Не «зачем?», а «почему?»

Сегодняшний выход в море совершенно не похож на тот туманный вечер, когда они в панике носились по лодке, думая, как вернуть выскользнувшую из рук кошку. Сейчас всё идёт подозрительно гладко, настолько как по маслу, что каждый ждёт, когда уже на этом масле навернётся Берлиоз. Погода, как однажды оговорился Енисейский, «благопрепятствует» — солнце не скрыто в тумане, но и не херачит по глазам, отражаясь от водной глади. Ветер, конечно, сильный, но это привычное дело для крохотного острова много севернее Среднего Горелого, в отличие от которого не прикрыт ни материком, ни соседними островами. Збпшная практика вообще ощущается как-то живее в сравнении с водорослями и даже не столько потому, что половина всех объектов исследования пытается от тебя сбежать. Просто альгамический блок после приезда Вейгнера во многом держался в строгих рамках академического официоза, пусть от того периодически и были слышны антиуниверситетские и противоректорские шутки. Но на зоологии все чувствовали себя настолько расслабленно и спокойно, что даже извечные макароны по-флотски не омрачали вечера так сильно. Остров совсем крохотный, такой, что на его фоне Штиль выглядит Титаником. Он уже вроде и не луда, но деревьев почти нет, и практически вся площадь покрыта розовым ковром цветущего вереска. С моря это выглядит как карельская версия рекламы «Баунти»: без пальм и белого песка, конечно, но не менее живописно и будто с другой планеты. Не объяви Енисейский о выезде сюда заранее, Тома была бы уверена, что это просто способ отвлечь студентов от обещанных Анной костров в лесу. Штиль снова встал вдалеке от острова, чтобы не угодить на мель. Снова вся работа расписана по минутам: за драгой — Медвецкий и Рита, проклятую кошку вручили в этот раз более удачливым практикантам. Но работа идёт куда размереннее и без каких-либо эксцессов, что только усиливает непонятное чувство приближающегося пиздеца, пока что скрытого за поворотом. Однако ничего страшного не происходит. Кошка крепко держится в руках, драга промывается без забивания сетки, брошенные на берегу лодки остаются на мели и не грозятся уплыть восвояси, а небо такое предзакатно ясное, что никакой туман не должен нарушить их спокойствие. Пойманных морских тварей сортируют по хладобоксам со льдом так, чтобы никто друг друга не съел и не помер от жары раньше положенного. — Да не дёргайся ты так, господи боже. — Да мне же больно! — Дробаш снова без предупреждения ведёт головой куда-то влево, чем наверняка делает себе ещё больнее. — Нашёл, где поспать. Терпи. Пальцы мёрзнут на ветру и с каждой минутой становятся всё более непослушными. Дробышевский в первые же полчаса, как они оказались на острове, взял пробу воды и завалился спать прямо так, на земле — всё-таки ночь была длинная и совершенно бессонная. Лёг он, как и любой уважающий себя научный сотрудник с дипломом магистра, головой прямо в куст липучки. Ладно, если быть совсем честным, завалился он, конечно, не на сам куст — просто скорее всего во сне перекатился в его сторону, так что мерзкие, липкие шарики прочно заякорились в каштановых кудрях. У Томы под боком лежит миска с остывающими макаронами по-флотски, которые, благодаря Яну, снова получились подозрительно аль-денте. Скоро уже отплывать — осталось только вёдра сполоснуть и загрузить в лодки хладобоксы и прочую утварь. Дробышевский тем временем сам вслепую вырывает из головы липкий шарик прямо с намотанными на него волосами, за что тут же получает по рукам, рассматривает его и бубнит что-то про «сраное семейство Бурачниковых» и не менее проклятущий род Lappula, который он через пару минут со смешком начинает называть лапулей. Волосы жёсткие, густые, совершенно не хотят выпускать липучку из своих объятий, выпутывать эту дрянь — дело не из приятных и уж точно не из быстрых, — так что Дробаш ойкает, сидя спиной к Томе и запрокинув голову, уже минут двадцать и ещё столько же, наверное, просидит. — Я, кстати, думал, как нам попасть на обряд… — Когда только успел, — фыркает Тома. Пока она держала на промывке тяжеленную железную драгу, тот спокойно спал. — Не ёрничай. Ай! — снова подскакивает он — один шарик каким-то невообразимым образом попал прямо в прикорневую зону. — Рысь охотится раз в три-четыре дня — с интервалом нахождения туш это совпадает — и примерно на одной и той же территории. Я думал, что можно было бы очертить границы участка, где мы находили места нападений раньше, и через два дня прошерстить эту территорию. Ну или через три, как повезёт. Нашли бы туши, потом пришли бы на это место на следующую ночь. — Но? — Тома так-то уже и в существование рыси на острове не верит. — Но я порылся в своих справочниках, и площадь территории, на которой охотится рысь, не сильно отличается от площади всего острова, — вздыхает он и, забывшись, снова наклоняет голову вперёд, тихо ойкает, возвращая её в прежнее положение. — Там, конечно, не какое-то конкретное число дано, там рамки довольно широкие, но даже если посмотреть на карту нападений, то они, блять, по всему острову. Тома выпутывает последний шарик из волос и хлопает его по плечам, мол закончили, разворачивайся. Дробышевский привстаёт, отряхивается от земли и песка и садится напротив, опираясь сзади на руки. — Жаль, хорошая была идея, — приниматься за холодные макароны уже и не хочется. Дома можно будет заварить доширак. Он, конечно, без мяса, но в местной тушёнке его тоже не наблюдается. Только доширак ещё и горячий. — Ой не, я флешбэк на эти карты с разметками участков бы словил. Будешь? — кивает на миску, которой ложка так и не коснулась. — Ешь. Что за флешбэки? — Я же зоолог, — хмыкает он, принимаясь за еду. — У вас после второго курса будет практика по позвоночным, и мой тебе совет: не выбирай Свирский заповедник, не лезь, оно тебя сожрёт. — Не думаю, что там намного хуже, чем здесь, — хмыкает Тома. На самом деле, на МБС не так уж и плохо и ко всему привыкаешь довольно быстро. От сквозняков кутаешься в одеяло, противный скрип уключин не даёт задремать за вёслами и от усталости крепче спишь. Действительно, вполне терпимо. — О не-е-ет, — тянет Дробаш, звякая ложкой о миску. Тома, чтобы занять руки, тянется к кусту вереска и срывает пару веток. — Свирь — это ёбаный пиздец, на который я хер знает зачем подписался. Нам так-то говорили, что там условия самые суровые будут и нагрузка самая интенсивная, но я это почему-то воспринял просто как вызов. Там, кстати, поваров нет, готовим мы сами по очереди на всю группу, но я не думал, что для меня это станет большой проблемой. Пока не увидел кухню. Это пиздец. Там дореволюционные плиты, и я воду в чайнике на них грел сорок минут, — с каждым словом он распаляется всё сильнее, даже отставляет миску с макаронами в сторонку, чтобы не сбить её рукой. Тома срывает ещё одну ветку. — Мы с девчонкой одной промучались до двух ночи, пока готовили еду на следующий день. А потом, знаешь, во сколько нас подняли на выезд. В три! В три, сука, ночи! А закончили мы во сколько? В час дня, ебаный поворот, через десять часов. На них со стороны уже начинают странно поглядывать, но Дробышевский, кажется, этого вовсе не замечает. Тома рвёт ещё одну ветку. — А туалеты? Господь, храни МБСовские туалеты, потому что в Свирском заповеднике туалеты — это дырки в полу, своего рода Нарния дерьма. А ещё мы с одним чуваком попали ночью на дежурство, когда… — Там есть ночные дежурства? — удивляется Тома, добавляя к веренице из вереска ещё одну ветку. Конструкция получается довольно увесистой. — Ага. Знаешь, чем мы там занимаемся? — Боюсь представить. — Записываем, какая птичка, сука, в какой интервал поёт! — это он фактически выкрикивает с таким отчаянным выражением лица, что не заржать невозможно. Выглядит он так, будто у него сейчас прямо перед глазами проносятся тысячи хичкоковских птиц, а он — Типпи Хедрен посреди всего этого безобразия. — И что там произошло? — сквозь смех еле выговаривает Тома. — Нас отправили на участок, на котором в нескольких метрах от нас охотились браконьеры. Причём у нас ни оружия, естественно, нихуя, и Олег, знаешь, что предложил? — Тома вопросительно вскидывает брови. — «Пойдём поздороваемся», блять! — выпаливает он с совершенно не передаваемым выражением лица. — Пойдём, сука, поздороваемся! — И как, поздоровались? — Пришлось. Чтобы в нас не шмальнули случайно. Хотя могли и специально шмальнуть, чтоб свидетелей не было, но нам совсем какие-то дилетанты попались. Мы потом, конечно, всё преподу рассказали, а он, знаешь, чё? Послал следующих ребят на то же место. — Этим человеком не был Владимир Львович? — смеётся Тома. — Он мог просто забыть. Или попытаться избавиться от проблемных практикантов. — Вова — убеждённый збпшник. Не пристало ему простых позвоночных дел касаться, — хмыкает он, начиная успокаиваться, и даже берёт в руки миску с ложкой. — Короче, Свирь — мой персональный позвоночный кошмар. Я только на этой практике понял, насколько у университета всё плохо с финансированием. — Ты поэтому к гидробиологам сбежал? — Тома помнит, что Дробышевский рассказывал что-то про грант на китов у кафедры гидробиологии, но киты — такие животные, которых можно изучать и на кафедре зп. А у той и с финансированием должно быть получше, и такому человеку, как он, выбить нужный грант вполне по зубам. — Ну по итогу-то я всем доволен. Не бери в голову. Разумеется, не брать это в голову не получается. Мысль вспыхивает вполне отчётливая особенно на контрасте с Енисейским, в присутствии которого негласным законом запрещено упоминать паразитов КРС, потому что в таком случае многочасовая лекция на тему омерзительно детальной физиологии червей и простейших гарантирована. Кажется, ему даже доставляет какое-то садистское удовольствие видеть на лицах окружающих шок, быстро сменяющийся отвращением — такое искренне его веселит. Но даже про свою кафедру Владимир Львович готов рассказывать часами: сколько студентов в этом году её выбрало, какие есть магистерские и аспирантские программы, с кем они пытаются заключить договор на поставку микроскопов вместо разорвавшей контракт Leica. Да даже стоило только вспомнить брата Тёму. Он об одних кораблях говорить и мог с таким огнём в глазах, что перебивать его не стал бы даже человек с полным отсутствием чувства такта. В любом случае, стоит только найти такое дело, о котором сможешь говорить ночи напролёт, будь это что-то совершенно абстрактное, как море, или что-то более конкретное, как корабли или даже паразитические черви, то людей, оставшихся без этого дела становится видно издалека. Вот с Дробышевским было по-другому. Специальность свою он искренне любил: всё время что-то читал то по зоологии, то по совершенно не смежной дисциплине вроде радиобиологии или коллоидной химии; на прогулках в лесу то и дело тыкал в убегающего зверька, выдавая либо краткий монолог по анатомии, либо какую-нибудь совершенно абсурдную истории с зоологической практики, в которой зверёк фигурировал. Но конкретно про работу свою он ничего не говорил. Каждый раз, когда Тома выходила на веранду после ужина или в обеденный перерыв, он, если не читал и не спал, то сидел за ноутом и что-то там писал. Практически на каждом выходе на Штиле или просто на лодках он был со всеми и брал пробы воды. Но о самой его работе Тома не знала практически ничего — только то, что рассказывала лаборантка Маша, и то, что невзначай вбрасывал он сам. Очевидно, он был из тех, кто все важные дела откладывал на самую последнюю ночь, потому что в первые дни практики он, кажется, вообще ничем не занимался, а вот теперь бегал как ужаленный с веранды в комнату и обратно, чтобы принести ещё какой-нибудь справочник — интернета-то нет — или заварить очередную кружку чая. С Машиных слов, кафедра гидробиологии Дробаша ценила — ещё бы нет. На это указывало и новейшее оборудование, и экипировка, которую ему дали с собой в пользование, да и ноутбук, судя по всему, был кафедральный. Но в общем и целом, он выглядел как человек, нашедший призвание в том, что радости ему не приносило. Как человек с дипломом актёра театра и кино, работающий детским аниматором, потому что это хоть как-то походит на его специальность. — К слову о голове, — Тома решает не развивать эту тему, раз Дробаш сам не хочет её поднимать, и встаёт на ноги, немного качнувшись в сторону от неожиданно тяжёлого верескового венка в руках. Стебли у него плотные, так что пришлось приложить некоторые усилия, чтобы их погнуть, размягчить и вплести в конструкцию, но выражение лица Дробышевского в ту секунду, как ему на голову опустился венок из розовых вересковых цветков, этого безусловно стоило. Он поднимает на Тому такой охуевший взгляд, будто ему на голову возложили корону Британской империи. Неосознанно тянется одной рукой к венку. — А чё не букет из пушицы? — Что? — Что?

***

Тем не менее, идею с обрядом Дробышевский так просто не бросает. От мысли о замешанности во всём Мишки он только отмахивается. А Тома так легко выкинуть это из головы не может. Против него нет никаких серьёзных зацепок — одни только брошенные вскользь фразы или ничего не значащие действия, которые всё равно усиленно подтачивают нервы. К МБСовцам он относится неоднозначно. С одной стороны, он сам хотел стать биологом, пусть это и было довольно давно, да и ни к практикантам, ни к преподавателям он никакой неприязни не показывает. Но с другой стороны, из головы не выходят его «наша земля, наши животные, наша вода» — это имеет уже совершенно собственнический характер, это не просто про экологическую обстановку. Его отношение к обряду и ко всякого рода приметам тоже не совсем ясно: вроде он напрямую и говорил, что ни в какой мере подобное не поддерживает, но в то же время причина, по которой он привёл Тому на обряд самая что ни на есть суеверная. А ещё соляная насыпь в лесу — тоже суеверие, противоречащее всем православным канонам. Дробышевский же зацепился за совершенно другую деталь. Замяв все странности с Мишкой, он обратил всё своё внимание на взаимоотношения Миры и Анны, которых явно родственная связь не сделала близкими друзьями. Теоретически, их сложные отношения могли сыграть какую-то роль в том случае, если в лесу они действовали по отдельности, не согласовывая друг с другом свои решения. И об этом можно было расспросить кого-то из местных. Вариантов было немного: Мишка и Геннадий Ефремович. Говорить о подобном с Мишей Тома не хотела просто на всякий случай. Заразившись Сашиной уверенностью, она не думала, что он мог сознательно желать им зла, но если вдруг в этой истории он всё же как-то замешан, то лучше в ход своих рассуждений его не посвящать. Со сторожем была проблема другого рода: в Кулёме он давно не жил. Но как только Тома с Дробышевским, ещё немного поспорив, после возвращения с выезда всё-таки оказались у порога сторожки и дверь перед ними распахнулась, нарисовалась куда более серьёзная проблема — Геннадий Ефремович был вусмерть пьян. — О-о-о, а я уж заскучал без вас, дурни мои хорошие, — Ефремович стоял, обеими руками опираясь о дверной косяк и неконтролируемо улыбаясь, отчего слова, произнесённые и без того заплетающимся языком, сливались в единую кашу. Пьяных Тома не любила. Однако, Геннадий Ефремович выглядел вполне безобидно и будто находился на стадии скорее весёленького поддатого, чем агрессивного дебошира. Сторож тут же пригласил их внутрь и даже попытался поставить чайник на плиту, но Дробышевский осторожно перехватил его, усадил на табурет у стола и сам принялся за чай. Сторожка Ефремовича — застывшая во времени капсула. Неизменный набор посуды на одного, зеркало над раковиной со сбитыми углами, скрипящие табуретки, тусклая лампочка под потолком, тёмные квадраты на стенах, где, наверное, раньше висели агитационное плакаты, которые потом сняли. Чайник греется долго, но Дробышевский всё равно зачем-то стоит караулит у плиты, оперевшись о неё руками. Как начать разговор, бог его знает. Тома поначалу понадеялась на Сашу — всё же у него социальные навыки так не страдали, и знаком с Ефремовичем он был гораздо дольше, — но он почему-то напряжённо молчал, постукивая пальцами по столешнице. — Шур, подай стаканчик с подоконничка, будь добр, — тянет Ефремович, разворачиваясь на стуле. — Геннадий Ефремович, — вздыхает Дробаш, стараясь доброжелательно улыбнуться, — давайте на сегодня прервёмся. Голова болеть будет, да и на потом ничего не останется… — Шу-у-ур, какой ты лис, а, Шур? — смеётся сторож, но стакан больше не выпрашивает. — Том, ну скажи, лис же? — По мне, больше на кота похож, — хмыкает Тома, заметив, как Дробышевский забегал взглядом по комнате. — Слышал, Шур? Ты котёнок, — Тома делает в голове пометку, что Ефремович, очевидно, относится к тому виду пьяных, у которых алкоголь вызывает неконтролируемое желание цеплять к словам уменьшительно-ласкательные суффиксы. Чайник свистит, что позволяет Саше наконец развернуться к плите и никак не отвечать на пьяную болтовню, которую Тома только поддерживает — слишком забавно Дробаш реагирует. Тот тем временем заливает заварочный чайник кипятком. — Шур! — вдруг почти вскрикивает Ефремович, и Дробышевский дёргается, едва не выронив опустевший чайник. — А? — В ящичке слева у меня листки смородинки. Добавь, пожалуйста, будь добр? Дробышевский молча тянется к ручке и вынимает из ящика смородину, аккуратно пропихивая их в сетку наполненного доверху чайника, чтобы не пролить. Когда он в конце концов садится за стол, разливает чай в кружку, стакан и пиала, Ефремович падает головой на руку, елейно улыбается и таким же хитрым тоном произносит, растягивая гласные: — Ну и зачем пришли? — Как это? — удивляется Саша. — На чай. — То-то вы ко мне приходите чай просто попить. Чуть что случается — сразу Геннадий Ефремович! Дробышевский опускает взгляд в стакан — после самогона он его сполоснул, но сторожу не вернул. И если подумать, то они действительно редко когда оказывались в сторожке просто так. — Ой, дурни, — хмыкает Ефремович. — Что надо-то? — Как давно вы были в Кулёме в последний раз? — начинает Тома издалека. — Лет десять как. Как жена померла, живу тут теперь. Тома едва успевает затолкать чуть не вылетевшее «блять». Пора бы уже запомнить, что заходы издалека — отличный способ нарваться на мину. — А что? — спрашивает Ефремович как ни в чём не бывало. — Мы хотели узнать, вы помните Анну и Миру? Близняшки, дочки Инны Макаровны, Айно Макаровны, то есть, — вставляет Дробышевский. — Милые девочки были, конечно, помню, — кивает Ефремович, снова расплываясь в улыбке. — Палыч говорил, Аня сейчас главная, да? — Вроде того, — подтверждает Тома. Официально, глава деревни всё ещё Айно, но это явно ненадолго. — Вы не помните, они были близки тогда? Или, может, знаете, в каких они сейчас отношениях? Сторож тут вскидывает пытливый взгляд, но спустя пару секунд отвечает: — Очень близки. После смерти Калевы, бати их, тем более, — от разговоров об усопших в деревне становится как-то некомфортно. — И никаких ссор? — удивляется Дробаш. — Вот именно, даже я с братом дралась, — кивает Тома. — О! — Ефремович тут же загорается. — А брата как зовут? — Артём. — Тёма и Тома? Специально назвали? — улыбается сторож. Тома судорожно сглатывает. Назвали действительно специально. Однажды Тома наберётся решимости и сменит имя к чертям собачьим. — Геннадий Ефремович, так что с Анной и Мирой? Никаких конфликтов? — Дробаш тут же предусмотрительно возвращает сторожа на нужную тему. — Нет, ну всякое было, конечно, — отмахивается он. — Они же сёстры, тут хочешь не хочешь, а склоки будут. Им же ещё старосту делить. Ну там понятно было, что это Анька будет. Она и старше, и духом посильнее. Мирка хорошая, конечно, но слабая, тут не поделаешь ничего. А так и они это знали, и все остальные тоже, так что так, поцапались слегка, и всё обратно вернулось. Если ж предрешено всё, как Айно помрёт, чего буянить, правда? Тома бросает взгляд в сторону Дробаша, и он еле заметно ей кивает. Всё это точно надо будет обсудить. — А знаете, я ведь однажды тоже умер, — будто спохватывается Ефремович, отпивая полуостывший чай из пиала. Дробышевский резко кашляет, поперхнувшись печеньем. — В каком смысле «умер»? — спрашивает Тома. — Ну меня откачали, конечно, но я почти умер, — поясняет он, и Тома чуть не хлопает себя по лбу. Она едва не подумала, что сторож уже белку словил. — И знаешь, что? — Что? — Я очень долго думал, что говорить людям про Него, мол, есть Он там или нет, — Ефремович осторожно кивает наверх. От всей ситуации становится почти смешно. — А чего думать. Скажите, как есть, люди сами разберутся, — хмыкает Тома. Интересно было бы посмотреть на его лицо в тот самый момент, когда он только очнулся и сидел, взвешивал все варианты, думал, как глобально поменяется человечество после его слов. — Понимаешь, если я скажу, что Его нет, представь себе, что будет со всеми теми, кто всю свою жизнь прожил впустую, без радости и в ограничениях. Разве можно с людьми так поступать? А если скажу, что Он есть, то что будет с неверующими? А что с церковью? Авось, война, чей же там на небе Бог, — Ефремович теперь будто только с Томой разговаривает, вообще забыв о существовании Дробышевского, который сейчас с охуевшим лицом дожёвывает печенье. — И что вы сказали? — Не помню, — Ефремович небрежно пожимает плечами. Тома еле сдерживается, чтобы не фыркнуть — ей было бы интересно узнать реакцию медсестёр на отходящего от наркоза — или обморока, или после чего он там проснулся — пьяницу, который с максимально серьёзным лицом пытается им объяснить, есть ли на небе бог. — Да это и неважно, — продолжает Ефремович. — Судя по всему, что бы я тогда там ни сказал, слова мои никакого эффекта не возымели. Никаких новостей о явлении нового пророка миру за последние лет десять Тома не помнит, так что действительно, что он там сказал никого не заинтересовало. — А на самом деле? — спрашивает Саша, отставляя опустевшую кружку и выпрямляясь в спине. — Что «на самом деле»? — Бог есть? — Да нет никакого бога, — отмахивается Ефремович. Тома мельком поглядывает на иконы в углу, но тут же в голову приходит осознание — наверняка остались от жены. — Одна лишь глухая тьма. Даже не тьма, а ничто. Бездна во все стороны. И такая там тишина, что голоса своего не слышишь. Дробышевский только вздрагивает и выдаёт что-то в духе «Ну время позднее, мы, наверное, пойдём уже и так много вашего времени потратили, спасибо за чай, вы нам очень помогли, спокойного сна и всего хорошего» — и всё это почти в одно слово на одном дыхании. Тома его прекрасно понимает — от подобных разговоров по спине бегут мурашки. Хотя после отключки люди часто что-то подобное рассказывают, причём каждый видит то, во что верит — интересная шутка подсознания. Единственное печально, что Геннадий Ефремович даже клишированного света в конце тоннеля не увидел. — Шура, а ты куда бутылку убрал? — спрашивает Ефремович буквально в последнюю секунду перед их уходом. — Эм, никуда, — мотает он головой, но это настолько очевидное враньё, что даже пьяному сторожу ничего не стоит его расколоть. — Ох… Ну Шур, будь, человеком, а? — Тома пытается прикинуть, в какой момент ему вообще удалось незаметно спрятать бутылку, но он наверняка бы ответил, что это просто ловкость рук. Карманник же. — Том, если он будет с тобой так же обращаться, то сразу ко мне, я его уж проучу, — Ефремович в шутку грозится ему кулаком, сверкая пьяными глазами. — Я-то чего, я старый, меня ж не жалко. Отдохну я, не отдохну после тяжёлого рабочего дня — это ж кого волнует-то? — причитает он явно из вредности и из желания посмотреть на раскрасневшегося Дробышевского, так что Тома его не прерывает — ей тоже хочется на эту картину взглянуть. — Ох, Шура. Корпус мне чуть не спалил, пить мне не даёшь на мои честно заработанные, наколки эти твои, честное слово, ты меня в могилу сведёшь. — Наколки? — удивляется Тома. — А ты не видела ещё? — Ефремович так широко распахивает глаза, что даже пьяным уже не выглядит. — А как так? У него ж вся спина… — Геннадий Ефремович, спокойной ночи, — Дробаш хватает её за рукав и тянет к тропинке до самого жилого корпуса, где уже потихоньку начинает гаснуть свет в окнах. — Как ты думаешь, он все это выдумал или в пьяном угаре увидел? — Да кто ж его знает, — пожимает он плечами, взбегая по ступенькам крыльца, распахивая дверь, и, тут же пересекая коридор, выходит на веранду с обратной стороны здания. — Я склоняюсь ко второму, слишком убедительно говорил. А может, он просто в ад попал. Может, преисподняя так и выглядит — бесконечное ничто. Дробышевский проходит к лавочке, берёт с её бортика аккуратно свёрнутый плед и принимает уже прикуренную сигарету от Томы. Ещё немного подумав, он тянет со стола тяжеленный вересковый венок, который зачем-то взял с собой с острова, и напяливает обратно на голову. — У тебя реально есть татуировка? — Допустим, — кивает он, облокачиваясь о перила и машинально оглаживая свободной рукой цветки в венке. — Ты же говорил, что не делал, — а этот вечер Тома помнит во всех деталях. — Ну я ляпнул про эти татуировки, а у тебя такое лицо сделалось, что я с какого-то хуя сказал, что забил на это. А потом как-то странно было прояснять этот момент. — Покажешь? — Да там ничего особенного, — он пожимает плечами, но посматривает опасливо. Так татуировки обычно бабушкам показывают, очень надеясь не услышать вопрос «Это же переводная, да?». Дробышевский передаёт недокуренную сигарету Томе, снимает плед и вешает его на перила. Делает всё так медленно, будто Тома сейчас действительно будет его за «партаки эти зэковские» отчитывать. Он разворачивается к ней спиной, хватается одновременно за полы футболки и толстовки и тянет наверх, стараясь не запрокидывать голову, чтобы венок не хлопнулся на пол. На всю спину, чуть-чуть не доходя до верхних рёбер, чтобы не выглядывал из-под ворота, — анатомически точный скелет с забитыми чёрным промежутками, так что и шрамов никаких не видно. Дробышевский держит полы ещё секунды две и отпускает, скрывая татуировку за тканью. — Нихуя себе. — А что, подумала, что я бабочкой на пояснице бы ограничился? — Погоди, ещё льва с короной на плечо и «Never say never» на запястье, — смеётся Тома. — А ещё есть? — Как накоплю — будут. Я охуел, когда узнал, сколько всё это стоит. Татуировка скелета тоже не верх оригинальности, но Томе почему-то кажется, что если эскиз он рисовал не сам, то, вполне возможно, это сделал кто-то из друзей — всё-таки даже самые дотошные мастера часто допускают всякого рода неточности только оттого, что не знают, на что стоит обращать внимание, а на что можно забить. А тот, кто рисовал эскиз явно знал, что по форме и направлению отростков позвонков можно даже определить, к какому отделу позвоночника они относятся, не говоря уже о семействе животного. А возможно, человек просто обвёл через копирку какой-нибудь анатомический атлас. Тома в очередной раз думает, что думать стоит поменьше. — О чём задумались? — спрашивает Дробышевский. У него от венка тень падает на лоб, но исчезает, как только лицо подсвечивается угольком сигаретного фильтра, стирая даже синяки под глазами. Сигарету обхватывают тонкие бледные пальцы, наполовину спрятанные под пледом, но Тома знает, как много родинок на этих кистях. Не получив никакой реакции, он только посмеивается: — Эй? О чём задумались-то? — «о том, какой ты красивый сейчас». — Надо придумать, как попасть на обряд. — Ага, — кивает он и отходит к столу, чтобы затушить сигарету в пепельнице-кружке.