Не «зачем?», а «почему?»

— Что здесь?.. Эта ночь и без того слишком длинная. Невозможно длинная. Она началась с веранды, на которую ворвался Мишка и уговорил Тому сходить с ним на обряд. Уговорил — конечно, громкое слово, Тома сама еле сдерживала подрагивающие от куража пальцы, такой выпал шанс. Смотрел с таким воинственным видом, а на дне зрачков всё равно плескалось отчаяние вперемешку с чем-то ещё едва уловимым, а в напускной твёрдости голоса еле скрываемая дрожь. Уединение веранды перетекло в беспокойный лес, где Мишка, только расслабившись, плевался ядом и закатывал глаза на любую неосторожную глупость, но именно в этот момент он выглядел по-настоящему живым — не контролируя каждый свой жест, давая долгожданную волю характеру. А потом был Мишка в одной из старых кулёмовских изб — со стеклянным взглядом, задушенный паникой и стыдом. — Тома, тут… вот, — полушёпотом отвечает Вера, как только Тома аккуратно приоткрывает дверь комнаты, чтобы никого не разбудить в третьем часу ночи. Рита тянется рукой к ночнику и пару раз попадает только по стене, пока Вера наконец не встаёт и просто не распахивает шторы — всё равно на улице уже светло. Она остаётся у окна с забавно болтающимися руками, явно не понимает, куда их пристроить. А на кровати сидит Рита и обнимает какой-то завёрнутый в одеяло комок. — Тома, это к тебе, — шепчет Рита, осторожно гладя одеяло. Из комка в ту же секунду высовывается русая макушка и поворачивается в сторону дверного проёма. Лицо Мишки красное, опухшее с совершенно ошалелыми, бегающими глазами. Он разом подрывается с места и чуть ли не врезается в Тому, оплетая за шею руками. — Прости, прости, я не мог пойти к Саше, потому что там ваш главный и он меня выгонит, поэтому я пришёл сюда, а тебя тут нет, а я же их всех бросил, понимаешь? Я всех бросил, я трус, трус. Они её сожгут, понимаешь? — голос сиплый, сбивчивый и даёт петуха на каждом слоге, как бывает после долгого плача. — Тихо-тихо, Миш, спокойнее, — она неловко обхватывает его за плечи — движение практически забытое, это как снова писать что-то от руки после летних каникул, кисть просто не слушается. Тельце под руками горячее даже под несколькими слоями одежды, дрожит, и эта дрожь особенно ясно ощущается в обнимающих шею руках. — Кого сожгут? — Церковь! Они её сожгут, а я всех бросил и сбежал. Прихожан немного было, человек десять, но я их бросил, я трус, я знаю, но мне ничего больше не оставалось, правда, я больше ничего не мог сделать, честное слово, — руки на шее держат крепко, но Тома только сейчас замечает, какие они тонкие. Под балахонистой одеждой этого совершенно не видно, но сейчас, обнимая его, Тома чувствует, какой он худой. Его ранили? Угрожали? Анна вполне выглядит как человек, не побрезгавший бы причинить кому-нибудь боль, и сердце медленно затопляет слепой гнев, вытесняя даже жалость. — Тихо, тихо, — она осторожно сжимает руки покрепче, будто стараясь унять его дрожь, но только отчётливее ощущает, как его колотит. — Рит, я за Дробышевским, у меня в аптечке валерьянка — налейте ему. Мишка отпускает её и неживым мешком падает обратно на кровать. А Тома надеется, что Саша снова лёг спать на веранде, иначе придётся ломиться в его комнату, которую он делит с Владимиром Львовичем. Ступеньки под ней скрипят так громко, будто пытаются всему корпусу растрезвонить о том, что на МБС посторонний, но вокруг только тишина — все спят. Она вываливается на веранду, и в голове снова вспыхивает дежавю — точно так же она бежала сюда позавчера, чтобы найти выход на крышу и оттереть надпись с окна. Дробышевский не спит, сидит, завернувшись с головой в плед, и что-то печатает на компьютере, обложенный кучами листов и книг. Из сбивчивый речи он выцепляет только «Миша» и «наверху» и тут же сбрасывает плед, вскакивая с места и едва не свалив ноут с кипами бумаг со стола. В комнату вслед за ним Тома забегает с опозданием всего на несколько секунд, но их хватает, чтобы, наконец оказавшись внутри, увидеть уже не трясущегося Мишку на Ритиной кровати, оплетающего Дробышевского и руками, и ногами. Тот гладит его по голове и плотнее закутывает в одеяло. — Они её сожгут, понимаешь? — раздаётся из одеяла. — Сегодня или завтра, но её не станет. Я ни вещей с собой не взял, ни Мандибулу с Максиллой. — Кого? — непонимающе переспрашивает Рита. — Коты, — объясняет Дробаш, продолжая гладить Мишу по макушке. Хоть Дробышевский и не выглядит заплаканным, но лицо такое же несчастное. А ещё Тома кажется впервые видит на нём гнев. Не недоумение или разочарование, а самый настоящий гнев. — А ты прямо в церкви живёшь? — спрашивает Рита, а перед глазами вспыхивает комнатка, где Миша наливал ей чай. Не очень понятно, находится ли она непосредственно внутри церкви, или это просто пристройка, в которую можно попасть изнутри, но если церковь действительно сожгут, то и эту комнату с бессчётным количеством книг и дровяным самоваром ждёт та же участь. — Жил, — поправляет Мишка вновь дрогнувшим голосом. — Рит, не принесёшь воды? — просит Вера, как всегда, тонко улавливая момент, когда к человеку с подобными вопросами лучше не лезть. Иногда Томе кажется, что Вера умеет читать мысли, ни больше ни меньше. — Столовая заперта же, — удивляется Рита, всё же поднимаясь с места. — Не заперта, — хором отзываются Тома с Дробашом, на что получают два недоумённых взгляда. Рита только вскидывает брови и с тем же застывшим выражением лица выходит из комнаты. — Миш, давай сразу по-честному, — после небольшой паузы начинает Саша с тяжёлым вздохом. — Церковь не спасти уже точно. Даже если бы нам можно было вмешиваться в ваши дела, то мы же не можем удерживать их от поджога насильно, пока менты не приедут. Они, во-первых, не приедут, а во-вторых, сила точно не на нашей стороне, — и это абсолютная правда. В деревне живёт больше народу, чем на МБС, и большая его часть явно не состоит из петербургских девушек-студенток. — Я понимаю, — шмыгает носом Мишка. — Её сожгут сегодня, мы не успеем ничего сделать. Просто… а как же прихожане? Они же совсем одни, я и так не мог их защитить — кто меня слушать-то станет? — но теперь… Боже, какой я трус. — Ты не трус, — произносит с порога Рита, открыв дверь ногой и держа в руках две кружки с водой. — Как минимум, тебе хватило смелости обнять Тому, даже мне как-то ссыкотно, — Мишка на это сдавленно хихикает, принимая из её рук воду. Церковь действительно не спасти. Если МБС вмешается, то чем конкретно это грозит — не очень ясно, но хорошего явно можно не ждать. Даже если Владимир Львович с каким-никаким авторитетом начальника базы заявится в Кулёму, неужели его запрет кого-то остановит? На помощь властей можно не рассчитывать — пока кто-то с материка приплывёт, церковь уже сто раз успеют сжечь. Это ещё не принимая во внимание тот факт, что на Штиле работает команда из таких же местных. — А что произошло вообще? — спрашивает Рита, забирая из Мишиных рук опустевшую кружку. Тома бросает быстрый взгляд на Дробышевского, который уже раскрыл рот, чтобы без подробностей объяснить всё вместо Миши, и качает ему головой из стороны в сторону. Нельзя забывать, что Рита с Верой ни о чём не знают, и было бы лучше, чтобы так всё и осталось. Если Саша сейчас бросится всё объяснять, то тут же станет ясно, что он в этой истории тоже замешан, а где он, там и Тома, и от вопросов потом будет не отделаться. Дробаш виновато хмурится и закрывает рот, сжимая руку на Мишкином плече — тому придётся выкручиваться самому. Он забирает у Риты вторую кружку и пьёт медленно, тянет время. Его объяснения звучат нескладно и явно неубедительно — дураку понятно, что он настолько сглаживает углы и отрезает от повествования так много деталей, что от истории остаётся только сухое «Я нарушил кое-какое правило» и «Теперь мне там не рады». Рита порывается ещё что-то спросить, но Вера вовремя её прерывает: — Ты сказал про прихожан, ты при церкви работаешь, да? — кажется, она пытается увести разговор на более-менее нейтральную территорию, даже не подозревая, что попала в самую суть. Мишка болезненно кривится и снова сжимается. — Я священник. — Священник? — выпаливает Рита так громко, что все четверо не сговариваясь на неё шикают. Что-то подобное очень в её стиле. Если бы год назад она вдруг решила сдавать обществознание вместо химии и поступила бы на психфак, уровень самоубийств в стране через несколько лет возрос бы до небес. — И теперь Кулёма совершенно без защиты, понимаете? Потому что их священник сбежал, — он снова ёжится, подбирая под себя ноги и буравя взглядом кружку. Рита сжимает пальцами угол кровати и кусает губы, чтобы не начать бессмысленный спор о религии, потому что больше всего на свете она любит две вещи — биологию и поспорить, — но даже она понимает, что это совершенно не время для срача, где и без того ясно, что никто никого не убедит. — Тебе угрожали? — спрашивает Вера. — Мне ясно дали понять, что моё нахождение в деревне крайне нежелательно, — отвечает Мишка снова преувеличенно вежливо, и Тома знает, что следом за этим пойдёт заикание и нервная беготня по комнате. — Тогда правильно сделал, что ушёл, — пожимает плечами Вера. — Насильно добро не сделаешь, — она отрывается от подоконника и делает пару шагов к единственной в комнате тумбочке. Открывает первый ящик, роется там несколько секунд и выуживает пакет «Степа». — Будешь? — спрашивает она, уже запуская руку в пакет и вынимая горсть конфет. Господи, должно быть она подумала, что Мише не больше двенадцати. — Буду, — кивает Мишка, протягивая руку. — Но остались же и те, кто в церковь ходил. Их немного совсем, но они были, и что теперь будет? — Помолятся дома, — легко отзывается она. — Неужели бог слышит молитвы только из храма? Тома думает, что бог поставил мир на беззвучный. — Давай сначала подумаем о тебе, — произносит Дробышевский тоном, который наверняка позаимствовал у Саши, мягким, но без налёта снисходительности — тем, что для детей. — Владимир Львович тебя не выгонит точно, он хороший человек, так что жильё хотя бы на время у тебя есть. — А что с вещами? — подаёт голос Вера. — Нужно что-то придумать с одеждой. Мишка выворачивается из одеяла и бегло оглядывает своё оставшееся имущество. Чёрный балахон, такие же чёрные брюки и тёмные ботинки — всё. Остальное навсегда останется под завалами пепла — и дровяной самовар, и чайный сервиз, и горы книг, и белоснежная скатерть с красным пледом. — А ну-ка встань, — командует Рита, окидывая его взглядом. Тот нервно оглядывается, но всё же поднимается с места. — У тебя под этой херовиной есть что-то? — спрашивает она и в то же мгновение осекается, видимо, вспомнив, что в комнате сидит преподаватель. — Бля, простите. Да бля, — она дёрганым движением запускает руку в волосы, но Дробышевский на её душевные метания только бессовестно ржёт, так что она, не сдержавшись, закатывает глаза. Миша молча стягивает с себя балахон, оставаясь в одной футболке. Тома переводит взгляд с Мишки на Риту и обратно, и у неё отвисает челюсть — они же одинаковые. Рита тем временем делает пару шагов к кровати, становясь с Мишкой плечом к плечу и вскидывая брови, мол «ну как?». — Ладно, одежда у тебя уже есть, — хмыкает Тома, на что Мишка звонко цокает языком. — Почему у меня фигура, как двенадцатилетнего пацана? — Мне пятнадцать! — Сути дела не меняет. — Спать можешь в моей комнате, наверное, — Дробышевский почёсывает затылок, должно быть, прикидывая, как на такое соседство отреагирует Енисейский. — Я всё равно на веранде почти всегда сплю. — Слушай, а кто-нибудь знает, что ты здесь? — спрашивает Тома, и в комнате тут же повисает тишина. — Тут такое дело, — запинаясь, начинает Миша, усаживаясь обратно на кровать и поджимая под себя ноги. — Мне тут тоже нельзя быть. — В смысле? — переспрашивает Дробышевский. — Суть наказания в том, что я должен бродить по лесу, пока Хийси не примет мою душу, — фыркает он, но это явно напускное. Он отодвигается ближе к стене и снова смотрит куда-то под ноги. — Они же не идиоты и, конечно, понимают, что я припрусь сюда, так что есть некоторая вероятность, что скоро кто-нибудь придёт с вопросами, не появлялся ли я здесь, и тогда у вас точно будут проблемы. Простите, что подставил. Дробышевский снова тяжело вздыхает и играючи тырит у Мишки конфету. — Я поговорю с Владимиром Львовичем, и он тебя спрячет. — Или выставит за порог. — Не выставит, — настаивает Дробаш. — Я тебе обещаю. — Слушай, может, косичку твою отрежем, чтобы тебя хотя бы издалека не узнали? — предлагает Рита. Миша машинально проходится рукой по волосам, не выпуская из пальцев фантик. Волосы красивые, густые и блестят — чем он их только мажет в деревне-то? Их жалко безумно. Миша снова оглядывается на Дробышевского, но он только поджимает губы. — Стригите, — вздыхает он, убирая фантик куда-то за спину. — А скажешь «Нет здесь больше барышни»? — выпаливает Рита, но тут же замечает охуевший ответный взгляд. — Ну как в фильме чтобы. — Я не смотрю фильмы. — Вообще? — А как мне их смотреть, скажи, пожалуйста? — фыркает Мишка. — И на чём? Ножницы бери. Вера снова возвращается к тумбочке и шарит по одному из ящиков. Парикмахерских ножниц у них, разумеется, нет, но канцелярские найдутся в тройном экземпляре. — Чтоб я ещё раз, — пыхтит Мишка, поднимаясь с кровати. — О, нет, давай только не этот секатор, — добавляет он, бросая взгляд на Верины ножницы — у неё из них троих самые большие, она их для верёвок брала. Вера тут же молча разворачивается и открывает Томин ящик. — С такими только на кабанов, а нам уже хватит. Вера разом распрямляется, едва не въехав головой в подоконник. — Кабанов? — Ой, а вы не в курсе? — ссутулившись, выдавливает Миша, не решаясь сесть обратно. — Естественно, они не в курсе! — произносит Дробышевский не со злобой даже, а скорее слишком удивлённо, что Миша смог выкинуть такую глупость. — Миш, ты что, серьёзно? — Вы же не просто про то, что за кольцевой тропой кабаны ходят, да? — спрашивает Рита, и Тома едва не хлопает себя по лбу — так глупо упустить шанс всё исправить. Можно было просто отшутиться, напомнить, что о кабанах их предупреждали в первый же день. Но Рита задаёт вопрос таким тоном, что кажется, будто ответ она уже и так знает. — Да откуда ж мне было знать, что вы про это не рассказывали? — защищается Мишка. — Про обряд я могу понять, но это… — Обряд? — хором переспрашивают Вера с Ритой, а Дробаш едва не хватается за голову. Историю с кабанами ещё можно было как-то вывернуть. В конечном итоге рассказать об истинной причине запрета заходить за кольцевую тропу, просто сказать, что в лесу завелась рысь. На людей она, конечно, обычно не нападает, но лишние проблемы никому не нужны. Но обряд… Вера берёт со стола телефон, что-то печатает, а затем передаёт Рите. Та быстро читает написанное, хмурится и резко мотает головой, печатая ответ. Они ещё молча препираются пару секунд, пока Рита наконец не сдаётся. — Тут такое дело, — начинает Вера. — Нам нужно вам кое-что рассказать, но чтобы нас потом не отправили в Петергоф. — А почему вы думаете, что вас отправят в Петергоф? — непонимающе уточняет Дробышевский, а затем замирает и хлопает себя по лбу. — А, я забыл, что я преподаватель, — хмыкает он и вопросительно вскидывает брови, прося продолжить. Рита с Верой коротко переглядываются и пожимают плечами. — Так, ну Рит, ты пока начинай, а я пойду Мишу постригу, — бросает она, быстро хватая Томины ножницы и поднимая Мишку за локоть. — Э! Мы так не договаривались! — у Риты от возмущения аж лицо покраснело. — Милая, мы вообще никак не договаривались, — произносит Вера, уже утаскивая Мишку в коридор и оставляя Риту с Томой и Дробышевским один на один. Рита зачёсывает волосы назад, выдавая что-то в духе «Пу-пу-пу», делает пару шагов к своей кровати, на которой застывшей фигурой сидит Дробаш, но всё же выбирает сесть подальше на Верину. — Я, конечно, могу пообещать, что не буду никого ругать, — начинает Дробышевский, подтягивая рукава к костяшкам, — но это вас не убедит. Могу пообещать, что не буду рассказывать Владимиру Львовичу и Яценко. По рукам? — По рукам, — Рита тут же облегчённо выдыхает, откидываясь спиной на стену. Вдруг в комнату раздаётся тихий, боязливый стук. — Чё забыла, Вер? — раздражённо бросает Рита, даже не поворачиваясь в сторону двери, но та с приглушённым скрипом открывается, и на пороге появляется Медвецкий. — Ну слава богу! А ты быстро. Дробышевский переводит взгляд с Серёжи на Тому и вопросительно вскидывает голову, немного наклоняя её вбок. — Что вообще происходит? — устало спрашивает Тома. Время уже близится к трём, и на сон остаётся часов шесть, если они, конечно, лягут прямо сейчас. Медвецкий неловко переминается с ноги на ногу, а затем расстёгивает противоэнцефалитник, придерживая два внутренних кармана руками. Из них синхронно высовываются две пушистые мордочки со светящимися в полумраке глазами. — Ты сходил в Кулёму за котами? — сил на удивление уже не хватает. По сути, не требуется даже ответ на этот вопрос: вот на пороге стоит Медвецкий с котами в карманах, не с птичьего рынка же он их украл. — Вообще не только, — отвечает Медвецкий, выуживая котов из карманов, но продолжая держать на руках. В его огромных лапищах они выглядят совсем как игрушечные. — Я на столе ещё это увидел, подумал, что понадобится, — он отпускает то ли Мандибулу, то ли Максиллу на пол, лезет в другой карман, и через секунду в протянутой руке оказывается паспорт. Вообще странно для местного держать паспорт на столе, он же в деревне по большому счёту и не нужен. Тома уверена, что большинство хранят их в какой-нибудь коробочке в дальнем ящике кладовки и то, если этот паспорт вообще имеется. А тот факт, что Мишин паспорт оказался настолько на виду, указывает только на то, что Миша наверняка такие последствия своих действий ожидал и готовился сбежать. Но, судя по всему, масштаб угроз в своём рассказе он сильно преуменьшил, раз убегал в такой спешке. Даже церковь, судя по всему, не запер. Дробышевский впервые выглядит до такой степени растерянным, пока один из котов, чёрно-белый, не заползает к нему на колени. Он на автопилоте проходится рукой по его спинке и немного расслабляется, но непонимания в глазах меньше не становится. Выглядит это по-своему забавно. И мило настолько, что уставшему мозгу на всё остальное становится немного по барабану. — Давайте как-то по порядку, — собравшись, начинает он. — Вы сходили в Кулёму за котами? — Да, — Медвецкий виновато кивает, продолжая переминаться с ноги на ногу в дверном проёме. — Как успели? — этот момент пока что один из самых непонятных. С момента возвращения Томы в комнату прошло чуть больше получаса. — Я не ходил. То есть не пешком ходил, — объясняет он, наконец закрывая за собой дверь. — Меня Рита разбудила и попросила, а я вышел во двор, а там моторка стоит, а в ней ключ, — видимо, пока Рита ходила за водой, то по дороге забежала в его комнату. — Вы взяли Вовину моторку? — и действительно, Тома замечает намокший низ штанов, будто пару метров Серёжа прошёл вброд. Сгонять в деревню на моторке — дело минут десяти, учитывая тот факт, что и Кулёма, и МБС стоят прямо на берегу. Медвецкий совсем сникает и опускает взгляд в пол. Второй кот — рыжий — лижет ему руку. — Так, ладно, — выдыхает Дробышевский, почёсывая кота за ушком. — Вы садитесь, чего вы. Медвецкий бегло оглядывает комнату и опускается на Верину кровать рядом с Ритой, забавно отставляя ноги подальше, чтобы не запачкать простынь. Тома только сейчас понимает, что всё это время стояла истуканом посреди комнаты и тоже садится, но уже на Ритину кровать, слева от Дробаша. — В общем, мы видели кое-что странное в лесу, — осторожно начинает Рита. — Дважды, — вставляет Серёжа. — Да, да, дважды, — кивает она и продолжает: — Короче… Господи, вы нас убьёте. Дробаш многозначительно кивает на разлёгшегося на его коленях кота, который даже глаза прикрыл от удовольствия и неслышно мурлычет — только видно, что ткань под ним слегка вибрирует. Совершенно очевидно, что такой человек никого убить не в состоянии. — В общем, Ян с Николашей ходили ночью к Белке, я уже не помню, когда именно, вроде июля седьмого или восьмого — в первую неделю практики точно, — начинает Рита. — Белонович тоже в курсе? — обречённо выдыхает Дробаш. Если Ян в курсе хотя бы части этой истории — это просто катастрофа. С его импульсивным характером можно ожидать чего угодно. — И Аргунов тоже, — виновато отвечает Медвецкий. — Ну этот-то понятно тогда, — отмахивается Дробышевский. — И что произошло? — Да ничего особенного, на самом деле, — пожимает плечами Серёжа. — Около Белки две туши кабанов нашли и всё. — Ян даже расстроился, — вставляет Рита. — Две? — как их может быть две, если Миша сказал, что каждый раз находят по семь-восемь штук, а рядом с Белкой как раз второе место нападения — Тома сама его видела. — А я говорила, что что-то здесь не так! — Тома радуется как ребёнок. Она так долго доставала Дробышевского с этими тушами, с тем фактом, что вживую они их так и не застали, что теперь, когда её подозрения подтвердились, она просто не может остановиться и даже пихает Дробаша в плечо. То, что не давало покоя целых две недели оказалось не какой-то невротичной мнительностью, а имело под собой какое-никакое основание. — Ладно-ладно, ты победила, — фыркает Дробышевский. Кот на его коленях уже перевернулся животом вверх. — А дальше что? — Да ничего особенного, просто… Боже, вы нас убьёте, — Рита снова запускает руку в волосы и запрокидывает голову, так что продолжить приходится Серёже. — Короче, Том, помнишь, к нам приходили деревенские, когда у нас занятие по бурым водорослям было? Они через калитку ввалились толпой… — Там тот мальчик тоже был и вы, Александр Дмитриевич, — перебивает его Рита. — Они что-то про лес кричали, про Хийси, и, в общем, нам очень интересно стало, и мы с утра, где-то часов в пять-шесть, сходили посмотреть. Мы и тебя, Том, пытались растолкать, вернее Рита и Вера пытались, но ты их послала. Тома прекрасно помнит эту ночь, когда она в одиночку попёрлась в лес в поисках второго пустыря. Она специально ждала заветных 02:24 на часах, когда начинает светать, но все ещё спят. Ведомая призрачной надеждой испытать заветное чувство страха, выбившее её из колеи накануне, она получила только взрыв гнева и колющее разочарование в чужих глазах. Тогда это казалось единственным способом почувствовать хоть что-нибудь. Кто ж знал, что именно с того дня на неё навалится так много? Нет ничего удивительного в том, что после такого она не проснулась на попытки соседок вытащить её в этот чёртов лес снова. — А почему вы мне с утра как раз не предложили? Сразу после того, как кулёмовские ушли? — Это вообще идея Яна была, — Рита закатывает глаза. — Он, кажется, в ночи это и придумал, пацанов растолкал, а потом и за нами пошёл, но ты не проснулась. Так что это был ночной экспромт с его стороны. Он подумал, что с тем местом что-то произошло — я вообще, честно говоря, понятия не имею как он это к трупам кабанов привязал, но это Ян, бог с ним — и предложил сходить проверить. — И что там было-то? — спрашивает Тома. — Туш нет, а на их месте лужа крови, большая такая, — отвечает Медвецкий. — Ян блевал, кстати, — совершенно не понятно, зачем им сейчас эта информация, но Рита, очевидно, посчитала её необходимой для понимания всей ситуации. — Мы тогда договорились ни о чём никому не рассказывать, потому что это какая-то жесть и нельзя в такое никого впутывать, но потом Ян и Аргунов ещё раз туда ходили через несколько дней, вроде в ночь, когда мы с луды приехали, там ещё туман такой был удобный, но мы с Верой уже не пошли. В общем, они сказали, что там уже не было ничего. — А Колян ручку свою просрал, — добавляет Медвецкий. — А мне он сказал, что на луде потерял, — Тома тут же вспоминает Колин путаный рассказ про эту ручку, как эпично она упала в воду во время драгирования. Но это была очевидная ложь — он этой ручкой потом себе укол делал перед макаронами по-флотски после всех драг. — Ну он мог, конечно, сказать, что потерял её в лесу, — говорит Медвецкий, — но походу растерялся и наплёл эту чушь про лодку. Потом всё ходил и переживал, что кто-то на эту ручку в лесу наткнётся и якобы все всё поймут. Дурак. Ну ты же его знаешь. Что-то в этой истории снова выглядит нескладным, будто собираешь пазл, а последний кусочек явно из другого набора. Или как когда от икеевского «влмытоса» остаётся лишняя деталь. Тома не думает, что Рита с Медвецким сейчас нагло наврали, просто что-то из их рассказала не вписывается в её собственную картину. И осознание приходит в ту же секунду. Палыч сам сказал, что отправляет фотографии только после самого обряда, поэтому они так ни разу и не наткнулись на туши — их к тому моменту давно убирали. Но если ребята ходили на место нападения в ночь после обряда, они должны были застать свиную голову. — Серёж, а там кроме крови ничего не было? Прям вообще? — Не-а, — мотает он головой, нахмурившись. — Мы не особо вглядывались, может, мы что-то не заметили, конечно. Наколотую на палку свиную голову посреди пустыря они бы точно заметили. Значит, голова в обряд не входит? Что вообще происходит? А ведь она сама наткнулась на первый пустырь на следующий день после фотографий, и головы тогда не было тоже. — Если я возьму с вас обещание в это не лезть, вы будете меня слушать? — устало спрашивает Дробышевский. Такое же обещание он брал с Томы в ночь, когда они крупно разругались. — Честно, мы в это уже не лезем, нам хватило, — легко отвечает Медвецкий. — Вам только с Яном надо поговорить, он как с ума сошёл, — добавляет Рита. — О, ты только заметила? — хмыкает Медвецкий, поднимаясь с места. — Я пойду? Поздно уже. — Идите, конечно. Спокойной ночи, вы очень помогли, — произносит Дробышевский, вставая вслед за ним и выпуская из рук кота. — Я тоже пойду. Не могу гарантировать, что не заржу над новой Мишиной причёской, не хочу его травмировать. Оба кота забиваются куда-то под Ритину кровать в ту же секунду, как за Серёжей и Дробашом закрывается дверь. — Вот такой мужик, — зевая, бросает Рита, поднимая большой палец вверх в сторону Томы и укладываясь спать, не дожидаясь Веры. — Одобряю, — а Ритина похвала очень дорогого стоит.