Не «зачем?», а «почему?»

Мишку принимают очень хорошо. Похожее иногда случается во дворе, когда в компанию старших ребят каким-то чудом попадает чей-то младший брат или сестра и тут же становится всеобщим любимцем. Разумеется, это во многом зависит и от самого сиблинга, и от его старшего попечителя, но «старший брат» из Дробышевского хороший. В Ритиных вещах он смотрелся крайне органично, хотя и вызывал у Дробышевского смешки стабильно раз пятнадцать минут по поводу его новых «священных луков». Обстригли его не коротко — Вера всё-таки не парикмахер, — так что он щеголял по биологической станции с немного кривоватым, но вполне себе приемлемым каре. Саша пошутил, что Миша просто панк и ему должно быть похуй. Мишка на это только аккуратно уточнил, что такое панк. Даже Енисейский практически не бесился. Дробаш не просвещал Тому во все детали, но из его рассказа она поняла, что возмущался он, по большей части, из-за увеличившихся расходов — кому-то же придётся оплачивать лишнюю порцию из своего кармана, университет же такие траты не потянет. Сам Мишка вообще как тот соседский кот, который в руки никому не даётся, но если разрешает кому-то себя погладить, то этот человек тут же становится царём двора. Сейчас Рита с Медвецким — царица и царь. Серёжа достаточно спокойный, чтобы не обращать внимание на все Мишкины закидоны, которые тот уже спустя полдня перестал сдерживать. Почему-то Серёжин рост его ни разу не пугал, а он был выше всех сверстников на две головы, что в сравнении с Мишкой с его метром шестьдесят пять смотрелось просто комично. Он часто носил его на спине, потому что для него такой вес вообще ничего не значил, а Мишке было интересно посмотреть на мир с его высоты. Медвецкий рявкнул на него всего раз за завтраком, когда Миша, сидя за их общим столом между ним и Ритой, жаловался, что Дробышевский постоянно дразнит Мандибулу — чёрно-белого кота — мандой. А вот его дружба с Ритой вообще не поддавалась никакому, хотя бы отчасти передающему весь масштаб словесному описанию. Кажется, Миша просто любил её бесить, а выносило её с любого кривого взгляда или неправильного слова. Но, возможно, в ней всегда было чересчур много не имеющей хоть какой-то выплеск энергии, которую она теперь с радостью тратила на пререкания и зубоскальство, а Миша эту энергию впитывал, как губка. Он вообще поразительно быстро разобрался, кто есть кто: что к Медвецкому надо идти, если кто-то обидел; к Рите — если совсем тоска, а в поликлинику или на кассу в магазине не сходишь проораться; к Вере — если хочется поныть; к Николаше — если ну очень нужно кого-то обнять; к Яну — по всем остальным поводам от вопросов по учебнику, который Миша у него же и стырил за ненадобностью, до тех случаев, если нужно убедиться, что на его фоне ты всё ещё вполне себе в здравом уме. На обеде все сидели с ужасно замученными лицами, потому что Владимир Львович с утра решил выжать из практикантов все соки и устроил подробнейшую лекцию по тагмозису членистоногих, которая обязательной в курсе практики не была, но без неё понимание последующих тем сильно бы затруднялось. Однако даже такая высокая цель не оправдывала в глазах студентов пережитого ада. Ян, к слову, сел за их обычный стол, но практически всё обеденное время смотрел в окно. С того вечера это стало своего рода традицией. Он приходил самым первым и садился в угол у окна — самым первым, потому что тогда не придётся ни с кем разговаривать и просить пропустить к своему месту. Потом молча ел свою порцию и сидел, пока все не уйдут — опять же, чтобы не просить никого подвинуться и не стоять потом молча у раковины, моя посуду. Такое его поведение было Томе понятно — это было очень в его духе. Её искренне удивляло, что при всём при этом Ян был исключительно умным парнем — подрабатывал в какой-то лаборатории чуть ли не с первого дня в университете, всегда схватывал всё налету, но при этом с незавидной регулярностью попадал на пересдачи. Казалось, ему либо ужасно нравилось изводить экзаменаторов, либо он просто не хотел привлекать к себе излишнее внимание вузовских преподавателей и завышать для себя планку. В любом случае, всё, что касалось каких-либо бытовых решений, удивительным образом проходило мимо него. Походу он был полностью уверен, что конфликт любого масштаба решается обаятельной улыбкой и парой шуток над ссорой, чтобы человек обо всём забыл. И стоит отдать ему должное — это срабатывало в девяносто девяти случаях из ста, пусть этим он и был обязан своей конвенционально приятной наружности и природному умению слепить милой улыбкой глаза. Только он не учёл, что на однажды ослеплённых такой трюк больше не подействует. За столом уже не было такого напряжения, как в первый завтрак после позавчерашнего вечера. Отчасти потому, что никто не пытался исправить положение. Тогда Вера со своим исключительным чувством такта вела практически весь разговор на отвлечённые темы, будто неплохой тамада на свадьбе не любящих друг друга молодожёнов. К обеду она выдохлась окончательно и бросила всякие попытки. Отчасти ещё и из-за Мишки, на которого переключилось всё внимание. Но Медвецкий больше не тащил в столовую конспекты и не засиживался тут до последнего — сразу убегал в комнату, — даже с Ритой не препирался. Ян больше не нёс любой бред, пришедший в голову, а без этого никто за столом и проснуться не мог. Аргунов сидел с совершенно каменным и холодным лицом. Пожалуй, это вызывало наибольший диссонанс — того всегда смешила любая херня, а радоваться он мог даже лишнему кубику сахара, по недосмотру выпавшему на раздаче. Зато в пусть и неловкой, но тишине столовой ничего не заглушало собственные мысли. После вчерашнего логично было сделать вывод, что Мишка в лесу видел именно кого-то из Томиных друзей — всех сразу и пару раз по отдельности. В таком случае, всё частично вставало на свои места. Однако Ритины слова насчёт Яна Тому всё же насторожили — судя по всему, из всех них он был наиболее заинтересован в «расследовании», и совершенно непонятно, как далеко он продвинулся и продвинулся ли вообще. С его взрывным характером ожидать от него можно было чего угодно. Самым необычным, пожалуй, было то, что никаких странностей за Яном Тома не заметила. Он не выглядел уставшим, нервным или подозрительным. Да, он старательно избегал их общества, но это вполне объяснялось недавней ссорой, которую вроде даже кое-как замяли. Он, как обычно, вставлял свои комментарии на лекциях, всё время что-то ломал, а иногда, забывшись, во время смеха поворачивал голову налево, где всегда стоял Аргунов, но тут же брал себя в руки, как только замечал, что по левое плечо никого нет. Но, если бы он увидел в лесу что-то серьёзное, даже тот же обряд, в его поведении должно же было хоть что-то измениться. Хотя в скором времени Тома поняла, что его напускной драматичный образ так сросся с настоящим характером, что теперь всегда маячил перед глазами в режиме автопилота, без необходимости как-либо его поддерживать волевым усилием. Однако поговорить с ним всё же стоило. Навряд ли Ян откажется от всей этой затеи — он и сам упёртый, и у Томы нет дара убеждения, — но вдруг он видел или понял что-нибудь, до чего они с Дробашом ещё не дошли? Поймать его несложно. Нужно только дождаться, когда он после обеда пойдёт покурить рядом с верандой, а там уже попытаться завести ненавязчивую беседу и вывернуть разговор на нужную тему. — О господи! — вскрикивает Ян, только завернув за угол и чуть не врезавшись в Тому. — Ты специально меня караулила, что ли? Уже здесь Тома понимает, что это провал. Как вести себя с Яном, знал только Николаша. Он всегда был гораздо разумнее друга и будто невидимой рукой направлял его в нужную колею так, что Ян этого либо вовсе не замечал, либо просто позволял это делать. — У меня сигареты закончились, не угостишь? — спрашивает Тома первое, что приходит в голову, лишь бы оправдать своё нахождение здесь. Ян наигранно хватается за сердце, глубоко вздыхает, но всё-таки тянет пачку из кармана и достаёт из неё сразу три сигареты — две протягивает Томе, одну подкуривает сам. Томе вообще курить не хочется, но она всё равно благодарит его за такую щедрость, убирает одну в карман, а вторую всё же поджигает — газа в подаренной братом зажигалке практически не осталось, но она её ни за что не выкинет. Жила бы Тома не в общежитии, а в своей квартире, та в первую же неделю превратилась бы в барахолку похлеще Удельного рынка. Курят молча. Мимо на берегу пробегают Николаша с Медвецким, над чем-то смеясь. — Ты что-нибудь собираешься с этим делать? — глупый вопрос. Единственное, что Ян мог сделать, это извиниться в той же комнате в первую же минуту. Даже не за поддержку Али — тут у него своё мнение, своеобразное, конечно, но ему хотя бы хватило смелости его высказать. Чем он так к Але прикипел — бог его знает. Тогда он сказал, что ей ужасно одиноко, но вокруг неё практически всегда куча народу, она часто смеётся и не то чтобы выглядит несчастной. Тома лишь однажды ночью увидела её, сидевшую на лестнице, когда спускалась на веранду к Дробашу. И лицо у неё было какое-то… Тома не сильна в эмоциях и социальных сигналах, но лицо было какое-то не такое. Да и сам факт драматичного сидения в одиночестве на ступеньках в первом часу ночи навевал лишь воспоминания о какой-нибудь общажной тусовке, где кто-то обязательно ловил пьяную хандру и уходил покурить на лестничной пролёт под Адель, чтобы «побыть одному». Это совершенно не вязалось с образом человека, вечно окружённого людьми. У Серёжи ведь даже этого не было. Перед Медвецким стоило извиниться хотя бы за это «Какие мы, блять, несчастные!», произнесённое скорее с оттенком «Ну иди ещё заплачь». Тома Серёжу не то чтобы хорошо знает, но она понимает, что к чужому мнению он равнодушен абсолютно. Кажется, он из тех, кто и сандалии с носками будет носить, если посчитает это удобным, и напрямую попросит кого-то заткнуться в самой мягкой и вежливой манере, если человек станет нести откровенную чушь. В чём нуждается Медвецкий это ни разу не в одобрении, а в банальной поддержке. Без неё он будто вянет совсем. Ему нужно слышать не «Как круто у тебя это получается!», а «Я рад, что ты нашёл что-то, что делает тебя счастливым». Он никогда бы не обиделся на Яна за то, что тот частично встал на Алину сторону — его бесит, что его доверием вот так подтёрлись. Ну а Аргунов… Как бы Тома ни пыталась подобрать слова, ничего не выходило. Ей претил сам факт сосредоточения власти над человеком в руках другого человека, а именно это с Николашей и произошло. Да, он, как никто иной, мог усмирить Яна, где-то даже пристыдить, что для него вообще-то великая редкость — казалось, в его ПО в принципе не предусмотрена такая функция, как стыд, — но так же продолжал нестись к Яну по первой же просьбе и легко поддавался на все его манипуляции. Иногда Тома даже думала, что Ян с каждый разом давит всё сильнее и сильнее, лишь бы узнать, как далеко он может зайти и как сильно продавить. Оказалась, граница всё же есть, и он влетел в неё с разбега в тот вечер. Ян даже не вздрагивает, только вскидывает взгляд и поводит плечами — всё отшлифованные и отрепетированные жесты. За ними человек-то есть? Его вообще тяжело вывести на откровенность. Всё зависит исключительно от его настроения в конкретный момент — посчитает ли он, что незапланированная искренность вписывается в законы драматургии. — Я пытаюсь, — всё же отвечает он. — И успешно? — Отчасти. Да конечно. Тома видела его потуги помириться. В первый обед он что-то пошутил, будто ничего не произошло, но Аргунов бросил на него такой взгляд, будто в говно вляпался голой ногой. С той минуты Ян и притих. — Ты когда-нибудь делала что-то чисто из праздного любопытства? — вдруг спрашивает Ян. — Ты о чём сейчас? — Да просто, — он только пожимает плечами и чуть было не затягивается уже дотлевшим окурком. — Ну было такое, что ты что-то делаешь, просто чтобы узнать, во что это может вылиться? — Это вряд ли, — единственное, в чём Тома успела убедиться за жизнь, так это в том, что даже если и подсознательно, но причина есть всегда. — Да что ты говоришь? — хмыкает Ян, доставая вторую сигарету. — Если ты хочешь что-то мне сказать, то лучше скажи прямо, я иначе не пойму. — Чисто гипотетически, — начинает он, театрально взмахивая рукой, — если человек А замечает, какие слова, паттерны, поступки и так далее нравятся человеку Б, и специально всё это делает, просто чтобы проверить, как это подействует на человека Б, а это внезапно… м-м-м… действует, делает ли это человека А плохим человеком? Ах вот оно что. — А человека А волнует его статус «плохого человека»? — спрашивает Тома, решая принять правила этой идиотской игры, просто чтобы не отвечать безоговорочное «да». Господь, специально подметить, какие фишки нравятся близкому другу и нарочно их на себя примерить лишь ради того, чтобы узнать, влюбится он в тебя или нет? И зачем? Скучно ему? Научный опыт? Комитет по этике точно заинтересовался бы этим экспериментом. Впрочем, Ян всегда был несколько своеобразным человеком. Ещё с начала года вокруг него всегда вилась куча народу — спасибо красивым чёрным глазам и аристократичному профилю. И ему такое внимание, безусловно, льстило, но было ощущение, что он им ни разу не дорожил. Он практически никак не фильтровал шутки и любые свои высказывания. Это совершенно не значит, что он мог с лёгкой душой пошутить про чей-то лишний вес или просто ляпнуть какую-то грубость, нет, но он никогда не отсеивал слова и поступки, которые могли бы показаться кому-то отталкивающе странными. И самое забавное — ему всё всегда сходило с рук. На любую его выходку все только смеялись и затем отмахивались, мол это же Ян. И было совершенно очевидно, что не будь он так нечеловечески красив, его бы сочли за того крипового типа с последней парты, который не следит за языком. Может, он просто хочет выкинуть что-то такое, чтобы его наконец заметили? Безусловно, он и так всегда в центре внимания, но, пожалуй, практически никто не видит в нём такого же человека, что и любой другой. А он всё карабкается и карабкается на свой ментальный Эверест сумасшествия, пока хоть кто-нибудь не заметит, что с ним что-то не так. — Это не исключено, — отвечает он, наконец справившись с зажигалкой и поджигая вторую сигарету. — Я думаю, что человеку А стоит обратиться к Саше. В голове крутится лишь отцовское «не осуждай и не давай советов». Почему Ян решил всё это Томе рассказать? В завуалированной форме, но с довольно легко читающейся метафорой. Тома подметила за собой такую суперсилу ещё в первую поездку в плацкарте до Казани. За каменным лицом не видно осуждения, а значит, рассказывать что-то подобное не так страшно. А в идеале — если этого осуждения не будет вовсе. Никто не становится мудаком просто так — цели может не быть, но причина есть всегда. — Я думаю, что человек А Сашу уже заебал, — где-то Тома это уже слышала. А конкретнее — от Аргунова в похожем контексте. — Тем более что есть некоторые подозрения, что человек Б мог проворачивать нечто похожее, и это тоже сработало. «Ох, Ян, если ты сам привык добиваться всего на свете разными по незаметности манипуляциями, это не значит, что так живут все», — хочется сказать Томе, но это было бы слишком жестоко. — И птица поёт, пока жив птицелов, и жив птицелов, пока птица поёт? — надо уже заканчивать отвечать строчками из песен, когда попросту не знаешь, что ответить. Хотя приём не самый ужасный, но у Дробышевского получается лучше. — Похоже на то. Что-то Томе подсказывает, что Ян несколько перепутал местами порядок событий, и на человека А человек Б начал «действовать» задолго до активных действий первого. Свои же слова «Это нормально, когда человек в начале общения хочет казаться лучше. Все так делают» уже не кажутся такими разумными, но это в любом случае совершенно не её дело. — Тебе Миша не кажется странным? — вдруг спрашивает Ян. Должно быть, посчитал цитату из песни красивым завершением сцены и решил по-быстрому перескочить на другую тему. — Он всю жизнь прожил в изоляции. Естественно, он немного странный, — пожимает плечами Тома. И действительно — диалог с Мишей часто похож на разговор с иностранцем, который пусть и говорит уже чисто и без грамматических ошибок, но до сих пор теряется от чего-то в духе «Кринж», «Будто на Думскую ночью попал» или «Надо будет в Телеге это поискать». — Да я не про это, — задумчиво хмурится Ян, взмахивая перед лицом сигаретой. Его бы сейчас в чёрно-белый нуарный фильм под звуки саксофона с его этим драматизмом, а не на МБС в болотниках копаться на литорали. — Ян, давай мы пропустим ту часть, где ты говоришь загадками, и сразу перейдём к сути, а? — Я видел вас в лесу пару раз. С Александром Дмитриевичем, — Ян сразу с места в карьер. — Я так полагаю, мы оба в курсе, зачем мы там оказались? С одной стороны, Тома рада, что ей не пришлось топорно разворачивать разговор на эту тему, но почему-то по спине от такого тона бегут холодные мурашки. Сейчас Ян будто и не играет вовсе или просто сменил маску на ледяной, застывший взгляд, буравящий насквозь. Тома в гляделки хорошо играет, но смотреть в черные дыры напротив всё равно некомфортно. — И почему ты считаешь Мишу странным? — Его в лесу я тоже видел. Вот так новость. Естественно, Мишка много времени проводит в лесу — он и сам об этом говорил. Тем более что в деревне его откровенно не жалуют. — И почему это странно? — Да потому что сегодня он тоже в лес уходил. Я его слышал, а потом ещё в окно увидел. А вот это уже действительно странно. Ян только победно вскидывает брови, удовлетворившись удивлением на её лице. Если бы Медвецкий не съездил в Кулёму за котами, можно было бы предположить, что Мишка тайком бегал за какими-то вещами. Но даже эта версия выглядит натянуто — таким напуганным он выглядел. Нельзя же так хорошо играть. Или можно? Если так подумать, то всё время, пока они с Мишей следили за обрядом, Тому не покидала мысль, что всё происходящее — какой-то фарс. Мужик с клеткой на голове в чёрных одеяниях — будто заготовленный образ из второсортного слэшера в духе псевдодокументалистики. Зарезали не то животное — там точно должна была появиться свинья. Да даже предлог, под которым Миша затащил Тому на обряд, кажется высосанным из пальца. Не может человек, служащий в церкви, верить в языческие суеверия. А теперь ещё и поход в лес после всего случившегося, когда его буквально выгнали из собственного дома. Это же не могло быть просто показательным спектаклем? И обряд, и то, как Тома легко отделалась от наказания, и Мишкин приход на МБС. Может, кто-то из Кулёмы подумал, что если вдобавок к угрозе на окне разыграть перед ними такую сценку, то это отобьёт всякое желание лезть в это дело? Чтобы Тома с Сашей подумали, что вся тайна уже разгадана. Но тогда ведь они точно должны были резать свинью, чтобы никаких вопросов не возникло. Но если эта теория подтвердится, это будет значить, что Мишка тоже во всём этом принял участие? Просто сыграл свою роль. Что если его приверженность христианской церкви не такая непоколебимая, как он о ней говорил? Но мысли резко прерывает громкий хлопок на веранде. Тома тут же машинально отклоняется назад, заглядывая за угол, и видит, что окно столовой раскрыто на распашку — видимо, это рама ударилась о стену. А следом из окна выпрыгивает Мишка и беспомощно озирается по сторонам. Заметив Тому, он только сдавленным голосом бросает: «Анна». Сердце пропускает удар. Анна пришла на базу? Миша говорил вчера, что кто-то точно заявится на МБС проверить, здесь ли он спрятался, но чтобы Анна пришла собственной персоной? Тома тут же машет ему рукой, подзывая, и Миша перемахивает через перила веранды, в два шага оказываясь рядом. Взгляд мечется из стороны в сторону — куда теперь? В здание нельзя, раз Миша выбежал оттуда, значит, Анна внутри. К лесу — тем более, до него много метров практически открытого пространства. Да вся территория базы — открытое пространство. Видно всё отовсюду. Ян пихает Тому в плечо, и машет рукой влево — там стоят туалеты-будки, до которых бежать всего несколько метров. Она дёргает Мишу за руку в их сторону — всего несколько метров и всё, и относительная, но безопасность. Как только они, тяжело дыша, добегают до одной из кабинок, её дверь распахивается прямо перед носом. Времени думать нет, так что они одновременно толкают несчастного в грудь обратно и закрывают дверь. Тома помогает Мишке встать ногами на унитаз, чтобы в просвете между дверью и землёй не было видно трёх пар ног, и встаёт на ободок сама. В голове совершенно не вовремя пролетает мысль, что надо будет позже сюда вернуться и протереть стульчак — они же не животные всё-таки. — У тебя сейчас тоже дежавю? — шёпотом спрашивает Дробышевский, задирая голову, чтобы заглянуть Томе в лицо. Видимо, прятаться от кого-то в туалете, пока там находится Дробаш, — уже какая-то традиция. И слава богу, что здесь оказался именно он, потому что не придётся ничего объяснять. — Анна, — одними губами выговаривает Тома, боясь, что снаружи её могут услышать. Дробышевский бледнеет в одно мгновение и тоже встаёт на ободок, опираясь спиной о перегородку. — Э, вернись обратно! — шикает Тома. — Пусть она подумает, что здесь вообще никого нет, и пройдёт мимо. В целом, это логичнее. Тем более что двери остальных кабинок тоже закрыты, так что это не должно вызвать лишних подозрений. Тома только надеется, что унитаз их выдержит — выглядит он не то чтобы очень надёжно. Её вообще удивляло, что всю канализацию вывели в отдельную пристройку. Хоть не дырка в полу, и на том спасибо. Сердце заходится в бешеном ритме, и она практически может слышать ещё два сердцебиения в кабине. Особенно в тот момент, когда в МБСовской тишине различает тихие, медленные шаги с каким-то постукиванием. У Мишки по лбу стекает пот, и он запрокидывает голову наверх, чтобы тот не залил глаза. По лицу пятнами расходится нервный румянец и на более отчётливый стук он вздрагивает так, что чуть не валится с ободка, так что Томе и Дробышевскому приходится припечатать его руками к стенке. Но даже это никак не спасает ситуацию, потому что через несколько секунд в просвете внизу уже появляются ноги и трость. Так вот откуда этот нервирующий стук. Анна, конечно, не слепая, но с одним глазом нарушается пространственное зрение, и, должно быть, ей тяжело определять расстояние до предметов. Трость на секунду отрывается от земли, и раздаётся аккуратный стук уже о дверцу кабинки. — Молодые люди, прятаться нет смысла, — неживой, блеклый голос, сохранившийся где-то на подкорке, звучит совсем рядом — от него отделяет лишь хлипкая дверь из фанеры. Стук не повторяется, но ноги остаются на месте. Это не Илья, барабанящий по двери, кричащий на весь вагон, но исчезающий с первым шиком проводницы. Мишку начинает потряхивать, и это огромная проблема, потому что теперь стенка кабины будто вибрирует. Дробаш перехватывает его плечи покрепче, но даже это не помогает. — Мне нужен только ваш главный, — чеканит Анна. — Проведите меня к нему, и я уйду. Мишка резко мотает головой из стороны в сторону. Тома тоже не верит ей ни на грамм — она должна была пройти мимо Яна и легко могла спросить про Енисейского у него. — Михаил, если бы я хотела сейчас устроить вам ещё проблем, поверьте, эта, — она снова стучит тростью по дереву, — дверца меня бы не остановила. Мишка быстро-быстро моргает и съезжает спиной по стене, садясь на бачок с таким громким скрипом, что сами прятки уже теряют весь смысл — совершенно очевидно, что в кабинке кто-то есть. — Я рада, что вы здесь, — со вздохом продолжает Анна, и это первое подобие эмоции, что проскальзывает в её голосе. — Это была вынужденная мера. К сожалению, я пока не могу совершенно не считаться с мнением моей сестры. Тома шерстит свои воспоминания о прошедшей ночи и подмечает, что ни Анна, ни Мира ни разу за весь разговор не обратились напрямую друг другу. И только сейчас это начинает вызывать определённые подозрения. Дробышевский, кажется, думает ровно о том же, потому что резко поворачивает голову в Томину сторону и удивлённо вскидывает брови. — Добрый день, я могу вам как-нибудь помочь? Тома опускает голову вниз — в просвете виднеется край бордового резинового сапога. Такие носит Валерия Викторовна. — Добрый день, мне нужно видеть вашего главного, — отвечает Анна, но по положению её ног Тома понимает, что та даже не отвернулась от кабинки. — А вы… как я могу к вам обращаться? — спрашивает Валерия Викторовна, явно замяв вопрос «А вы вообще кто?». — Анна, — бросает она, не горя желанием вообще хоть что-то объяснять преподавательнице. — Давайте я вас проведу, — Валерия Викторовна продолжает обращаться к ней настолько вежливо, насколько это возможно, и либо это работает, либо Анне действительно не так уж и нужен был Мишка, так что в скором времени ноги внизу исчезают вместе со звуком шагов и тихим постукиванием трости. Дробышевский спрыгивает на пол и присаживается, заглядывая Мишке в лицо. — Порядок? — Нормально-нормально, — кивает он, раскрывая руки, и Дробаш тут же обнимает его, сцепляя ладони на спине.

***

— Так чего она хотела-то? Енисейский спровадил Анну довольно быстро. Разумеется, едва она вышла за порог комнаты, Дробышевский ломанулся туда. Все пятнадцать минут беседы он с Томой сидели на веранде как на иголках. Тома была уверена, что если цель её визита не касается Мишки, то наверняка Анна передумала насчёт наказания и пришла поведать Владимиру Львовичу о нарушенном спокойствии Кулёмы и потребовать её отправления обратно в Санкт-Петербург. Дробышевский всё это время с интервалом в три минуты повторял, что всё будет хорошо и Енисейский на это не пойдёт, но нервы всё равно были сродни канату и готовились порваться в ту же секунду, как Анна наконец выйдет в коридор. Кажется, за пятнадцать минут Тома выкурила свою дневную порцию сигарет. Теперь придётся экономить до следующего рейса Штиля. Минуте на седьмой дверь веранды скрипнула, и в проёме появилась Валерия Викторовна, сказавшая только, что им стоит поблагодарить Яна — видимо, он, почуяв неладное, сбегал за ней в учебку. Разговор Дробышевского с Владимиром Львовичем вышел и того короче, но на душе было куда беспокойнее — теперь-то Тома сжимала пальцами кружку в одиночестве без прикрытия в виде поддерживающих взглядов и лихорадочного «Всё будет хорошо». — Какая-то херня, — Дробышевский только разводит руками. — Сказала предупредить студентов, чтобы сегодня вечером никто в лес не ходил, потому что они собираются жечь мусор, про противопожарные меры что-то, в общем, какой-то бред. — Мусор, конечно, — хмыкает Тома. — Церковь они жечь будут. — Очень мило, что они решили нас об этом предупредить. Хотя церковь же не в лесу, — хмурится Саша и плюхается рядом на скамейку, откидывая голову на стену и прикрывая глаза. — Мне показалось, что она пришла чисто проверить, здесь ли Миша. — Слушай, насчёт Миши. Подозрения совсем призрачные, но из головы никак не лезут. Тома в двух словах пересказывает разговор с Яном и изо всех сил старается не звучат как человек с шапочкой из фольги, но выходит откровенно плохо. Так можно и подумать, что на базе нет никого, кто не был бы в этом замешан: и Саша с её рукой, и Валерия Викторовна, и Мишка, да даже потенциально сам Ян. Но Тома не может отделаться от этого липкого чувства какой-то неправильности, неявного несоответствия. Зачем Мишке ходить в лес? Почему он сказал про семь-восемь кабанов, если их было всего два? Почему он так странно отреагировал на её вопросы о рыси и о свиной голове? Зачем он повёл её на обряд? Дробышевский слушает с закрытыми глазами, кивает и в конце глубоко вздыхает. — Я не хочу верить в то, что Миша желает нам зла, — произносит он, зажимая переносицу. — Он ребёнок, его могли запугать, — отвечает Тома, но на подкорке держит, что Миша не очень-то лестно отзывался об МБСовцах и о базе в целом. Если его слова о вреде окружающей среде можно было принять за разумное беспокойство, но ведь он так же, как и Мира, называл остров «их территорией», что имеет уже совершенно другой оттенок. — Но я знаю его давно, ещё с первого приезда сюда. Он был таким светлым ребёнком, — вздыхает Дробышевский, отнимая руку от лица, и вслепую нашаривает Томино запястье, смыкая вокруг него пальцы. На косточке, вылезшей из-под рукава показывается круглый шрам. Интересно, откуда он? — Тем выгоднее посылать того, кому ты доверяешь, — отвечает Тома, глупо понадеявшись, что голос не прозвучит более сиплым. До конца перерыва остаётся всего-ничего. Сегодня у них предпоследний вечерний выход со Штилем на ещё одну луду. Выход длинный и наверняка утомительный. Тома хмыкает про себя — Дробышевский наверняка бы посыпался с «утомительный». У него новая привычка подмечать в разных словах её имя: потом, томный, томография, томаты, томагавк и ещё миллион разных вариаций. — Ты же не думаешь, что я схожу с ума? — С чего бы? — удивляется Дробышевский, но даже глаз не открывает. — Ну… что я ношусь с этим обрядом и подозреваю всех вокруг. — Это нормально, как тут не подозревать? — только начав загоняться, Тома тут же расслабляется. — Хотя я же тоже ношусь. Так что, возможно, мы просто сходим с ума вместе, — Тома на это издаёт только короткий смешок. Действительно же. — Нам нужно попасть на обряд без Миши, — произносит Дробышевский, плотнее сжимая запястье. — Нужно, но как? — даже если бы у них были фотографии, которые Палыч больше не будет присылать, это бы не помогло, раз отправляет он их только после самого обряда. Раньше можно было попросить Мишку, но он теперь не часть деревни. А если их подозрения ещё и верны, то Миша легко бы мог предупредить о них старосту. — Я что-нибудь придумаю, — вздыхает он и открывает глаза. — А, ой, — он опускает взгляд на собственную руку, сжимающую Томино запястье и тут же отпускает. — Сорян, чёт задумался. — Да пожалуйста, — хмыкает Тома. — Только придумай что-нибудь. — Как легко вас подкупить, — смеётся Дробышевский, снова прикрывая глаза и обхватывая ледяными пальцами запястье.