вероятность корыстных помыслов. — И вот прямо никто не знает, кто под маской, серьёзно? — верится в это слабо, особенно учитывая то, что в деревне явно проживает меньше сотни человек или вообще около пятидесяти. — Все, желающие принять участие, тянут жребень и обязаны с этого момента ни с кем не разговаривать и впредь никогда не обсуждать, выпала ли тебе очередь, — объясняет Мишка. — Потом за какое-то время до обряда всех собирают в одной комнате, наряжают в одно и тоже, всем вешают эти клетки. Они как-то вслепую расходятся по комнате, чтобы никто из них не знал, где кто сидит, а когда нужно начинать, открывается дверь и тот, кому выпала очередь, поднимается и его выводят, — почему-то от осознания, что сейчас в одном из домов, в тёмной комнате сидят несколько человек с клетками на башке и просто ждут, становится смешно. Наверняка они матерят все эти правила, могли же в этот вечер поиграть в нарды, например, а вместо этого сидят в одной комнате, как неудачники, и молчат. — Звучит как-то шатко, — наверняка же в Кулёме все всех знают и могут распознать соседа по походке или неосторожному кряхтению. — Уж как есть. — А все остальные? Они же тоже вон в обряде участвуют, почему у них лица не закрыты? — Потому что тогда никто ничего вслепую не сможет сделать, — отвечает Мишка, тяжело вздыхая. — Но они же тоже делают это самое доброе дело. Их не смущает такое противоречие? — Очевидно не смущает, — даже шёпотом Мишкин голос звучит так устало, что расспрашивать его о чём-либо ещё отпадает всякое желание. Но Тома всё равно решается на ещё один вопрос. — А почему принцип «слепой руки»? А не «невидимой руки»? Тут же соль в том, что его никто не видит, а не в том, что он сам ничего не видит. — Потому что если ты невидимый, то автоматически и слепой, — снова вздыхает он, потирая лоб. — Если ты невидимый, значит — прозрачный, и свет проходит сквозь все рецепторы, сетчатку и так далее, поэтому глаза работать не будут. Так что если ты невидимый, то и слепой. Вот такая ирония. — Реально? — удивляется Тома далеко не самому объяснению, которое весьма логичное и в узкие рамки биологии очень хорошо вписывается. Её поражает сам факт, что кулёмовцы могут об этом знать. — Нет конечно, — хмыкает Мишка. — Но мне нравится такое объяснение. А вообще я не думаю, что они как-то всерьёз задумывались над названием. Назвали и назвали. Тем временем человек в плаще немного приподнимает подол, двое рядом стоящих берут его под руки и ведут прямо в центр пустыря. В тусклом свете огня Тома замечает, что крови не так уж и много, и вполне можно было брать с собой Дробышевского — ничего общего с кровавым озером представшая картина не имеет, так, по земле кое-где запёкшиеся багровые мазки. Человек тем временем опускается на колени, угодив ногой прямо в одну из таких лужиц, и Тома непроизвольно морщится. Сознание не покидает мысль, будто это всё — какой-то спектакль — настолько всё не похоже на то, на что они с Дробышевским натыкались в лесу. — Что он делает? — Тома снова дёргает Мишу. — Будет молиться, — терпеливо поясняет он, будто это что-то само собой разумеющееся, и наконец поворачивает к ней голову. — Минут двадцать, зависит от того, как быстро читает. Миша смотрит так, как смотрят на милых, но глупых детей или как на пушистого щенка, обоссавшего тебе всю квартиру, но ругать его жалко — пушистый же. Тома к такому совершенно не привыкла. Непонимание происходящего, а ещё осознание, что рядом сидящий всё знает куда лучше неё и отвечает на все вопросы с таким снисхождением, ощущается как-то чужеродно. К Томе вообще с детства относились как ко взрослому человеку. На все довольно редкие истерики реагировали не иначе как «Ну и зачем же ты так кричишь?», причём ждали сформулированного, словесного объяснения, а потерянные игрушки не бросались искать при первом же плаче, а либо спокойно расспрашивали, где она их оставила, либо отмахивались: «Значит, не нужно их раскидывать. Теперь ты знаешь цену вещам». И за такое воспитание Тома во многом благодарна — не факт, что без него она бы не выросла невротичной личностью с претензиями ко всем окружающим и искренней верой, что во всех её проблемах виноваты лишь внешние силы, что в некоторой степени и произошло с её братом, — но иногда по-детски хотелось, чтобы на разбитую коленку кто-то подул, а не отправил за перекисью, а потерянную игрушку просто без лишних объяснений нашли. — Кстати, а где туши? — Тома только сейчас замечает, что на пустыре опять нет никаких туш. Настолько уже привыкла к голой земле с кровью. — Убрали, — пожимает плечами Мишка. — То есть они существуют? — где-то внутри всё же теплела надежда, что не всё так просто, что за тушами пытаются что-то скрыть. Но если всё действительно настолько тривиально, то Тома даже немного расстроится. — А ты думала, мы их на фотографиях кисточкой подрисовываем? — фыркает он, и Тома уверена, что он сейчас закатил глаза — на отвёрнутом от света лице этого не видно. — А почему Палыч так поздно присылает фотографии? — всё же пробует она. — Чтобы мы успели провести обряд до того, как о новом нападении узнают и припрутся сюда осматривать следы и случайно порушат ритуал, — неужели всё действительно так просто? — Так никто всё равно этим не занимается. И действительно, в первые пару дней преподаватели немного суетились, даже Саша говорил, что они планировали сходить посмотреть на следы и выяснить, что за зверь за это ответственнен, но потом все как-то подзабили. Возможно оттого, что, кроме Дробышевского, среди преподавателей нет ни одного позвоночника — одни альгологи и беспозвоночники — и сфера их интереса на таких животных не распространяется, а сам факт, что все нападения происходят за пределами кольцевой тропы только подливает масла в огонь общего пофигизма — к студентам хтонь не лезет и слава богу. — Ну так вы с Сашей ж сюда ходите, — хмыкает Мишка. — А в деревне про нас знают? — Конкретно про вас — не думаю, но если вы надеетесь, что следы берцев на земле никто не заметил, то вы сильно ошибаетесь. У нас таких не носят. Тома резко давится воздухом. То есть в деревне в курсе, что кто-то на места нападений всё же набредает. И это всё только усложняет. Другой вопрос — зачем тогда вообще шлют фотографии? Если туши убирают и помощи от биологов явно никто не ждёт. — А сколько туш обычно находят на одном месте? — Тома примерный ответ на этот вопрос знает, но на пиксельном фото всё равно тяжело оценить масштаб, тем более что, возможно, не все туши влезают в кадр. — Да по-разному, — отзывается Миша. — Обычно штук семь-восемь. Иногда больше, иногда меньше, — с фотографиями такая информация совпадает. Но есть одно весомое «но». С момента начала практики прошло уже две недели, а за это время произошло четыре нападения с убийством семи-восьми кабанов. Зоологии позвоночных у Томы, конечно, ещё не было, но банальных знаний ей хватает, чтобы понять — для рыси это как-то многовато, не такой уж и большой зверь. Надо будет спросить у Саши, если он вообще помнит такие детали из своего курса, сколько мяса рыси нужно в день и как часто она вообще охотится. В любом случае, варианта остаётся два: либо рысей в лесу несколько, и это хуёво, либо убивает всё же не рысь, что ещё хуже. Тем временем никаких изменений на пустыре не происходит. Человек в плаще продолжает молиться, хотя отсюда никакой речи не слышно, огонь на факелах подрагивает от несильного прохладного ветра. Если Тома всё правильно понимает, то через двадцать минут сюда приведут свинью, зарежут, видимо, обольют кровью пустынь — раз крови сейчас так мало, значит, большая часть не кабанья, а всё-таки её разливают как часть ритуала, — потом отрежут голову и насадят на штырь в самом центре. Неприятно, конечно, но свинью бы и так зарезали — едва ли их здесь как домашних питомцев выращивают. В голове поднимается глухое разочарование — если она сейчас увидит все детали ритуала, останется только выяснить, откуда берутся сами туши. В идеале ещё, конечно, узнать, кто всё-таки оставил ей надпись на окне, но мотив тоже более-менее ясен — скорее всего это кто-то из местных, кто побоялся, что они с Сашей случайно наткнутся на ритуал и всё испортят. Зачем нужен сам обряд — тоже примерно понятно. Местные думают, что в лесу живёт какой-то злой дух и наказывает их убийствами местной живности. Наказание интересное, конечно, учитывая сам факт, что кабаны должны им только мешать. Вот будет забавно, если дух хочет только помочь и избавить их от этих неприятных животных, а люди опять всё поняли по-своему. — Обряд же нужен, потому что они уверены, что Хийси убивает кабанов в наказание? — всё же уточняет Тома. Времени впереди и так много, а смотреть на молящегося мужика — или женщину — не так уж увлекательно. Тома только в этот момент вспоминает об обещании всё заснять, но решает включить камеру в последние пару минут, чтобы не засорять память двадцатью минутами практически статичной картинки. — Мы считаем, что в природе всегда есть баланс. И если этот баланс нарушается, как сейчас с вымиранием кабанов — значит, мы что-то сделали не так, — поясняет Миша, разворачиваясь к пустырю спиной и вытягивая ноги. — Они просто стараются его задобрить, думая, что это что-то изменит. — А что бы сделал ты? Как думаешь, в чём причина… нарушения баланса? — такое Мишино объяснение выглядит интереснее, чем её собственное, но сути дела не меняет. — Я не хочу показаться грубым, — начинает он, вскидывая взгляд, — но, думаю, дело в вас. — В нас? — Не пойми меня неправильно, я только за прогресс и всё такое. И всё действительно могло быть гораздо хуже — например, здесь хотели построить лесозавод, и это была бы катастрофа. Но вы же тоже не в вакууме живёте: от вас есть мусор, вы используете нашу воду, отлавливаете наших животных, обдираете наши ламинарники. Корабль тоже пользы мало приносит. Я не осуждаю наших, которые на нём работают — деньги деревне нужны, — но представь, сколько всякой дряни в море выбрасывается? В целом, всё не так чтобы плохо, но, как видишь, природа не справляется. — В смысле «вашу» воду? «Ваших» животных? — от Мишиных слов всё раздражение разом спадает, и налёт стыда уже начинает припечатывать к земле. Но весь мусор они тщательно собирают и увозят с собой — есть, конечно, уникумы, разбрасывающие обёртки в лесу, но на всю группу таких дай бог один-два, и это в любом случае порицается. Енисейский на Катю так наорал за выброшенную в море жвачку, что её со жвачкой вообще больше не видели. Воду они, разумеется, используют — должны же они что-то пить и как-то мыться, — но она же всё равно потом с круговоротом возвращается обратно, а отходов никаких они в озеро не сбрасывают. Отловленных животных стараются, по возможности, отпускать, да и ловят они по семь образцов каждого вида, а то и меньше. Такими количествами природный баланс не нарушить. Ловят же они беспозвоночных, а у них у всех почти r-стратегия — потомков много, и умирают практически все ещё детёнышами, потому что заботиться о таком количестве ни один родитель не сможет. Если бы практиканты их не выловили из моря, то те всё равно бы с огромной долей вероятности погибли. И это всё звучит как оправдание, но оно хотя бы есть. А наука требует жертв в сто раз больше, чем красота. — Ну а чьи же они тогда? — удивляется Мишка. — Не думаю, что где-то написано, что всё это принадлежит вам. А на вашу территорию мы не заходим. — Весь остров — наша территория. — Вот если серьёзно сейчас — чем мы вам мешаем? — Звуковой и световой шум? Нарушение естественных пищевых цепочек? Или, может, ещё, например, корабль? Он загрязняет атмосферу и воду, это факт. А ещё мы же оба понимаем, что в случае чего, закон практически всегда встанет на вашу сторону, что бы ни произошло? У половины наших даже паспортов нет. — Не мы создали эту систему. — Но вы её поддерживаете. — Мы не можем её поменять. И мы тут не деньги зарабатывать приехали, у научных сотрудников даже зарплата тысяч двадцать, у нас все по три лаборатории себе берут, чтобы жить хотя бы не в Кудрово или Мурино, — Миша только непонимающе и как-то даже осуждающе смотрит, и Тома спохватывается, что он понятия не имеет, что такое Кудрово или Мурино. — Сорян, каждый раз забываю. Это такие огромные человейники у нас, оттуда даже на машине нормально не выехать. Ни скверов, ни тупо деревьев, просто огромные дома во все стороны. Навевает некоторую тоску, — как-то раз Тома была дома у одной знакомой в Кудрово. Ощущение было такое, будто приехал кого-то навестить в тюрьму. — Я к тому, что мы хотя бы учёные. Мы же не желаем вам зла. Если нам вернут гранты, то мы сможем хотя бы что-то исправить, может, даже вам как-то поможем с экологией. Всё дело ведь в прогрессе, его и так не остановить, почему бы тогда не использовать? Найдём способ переработать пластик во что-нибудь полезное. — Мы же оба с тобой понимаем, что это так не работает, — вздыхает Мишка. — Скорее вам дадут грант на суперинновационный сорт картошки или на био-оружие, чем на разгребание гор мусора в таких ебенях, как наши, — кажется, Тома впервые слышит, чтобы Миша при ней матерился. Но ответить ему нечем, потому что он прав, и в глубине души, Тома сама всё это знает, но тешить себя надеждой о великой цели — развлечение для всех студентов научных направлений. — Могу только сказать спасибо, что вы не завод, — хмыкает он и внезапно спрашивает: — Лучше скажи, зачем это всё тебе? — Ты про что сейчас? Зачем я пошла в науку? — Не, на это мне всё равно, — брякает Миша и через секунду только понимает, как грубо это прозвучало, но не исправляется, хоть и морщится. — Зачем ты полезла в это дело с нашими обрядами, кабанами и так далее? И вот что на это ответить? Что она адреналиновый наркоман с кастрированным эмоциональным диапазоном и надеждой вернуть всё, как было двенадцать лет назад? — Мне просто интересно. Мишка только фыркает. — А Саше это зачем? — Он сказал, что ему тоже интересно, — отвечает Тома и на секунду ловит какое-то странное дежавю: она ведь Мише соврала абсолютно так же. И Дробышевскому тоже. — До такой степени, чтобы со своей фобией носиться от одного места нападения к другому? — спрашивает Миша, и этот вопрос явно не требует ответа. И действительно — Дробышевский явно не производит впечатление человека, которого интересует подобная тема. Как говорится, все люди делятся на два типа: те, кто за едой смотрит Птушкина, и те, кто за едой смотрит «Криминальную Россию». И Дробаш точно не из последних. Сзади в который раз скрипит какая-то ветка, так что Тома уже даже не обращает внимания, но Миша внезапно напрягается. Это первый раз за ночь, когда он хоть сколько-нибудь эмоционально среагировал на звук. — Что? — практически одними губами спрашивает Тома. — Не пойму, — мотает он головой. — Показалось, наверное. Ставлю на куницу. Неприятно, но к людям она не полезет. Тома только кивает и бросает взгляд на часы. Прошло уже восемнадцать минут, и можно включать камеру. Она сдвигает панель на экране и делает минимальную яркость — в итоге даже не видно, что именно снимает камера, но осторожность не помешает. В ту же секунду, как она включает камеру, человек в плаще поднимается с колен — видимо, читает он быстро. Все ждут ещё около пяти минут, и Тома про себя ругается, что так рано включила камеру, но наконец на пустыре появляются ещё два человека, каждый из которых несёт на себе по туше барана. Интересно, а в какой момент должна появиться свинья? Или кровь они берут баранью, а голову уже свиную? — Миш? — М? — Они баранов резать будут? — на этот вопрос Миша разворачивается с таким охуевшим лицом, что становится даже неловко. — Нет, они почешут им пузико. А ты думала что? — Нет, в смысле… — но Миша только шикает, потому что сейчас вся процессия стоит в полной тишине и их могут услышать. Оба человека берут баранов за задние ноги и поднимают над землёй. Кто-то берёт не пойми откуда взявшееся ведро и ставит под одной из туш. «Молильщика» поворачивают как раз к ней, вкладывают в руку нож. Тот вслепую нащупывает у барана шею и резким движением разрезает поперёк, едва не задев собственную, придерживающую шерсть руку. Кровь густыми струями стекает в ведро, и Тома начинает понимать, почему Миша не хотел брать с собой Дробаша. — Миш? — М? — А почему у них вообще кровь течёт? Они же мёртвые. — С чего ты взяла? — Ну… — она делает в воздухе неопределённое движение рукой, будто это должно всё объяснить. — Они живые, просто вырубленные. — Что? Как? — Молоток в лоб, — морщится он. — На производствах, когда кровь сливают, могут это электрошоком сделать или ещё как-нибудь. Если убить перед этим, то со спусканием крови могут возникнуть проблемы. — Какой же это всё… — Пиздец? — подсказывает Мишка. — Согласен. Я когда первый раз увидел, блевал в кусты. Не в эти, естественно. — Они же потом будут ставить свиную голову? — Какую свиную голову? — Миша аж разворачивается всем корпусом. — Мы в лесу натыкались на место обряда, и там была свиная голова на штыре. — Свиная голова? — глупо переспрашивает он и выглядит по-странному испуганным. — Она что, не входит в программу? — Я не… я не знаю, — мямлит он, отворачиваясь. Но Тома слишком занята сдерживанием рвотных позывов. Может, он никогда не досматривал до конца? Надо будет позже у него спросить. Ведро, тем не менее, под отвратительный перезвон капель и хлюпание наполняется кровью где-то наполовину, а, когда кровь перестаёт капать, один из людей с факелами выходит в центр и доливает в ведро воды. Наверное, поэтому Томе тогда показалось, что на месте зарезали несколько человек — столько было крови. Но она явно переоценила запасы скота в деревне, так что кровь приходится разбавлять до нужного объёма. Затем ведро отставляют в сторону и проделывают с новым ведром и вторым бараном всё то же самое. Человек в плаще снова вслепую нашаривает его и выливает кровь прямо под ноги. В нестабильном свете факелов видно, как он вздрагивает всем телом, почувствовав эту жижу под сапогами. Второе ведро тоже поднимает и, качаясь из стороны в сторону, ведомый под руки, разливает кровь по периметру. Та растекается медленно, тягуче, но в скором времени края луж соприкасаются, образуя кровавое озеро. То самое. Выглядит это настолько омерзительно, что Тома ежесекундно давится кашлем, стараясь заглушить его в единственную свободную руку, но это ни разу не помогает, так что она молча суёт телефон Мишке и зажимает рот уже двумя руками. — Э, — вспыхивает Миша, смешно принимая телефон двумя пальцами. — Я понятия не имею, как им пользоваться! Э, не блюй мне тут! Тома только отмахивается, а затем замирает, потому что сзади снова хрустит ветка. И осторожно так, будто кто-то изо всех сил пытается не шуметь. Миша с телефоном резко оборачивается и смотрит в темноту. — Схожу проверю, — бросает Тома и уже слегка приподнимается, как Мишка цепляет её за запястье, удерживая на месте. Она слишком резко выдёргивает руку, едва не заезжая ему по лицу. — Ты с ума сошла? — шёпотом спрашивает он, а Тома снова зажимает рот рукой. Так-то она уверена, что сзади просто снова пробежал какой-нибудь заяц, и отчаянно надеется на возможность отойти подальше и проблеваться без потери достоинства. — Ща, — выдавливает она из себя. Даже в темноте можно увидеть, как гневно горят Мишкины глаза. — А с этим мне что делать? — тычет он в телефон и случайно вырубает запись, ещё пару раз вслепую нажимая по экрану. — Да блять, — выдыхает Тома. — Просто держи его ровно и ничего не… Не успевает она закончить, как Мишка снова куда-то бездумно тычет и пространство вокруг озаряется вспышкой. — Да блять. Ещё с минуту ничего не происходит. Хотя вообще трудно сказать, сколько времени прошло — может, всего пара секунд. Мишино лицо вытягивается с выражением «в бога я больше не верю». Глаза такие испуганные, будто в руках он держит не телефон, а ту самую тушу барана с перерезанным горлом. Процессия на пустыре разом замирает, и десять голов одновременно поворачиваются в их сторону. Тома видит, как Миша задерживает дыхание. — Эй, ты там! — кричит один из них, стоящий с краю. Тома с Мишей сильнее прижимаются к земле. — Эй, я вижу тебя! Лучше выходи сам! — снова кричит человек, начиная медленно шагать в их сторону. Двинуться с места нельзя — вокруг них кусты, не хрустнуть которыми невозможно. — Сиди, они мне ничего не сделают, — шепчет Тома, выставляя руку с браслетом и начиная потихоньку подниматься. — С ума сошла? Сама сиди, я просто скажу им, что это я, мне не запрещено смотреть на обряд, — шипит он, таращась на приближающегося мужика. — Вспышку им как объяснишь? Тебе ещё жить с ними бок о бок, а я потом просто свалю на МБС. Построю дуру, похлопаю глазками, и меня отпустят. — Да ты… — начинает Миша, но его прерывают. — Вы двое! А ну встали! — Ну заебись, — бросает Тома, одновременно с Мишкой поднимаясь на ноги.