Не «зачем?», а «почему?»

Терпению Томы можно поставить памятник. Енисейский вернулся в комнату спустя практически полтора часа, когда она уже ежесекундно клевала носом, давя желание улечься на соседнюю кровать и уснуть. А когда она наконец получила отмашку и вернулась в свою комнату, сна не было ни в одном глазу. Спать мешало всё: едва пробивающееся сквозь шторы солнце, чей-то храп с первого этажа, Ритино сопение, колючее одеяло и спёртый воздух комнаты, потому что Томе всё ещё не позволяли оставлять окно открытым на ночь. За этот час бесконечного ворочания и считания овец, которых в мире не может быть столько, сколько Тома там насчитала, она успела раз пять сбегать вниз покурить и получить за это от Риты недельную порцию брани. Надпись на стекле не даёт покоя. Даже будучи скрытым за шторами, окно притягивает к себе взгляд, магнитит так, что лежать спиной к нему становится физически некомфортно. Самое обидное, что раньше бы она просто сбежала вниз к сигаретам и чаю и зависла бы там до четырёх утра, чтобы потом свалиться от усталости и уснуть за минуту. Но сейчас так не выйдет — в одиночку магия веранды не работает. Мысль о том, что туш они не видели не лезет из головы. В этом не должно быть ничего странного. Нет, конечно, сама по себе ситуация странная, но если уборка туш — часть ритуала, то это не должно удивлять сильнее, чем та же свиная голова. Но почему, чёрт возьми, они ни разу не успели? В прошлый раз они собрались в лес буквально через несколько минут после сообщения от сельского головы, и место было не так далеко от кольцевой тропы, но они всё равно не успели. С момента сообщения тогда прошло полчаса. Полчаса. Как можно было за это время всё убрать? Как? Догадка влезает в голову незаметно. Просто как очередная мысль, вроде «взять альбом в учебку», «не забыть запасные перчатки на выезд», «попросить купить сигарет на материке». Вот так же мимолётом в сознании и проносится «Если только сельский голова пересылает фото только тогда, когда всё уже убрали. Если сельский голова принимает во всём этом активное участие». И эта мысль поначалу не вызывает совершенно никаких чувств. Как когда происходит что-то ну очень-очень важное, а осознаёшь ты это едва ли не через пару часов. И вот сейчас от измотанности и недосыпа мысль будто в голове и появляется, но не проникает вглубь. Но это происходит буквально через пару минут. И тогда Тома только резко садится на кровати, получая от Риты ещё одно «Да когда ж ты уже уложишься, блять». Сельский голова в этом участвует. Отчего-то Тома раньше не ощущала как такового чувства опасности от Кулёмы и не разделяла страха Дробышевского. Большинство отзывалось о местных, как об обычных фриках-отшельниках, а Палыча считали одним из немногих не выживших из ума жителей, не считая работников МБС, разумеется. Но теперь, после понимания, что вся верхушка Кулёмы в этом участвует, голову вновь заволакивает туманом страха. На острове они с кулёмовцами один на один. Тридцать восемь человек: шесть преподавателей, двое из которые уже пожилые, и тридцать два студента, двадцать семь из которых — девчонки. И никто почти из практикантов-петербуржцев и ружья-то в руках не держал. А Палыч-то утром приходил. Мог он написать это «Прекращай» на окне? Дробаш уверен, что это кто-то с МБС, кто-то, кто знает, где выход на крышу, но Палыч же сельский голова. Мог же он бывать в доме. Например, тогда, когда Дробышевский ещё на базу не ездил, это же было совсем недавно, шесть лет назад всего. Другое дело, что произошло это всё в перерыв, так что грузную, незнакомую фигуру на крыше могли и заметить. А могли и не заметить. С этими мыслями Тома поднимается с кровати, стараясь не скрипеть пружинами, берёт со стула противоэнцефалитник, вытаскивает из-под кровати берцы и тихонько на носочках выскальзывает из комнаты. Прошлый поход в лес в одиночку ни к чему хорошему не привёл. И это была тупая идея, ужасно тупая идея, но, в основном, только потому, что она попалась на глаза Дробышевскому. А сейчас он в отключке. Правда тогда она знала, куда идти, знала, что искать. Накануне тогда произошло нападение, оно точно было где-то рядом с первым, и пусть адрес неточный, но это всё равно лучше, чем идти наугад. Тома думает об этом, когда надевает берцы в коридоре, когда застёгивает карман с ножом, чтобы тот не выпал из него, как в прошлый раз, когда медленно спускается по ступенькам, чтобы не стучать твёрдыми подошвами, когда перелезает через забор и когда наконец подходит к лесу. У самого подножья Тома застывает. И куда идти? А главное — зачем? Зачем, она не знает, потому что вопросов таких не задают, а вот почему — да потому что страшно. Снова наконец-то страшно. Когда вокруг нет ни одного безопасного места: море утопит тебя, проглотит и не подавится, в Кулёме происходит вообще бог знает что, лес разорвёт на части и обольёт кровью всю землю под тобой, а МБС — никакой больше не дом. Знаете, если вы когда-нибудь были на хорошем хоррор-квесте, вы поймёте это чувство. Считается, что ощущения усиливаются на контрасте, но не в этом случае. В обычных квестах, чтобы не перегружать нежную нервную систему игрока, всегда есть, так называемая, «комната-передышка» — помещение с двумя выходами, чтобы можно было убежать, с кучей мебели, где можно спрятаться, да и монстр туда, как правило, не заходит, чтобы у игрока здесь сформировалось чувство защищённости и ему было страшнее выходить в тёмный коридор. И да, в моменте это работает: коридор кажется темнее, тревожная музыка громче, а призрачные фигуры мерещатся на каждом шагу, но всё это пропадает, стоит включиться верхнему свету в комнате ожидания при выходе из здания. Но хорошие квест-комнаты работают иначе. В них всё те же тёмные коридоры, прыгающие из-за углов маньяки и громкая, пугающая музыка, но одного там нет — никакого чувства безопасности. Там много тупиков и никуда не спрятаться, даже если вокруг полно реквизита. И ты понимаешь, что если вдруг тебя заметят, то всё, тебя схватят и актёр и не подумает сделать вид, что тебя не увидел. А не увидеть здесь кого-то сложно — деваться же некуда. И внезапно чувство страха заползает под череп, даже если горит свет. Так даже хуже — видишь монстра во всей красе. И теперь дёргаешься, даже выйдя на улицу на белый свет. Жизнь, конечно, не квест, и в ней нет чудищ, которым по сценарию прописано тебе пакостить, но иногда кажется, что так всё и есть. Поэтому Тома стоит сейчас перед лесом с широко распахнутыми глазами, а он возвышается над ней на много метров наверх, чёрный, давящий и ничуть не сказочный. И она не может оторвать от него взгляд, пусть даже глаза ещё не привыкли к такой темноте — луны сегодня совсем нет. Может, действительно что-то есть во всех этих рассказах про леших, заманивающих путников глубже в лес? А в голове всё равно вопрос: куда идти-то? Может, стоит сходить ко второму месту, где ни она, ни Дробаш не были. Хотя какой в этом смысл? Если цикл «туши — просто кровь — свиная голова — убрано» верен, то она наткнётся на всё ту же картину: перекопанная земля без следов крови или зверя. Но Тома всё равно плетётся к первому месту, чтобы потом ходить вокруг него кругами, в надежде напороться на то, что искала. С каждым кругом вокруг пустыря она делает всё больше шагов в сторону, не осторожничая. Кажется, Палыч всё-таки припиздел с расстоянием, и второе место находится гораздо дальше, чем Тома себе представила. Она отходит всё дальше и дальше, пока наконец не утыкается в него у подножья Белки. Немного не в том месте, нежели когда они всей компанией сюда припёрлись, но стоило пройти буквально несколько метров вбок, и они бы его заметили. Ребята бы, конечно, не увидели ничего такого — просто участок, не поросший мохом и водяникой, мало ли что это. Но Тома бы поняла сразу. Да и с вершины горы она наверняка что-то такое могла заметить, если бы искала специально, но тогда было не до того. Гора совсем невысокая, метров, может быть, двести, так что и горой не назовёшь, но камень порос влажным мхом и лишайником, поэтому карабкаться по ней неудобно, но хотя бы недолго. Чувство на вершине совсем иное, не такое, как в день перед зачётом. Звёзд нет, луны практически не видно, так что небо сейчас не кажется бесконечно высоким, а давит на плечи всей своей тяжестью. Хотя бы глаза к мраку привыкли, и с вершины видно и первый пустырь, и второй, и МБС, где в некоторых окнах ещё включен свет, и даже Кулёму. Кулёма. Как она выглядит вообще? Есть ли там электричество? Вышек с проводами на острове нет, но, может, у них тоже есть генератор, как на МБС? Сколько людей там живёт? Отсюда Тома видит домов двадцать, но деревня может заходить и в лес, так что за деревьями остальных изб будет не видно. Что Тома замечает точно — это небольшая деревянная церковь, стоящая на отшибе и возвышающаяся над покосившимися избами. Как же хочется на неё посмотреть. Любопытно совсем по-детски, что для человека, у которого скоро третий десяток пойдёт, не должно быть свойственно. Но под кожей это детское любопытство зудит и зудит, не давая оторвать взгляд от деревянных домов. Света нет ни в одном окне. Что это очередная тупая идея, Тома, конечно, понимает. И лезть туда особенно после угрозы на окне — вообще абсурд. Но, с другой стороны, почему бы не посмотреть издалека? Одним глазком? В саму деревню она заходить не собирается, на ней камуфляжный противоэнцефалитник, а в Кулёме фонарей нет, так что её не должны заметить. Тогда почему нет? Тем более что она точно не наткнётся на Дробаша, который, разумеется, испугался бы за неё до чёртиков. Тома достаёт из кармана телефон и смотрит на время: уже пять минут первого. Блокирует его, видя на экране своё отражение. Глаза красивые, как же. Будто он свои не видел. Надо будет пересказать ему это с утра, если он ничего не вспомнит, просто чтобы увидеть, как он сначала неверяще нахмурится, потом вскинет брови и выпучит глаза, а затем под нервный смешок выдаст что-то вроде «Ну да, красивые, что в этом такого?», мол «Видишь, я и трезвым могу это сказать, тебе меня не подловить». И против воли в голове вспыхивает мысль, что прокрадываться в деревню без него нечестно. Он, конечно, был бы против, но в итоге бы всё равно согласился, потому что знает — Тома тогда пойдёт одна. Отмахиваясь от этих навязчивых мыслей, она спускается с Белки по той стороне, которая ближе к Кулёме, несколько раз проскальзывая ногой по мху, рискуя кубарем скатиться вниз. В прошлый раз это далось ей куда проще, тогда голова была лёгкая, а сейчас мыслей слишком много. Лес всё такой же непроглядно чёрный, так что даже тяжело различать границы между деревьями. И чувствуешь себя ровно как в том самом тёмном коридоре квест-комнаты. Она вообще сходила за всю жизнь на штук пятнадцать таких, чтобы наконец вытянуть из себя страх, но на поверхность всплывал только примитивный испуг. Организм так устроен, он не может не дёрнуться на громкий звук или не складывать из теней угрожающие силуэты. А вот сейчас страшно. По-настоящему страшно, до стекающего со лба в глаза пота и подрагивающей грудной клетки. Обычно знание механизма явления заставляет перестать его бояться. Люди вообще боятся того, чего не понимают. И Тома прекрасно знает, как работает страх. Что это выбрасывается смесь адреналина и норадреналина в кровь и куча всего ещё. Вообще в тесте по гормонам на вопрос «Что выделяется при страхе?» Ян написал «моча», и ему какой-то, видимо, уж слишком понимающий препод с ужасным чувством юмора поставил за это полбалла, хоть и отправил на пересдачу. Однако это безусловно полезное знание Томе не помогает, и во рту всё ещё сухо, а руки приходится засунуть в карманы, чтобы не тряслись на весу. Кулёма далеко, практически у противоположного берега, но дорога до неё кажется ещё длиннее. Небо такое безлунное и тяжёлое, что будто вот-вот упадёт на голову. Тома идёт вперёд, стараясь не издавать уж слишком громких звуков, но ноги не слушаются и то задевают старую, крошащуюся ветку, то неожиданно пинают булыжник, то норовят споткнуться друг о друга. И Тома понимает, что был бы сейчас кто-то в лесу в радиусе двадцати метров от неё, точно бы всё услышал — в лесу, кроме неё, никто шума не издаёт. Тома дёргается от едва не влетевшего ей в лицо голубя. Боже, как давно она не видела городских голубей. Откуда он взялся вообще, заблудшая птичья душа? Здесь одни чайки и ещё какие-то птицы, названий которых она не знает — позвоночных-то ещё не было. Саня бы наверняка запросто назвал вид даже не глядя, просто по звуку. Он вообще часто так делает. «Вот это крохаль. Помню, я на зачёте тупанул и назвал его «Крокантом», там препод смеялся так, что чуть со стула не наебнулся». От этих воспоминаний становится спокойнее, но липнущий к сердцу страх позиции быстро возвращает. А затем Тома снова спотыкается о насыпь, матеря кольцевую тропу, но даже полуспящий от усталости мозг через секунду выдаёт: «Какая к чёрту кольцевая тропа?». Она же идёт вообще в противоположную сторону, и тропу уже сто лет как прошла. Тома бросает взгляд под ноги: обычная насыпь, но не из гальки, невысокая, сантиметров, должно быть пятнадцать, но тянется слева направо, насколько хватает глаз. Это что-то новенькое. Она приседает и вглядывается: в насыпи по всей длине неглубокая лунка с белыми кристалликами. На ум лезет дебильная шутка про волшебную пыль, но мозг отказывается формулировать её во что-то конкретное. А ещё уставшая голова заставляет против волю окунуть палец в непонятный порошок и поднести к лицу. Он не пахнет никак, и Тома на автомате стряхивает почти весь, оставляя буквально пару крошек и пробует на язык. Биологи вообще так часто делают; это тупо, опасно, противно, но странным никому не кажется. Зато на вкус становится ясно — соль. Обычная поваренная соль. Хоть не хлористая ртуть. Хотя откуда местным достать хлористую ртуть? «Сверхъестественное» Тома смотрела, пусть и до пятого сезона только. Так что, зачем сыпят соль, она знает — отгородиться от всякой нечести. Другой вопрос — насыпана ли соль вокруг села, чтобы защититься от духов леса, леших или в кого они там верят, или просто отрезком между Кулёмой и МБС, чтобы защититься конкретно от них? Тома ещё раз вертит головой вправо-влево, но насыпь уходит в горизонт и прячется между деревьями. Прикидывает, с какой стороны море ближе, где насыпь начнёт загибаться или уходить в береговую линию, и выбирает идти налево, вдоль защитной полосы. У моря спокойнее. С этого берега видно соседние острова и кусок открытого моря. Тома специально проговаривает про себя «открытое море», потому что команда корабля её не услышит и не попрекнёт голоменью. «Голомень». Что за слово такое ублюдское. Корабли и море Тома любит, а вот матросов, как оказалось, не очень. Но это у них взаимно. У самого берега насыпь начинает поворачивать, и Тома облегчённо вздыхает — отгородились кулёмовцы ото всех, а не лично от них, и это почему-то всё-таки радует, хотя ей должно быть всё равно. Как никак, Ефремович — местный, а какой мужик классный. И Мишка. Просто ребёнок со светящимися глазами и огромной ответственностью, о которой у него вряд ли кто-то спрашивал. Тома старается из темноты леса не выходить — вдруг кому-то приспичит в ночи порыбачить, — но осторожничает она зря. Кроме шуршания волн о скалы и криков чаек, не слышно ничего. Здесь ещё отчётливее пахнет солью и немного водорослями, а скалистые валуны кажутся почти чёрными. Тома и не заметила, как постепенно ушёл страх. Сейчас она только смотрит на огромный деревянный крест с ажурными вырезками, стоящий на самом высоком камне, прямо на обрыве. Такие ставили поморы, чтобы их корабли различали острова и их стороны. В нынешнее время они, конечно, мало кому нужны, а вот тогда вырезали их из хорошего дерева, чтобы не сгнили, украшали краской и камнями, потому что только этот крест и мог подтвердить, что ты на правильном пути. Она всё ещё устало бредёт по направлению к деревне. Дома уже совсем близко, даже щуриться не приходится, чтобы разглядеть покосившиеся от времени избы. Ближайшая из них стоит довольно далеко ото всех, глухой стеной к лесу, так что к ней можно подходить, не опасаясь. Рядом с ней только церковь, которая должна быть пуста. Но как только Тома делает ещё несколько десятков шагов, замечает тело, лежащее неподалеку от этой самой глухой стены практически лицом в траву. В простой деревенской одежде — какие-то штаны из плотной ткани, но не из джинсы, и вязаная накидка. Холодновато для такой погоды, тем более что шерсть наверняка уже насквозь пропиталась туманом и росой. В пустой от недосыпа голове всего два варианта: ему плохо, либо он пьяненький. Пьяненьких с Томы на сегодня достаточно, но тогда на место этого варианта встаёт другой — мёртв. Тома остаётся смотреть издалека, присев между зарослями орляка. Видно её не должно быть. А ему наверняка плохо. Тома хоть и сонная, но не дура: к непонятному мужику из деревни, которая их проклинает, она не полезет. Но проверить, живой ли, хочется. Этому сложно противиться. Не сосчитать, сколько раз на Тому орали фельдшеры скорой помощи, когда она вызывала её на всяких бухих бомжей. Им же невдомёк, что они вообще-то тоже умирают. Тома смотрит под ноги и берёт с земли довольно увесистый булыжник. Голова раскалывается так, что хочется просто убиться об этот камень, но ещё хочется проверить лайфхаки из компьютерных стелс-игр, так что Тома размахивается и швыряет булыжник в выступ скалы, находящейся в нескольких метрах от «тела». Камень впечатывается с оглушительным грохотом и сбивает с выступа ещё несколько камней, добавляя шума, но тело на него не реагирует и не двигается. Тома разом напрягается. От резкого звука где-то в соседнем дворе залаяла собака. А мужик лежит. Где-то в глубине души она понимает, что он скорее всего просто бухой и даже если ему плохо, что она сделает? Но ноги сами непроизвольно разгибаются, поднимая Тому почти во весь рост, и шагают к неподвижному телу. Метрах в двух становится ясно — бухой. Спиртом разит так, будто зашёл на новогоднюю вечеринку в общаге, можно от одного только воздуха опьянеть. Внутри вскипает раздражение, и Тома еле сдерживается, чтобы не цокнуть языком. Так тупо рисковать, чтобы потом узнать, что это очередной пьяница до дома не дошёл. Но только Тома разворачивается, как раздаётся басистый, хриплый голос. — Кто? Тома застывает на месте, только еле-еле поворачивает голову назад. Значит, бабах о скалу он не услышал, а лёгкие, почти невесомые шаги — услышал ещё как. — Миун? — спрашивает он, не поворачивая головы. Миун? Это что за имя такое? Мужик тем временем всё же приподнимается, даже пытается привстать на локтях, но только плюхается обратно на живот. Да, такой, конечно, не догонит, но шуму навести может, так что Тома, продолжая нервно оглядываться, старается осторожными шагами отойти к лесу. — Э-э-э-э! — стоит Томе в очередной раз отвернуть голову, как сзади раздаётся натуральный, бессвязный ор. «Да блять». Мужик продолжает истошно орать, но… ничего не происходит. Не загорается свет в окнах, никто не выбегает на улицу, даже собака с соседнего двора не лает. Вообще ничего не происходит. Только открывается дверь церкви, и оттуда выбегает маленькая, укутанная в чёрное фигура. — Юулма Фёдорович! Юулма Фёдорович! Бога ради, все же спят, — фигурка подбегает к «телу» и неловко перетаптывается на ногах, а Тома по тону узнаёт Мишку. — Нахуй бога, — бурчит мужик, но поднимается на колени. — Пойдёмте домой, — лепечет Мишка и неожиданно легко поднимает его на ноги. Озирается по сторонам, видимо, проверяя, что никто из соседей не потревожен, но натыкается взглядом на Тому, не успевшую отбежать за орляк. — Тамара? Она только неловко пожимает плечами, потому что ну вот что на это сказать? — Подожди здесь секундочку, — добавляет он шёпотом, а сам, перекинув руку пьяницы через плечо заводит его на крыльцо дома. Видимо, тут этот мужик и живёт. Совсем чуть-чуть же не дошёл. Выходит Миша минут через десять. Должно быть, пришлось потратить некоторое время на попытки уложить его в кровать. Все эти минуты Тома неловко переминается с ноги ногу, но как только Миша выходит из дома, становится немного поспокойнее. — Зайдёшь? Я кое-что отдам, — спрашивает он тем же шёпотом, кивая на церковь. Тома только кивает в ответ и идёт вслед за ним. Мишка смешно фыркает, когда Тома не останавливается, чтобы перекреститься, но ничего не говорит. И про непокрытую голову тоже. Он сворачивает куда-то влево, и они оказываются в небольшой комнате, где, кажется, есть всё: и стол со стульями, и кровать, и небольшая печка, шкафы, да вообще всё на свете — убранство напоминает сторожку Ефремовича. Стены из серо-коричневых досок, на полу они же. Печка красивая, с глянцевой цветной плиткой. На кровать на скорую руку брошено ажурное красное покрывало — видимо, Мишка либо только встал, либо собирался ложиться. И везде книги. Везде. Кажется, на каждой горизонтальной поверхности лежит хотя бы одна. Мишка суетится, сгребает стопку книг со стола и смахивает невидимые крошки, двигает стулья и хватается за самовар. Настоящий, дровяной. — Ты чай будешь или тебе домой нужно? — спрашивает он, уже поджигая щепку и кидая её в кувшин самовара. Удивительная последовательность. — Буду, — кивает Тома, садясь на ближайший к выходу стул. Не то чтобы она беспокоится, просто мало ли. Миша продолжает вихрем перемещаться по комнате, двигая книги, таща на стол чашки — фарфоровые, с тонкими ручками и аккуратной каёмкой, наверняка такие он даёт не всем гостям, — не переставая врезаться в углы мебели. Когда он наконец сбивает стопку книг со стула, и та шумно разлетается по всей комнате, Тома только произносит: — Ты чего такой нервный? — и встает, принимаясь подбирать книги с пола. Большинство из них — учебники. В основном, естествознание: биология, химия, физика, пара штук по географии. Поздно понимает, что нагло спёрла эту фразу у Дробышевского. — Друзья Саши — мои друзья, — Мишка неловко поднимает взгляд и силится улыбнуться, но выходит криво. Тома только вздыхает: так диалог не пойдёт, а у неё много вопросов. — Так и у меня так же: друзья Саши — мои друзья. Так что не переживай ты так, бога ради. — Не упоминай имя Господа всуе, — механически отзывается он, но заметно расслабляется. Наверное, у него здесь не так много друзей. Если они есть вообще. Здесь есть хотя бы один его ровесник? Должно быть, он каждый год так радуется приезду Сани, жаль только в присутствии других людей еле-еле складывает слова в предложения. Каково ему жить в этой церкви совсем одному? Он наконец-то садится на место напротив. На столе красивая кружевная скатерть. Разливает чай сам, потому что Тома такое доисторическое чудо-юдо впервые в жизни видит. Потом снова подрывается с места и достаёт из ящичка какое-то печенье — без заводской упаковки, наверное, домашнее. Спросить надо о многом: о пьяном мужике, о насыпи с солью, о ритуале, о празднике, вообще обо всём. И желательно не превращать это в допрос. — А кто это был сейчас? — выбирает Тома наиболее безопасную из интересующих её тем, но Миша глубоко и печально вздыхает, отворачиваясь к окну. С выбором темы для захода Тома никогда не может угадать. — Юулма Фёдорович, — отвечает он очевидное, помешивая ложкой сахар, который в чай он не клал. — Не хочу говорить, что это пропащая душа, потому что у всех есть шанс на прощение и спасение, но иногда я смотрю на него и думаю, что так и есть. Пьёт без продыху, — должно быть, именно поэтому никто из соседей не обратил внимания на пьяный, бессвязный ор, если такое происходит часто. Тогда даже неудивительно, что Томе повезло именно сегодня на него наткнуться — может, он вообще каждый день так под окном валяется. — Просто так? — Никто просто так не пьёт, — снова вздыхает он, переводя взгляд на кружку. — У него ферма мидиевых банок была, — начинает он, но, вскинув голову, наталкивается только на непонимающее Томино лицо. — А, это вам на зоологии беспозвоночных расскажут. В общем, берут какой-нибудь балласт, вешают тросы, а на них глохидии налипают, и ты через некоторое время просто приходишь и собираешь всё. Он каждый раз их на материк отвозил и продавал, — слышать слова зоология беспозвоночных и глохидии от пятнадцатилетнего священника в его же церкви настолько странно, что, видимо, что-то такое отражается на её лице, и Миша сразу это замечает. — Если я живу в деревне, это не значит, что я не знаю таких банальных слов, — ну слава всевышнему, он наконец слетел со своего преувеличенно вежливого тона на более близкий сердцу сарказм. Главное теперь всё не проебать. — Глохидии — небанальное слово, — хмыкает Тома, давя желание вытащить сигарету и закурить. Она, конечно, вошла без платка и не перекрестилась, но курить в чужом доме без разрешения — просто невежливо. — Ой-ой-ой, — ёрничает он, но как-то быстро теряет свой запал и продолжает: — У него в какой-то год, зимой, тросы в лёд вмёрзли, а потом весь этот айсберг вместе с балластом и мидиями оторвался от берега и уплыл восвояси, — Тома со своим бунтующим, сонным мозгом думает только о том, что лет десять ни от кого не слышала в разговоре слова «восвояси». — Он тогда как-то выкарабкался, у всех позанимал, чтобы новое оборудование купить и еды, а то денег-то с продажи мидий не было. Охотник тоже великолепный был. А на следующий год такая жара была, и такие отливы, что он не рассчитал, и тросы в итоге оказались длиннее, чем нужно. — А в чём проблема? — В морских звёздах, биолог, — хмыкает он, но хмыкает как-то слишком горько, так что даже за эту чисто подростковую грубость ради грубости не хочется осаживать. — Они по тросам вскарабкались и всех мидий пожрали. И всё. — А на что же он живёт? — На то, что подают. А мы своих не бросаем. Только пить он тоже не бросит. В Питере бы такого нашли под мостом через неделю. Повезёт, если не с обглоданным лицом и не в реке — сюрприз туристам на Дворцовой набережной. В Москве он бы не продержался и двух дней. — Слушай, я тут на одну вещь в лесу наткнулась, — начинает Тома. Мишка резко вскидывает взгляд и выгибает брови. Выглядит лет на пять старше, чем обычно, и Тома ещё пару секунд думает о том, что же могло вызвать такую перемену, и только сейчас до измождённого сознания доходит: нападения. Здесь наверняка все в курсе. Так что Тома старается начать говорить так, будто эта пауза была спланирована, и вовсе не является её полусонным затупом. Должно быть, она просто надышалась алкогольным душком комнаты Дробышевского. — Там какая-то насыпь, а по всей длине лунка, и в ней вроде как соль. Это что вообще? Мишка вновь расслабляется и откидывается на спинку стула. Он точно знает о тушах. Другой вопрос, знает ли он больше, чем все остальные? — Это я насыпал. — Ты? — Это… на всякий случай, — вновь возвращается на стадию «Помогите, я не умею говорить разговоры». — От нечистой силы. — Нечистой силы, — смешок слетает сам собой, и Тома хочет затолкать его обратно, потому что Мишка сейчас наверняка снова вернётся в свою раковину, но он неожиданно только распаляется. — Когда-то и в существование бактерий не верили, а ещё считали, что мыши появляются из грязных рубашек, — он пожимает плечами и тянется к печенью. Тома на автомате тянется тоже — если домашнее, то попробовать точно стоит. — Мы об этом мире ничего не знаем. — Хотя бы ты мне про Хийси не затирай. — А зачем мне тебе про него «затирать»? — спрашивает он, показывая в воздухе кавычки. — Я, конечно, могу. И про Хийтолу, и про Тапиолу, только я всё-таки христианский священник. А, кстати, я же священник, я не говорил. — Я в курсе, Саша рассказал, — кивает Тома, будто самого нахождения в церкви не достаточно, чтобы это понять. А печенье и правда вкусное, какое-то овсяное. — Он про меня рассказывал? — удивляется Миша, а в глазах такой совсем ребяческий восторг, что не умилиться этой картине невозможно. — Конечно, рассказывал. И про то, как ты у Ефремовича пепельницу зачем-то спёр, и как вы с ним доску на причале сломали. И как ты на биофак хотел поступать. — Хотел, — кивает он, отвечая, впрочем, без очевидной грусти или сожаления. — Решил податься в другую сторону? — Ну «решил» — это громко сказано, но никуда я не подался. Я стараюсь интегрировать. — Церковь в науку? — Или науку в церковь. О мире мы ничего не знаем. Уходить от прямых ответов он мастер. Где только этому научился в пятнадцать лет. Но Томе ещё нужно каким-то образом докопаться до ритуала, так что она предпринимает ещё одну попытку зайти издалека. — Я слышала, сейчас Хийси стали почитать больше, — может, ревность за свой труд его подстегнёт? — Есть немного, — легко отзывается он. — И как приход? — Я не употребляю, — если бы Тома хотела спать хоть чуточку меньше, она бы не заржала так истерично на такую банальную шутку. Но Тома хочет спать, поэтому от смеха под ней истошно скрипит стул. Влияние своеобразного юмора Дробышевского она чувствует сразу. — Я имела в виду, — продолжает она, откашлявшись, — не возвращается ли всё к истокам? — браво, Тома. Таких топорных намёков, должно быть, свет ещё не видел. Миша еле заметно хмурится и отпивает чай. Тома этот приём знает — он просто берёт паузу перед ответом, думает, что сказать. А значит, есть о чём умалчивать. — В сложных ситуациях люди всегда к предрассудкам возвращаются, — пожимает он плечами. — У нас же всё так: и перекрестимся, и через плечо три раза плюнем. — А есть сложная ситуация? — хватается Тома за единственную, неосторожно брошенную им соломинку. Миша в ответ щурит глаза и без паузы выдает: — Ты зна-аешь, — на что Тома чуть не давится печеньем и заодно обещает себе никогда больше не разговаривать с людьми после стольких часов беспрерывного бодрствования. От этого «ты знаешь» мурашки идут по коже. — Смотря о чём мы говорим. Мишка только коротко хмыкает и наливает себе ещё кипятка. Молчит. Он ей не доверяет. Даже несмотря на то, что она «Сашин друг», и, должно быть, поэтому не хотел, чтобы она приходила на праздник, а вовсе не из-за беспокойства за то, что может там произойти. А раз не доверяет, значит, есть что скрывать. — Давай так: я знаю, ты знаешь и знаешь, что я знаю… — А ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь? — смеётся он в ответ. — Что? А. Ну да, — как бы Тома не пыталась заставить воспалённый мозг работать, тот продолжают на каждую реплику выдавать ошибку. — Давай начистоту: мы видели следы рыси в лесу там, где… ну ты понял. Она вообще существует? — Рысь? К-какая рысь? — Мишка давится чаем и выплёвывает обратно в кружку. Тут же морщится, встаёт со стула и складывает её в мойку, доставая из сервиза новую. — Вы видели следы рыси? — Это плохо? — МБС ничего пока не угрожает, если ты об этом, — произносит Мишка, всё ещё отказываясь говорить что-либо напрямую. — Пока? — Вас ведь не очень любят тут, — поясняет он, а затем чуть ли не хлопает себя по лбу и снова подрывается с места. Роется в тумбочке и достаёт оттуда два кожаных браслета. — Во, это вам с Сашей на празднование. — А… зачем? — Это протекция от священника, так что если к вам возникнут вопросы, то просто покажите их и всё, — отвечает он, а потом нервно вдыхает и проговаривает почти в одно слово скороговоркой: — Только если спросят, скажите, что вы брат и сестра, у вас как раз и волосы похожие, глаза разные, конечно, и вы вообще не похожи так-то, но… — А это зачем? — Ну вас… кхм… не поймут, — отзывается он, снова вжимаясь в спинку стула. Забавно, как его швыряет из состояния сарказмирующей язвы в смущённого котёнка. — Прям как браслетики в Турции, — хмыкает Тома, не в силах держать в себе дебильные шутки. — Как что? — А, блин, прости, — поздно спохватывается она, понимая, что он понятия не имеет, что за резиновые браслеты выдают в турецких отелях, чтобы различать туристов. — Я пойду? — вопросительные нотки срываются сами собой, будто ей действительно нужно разрешение на то, чтобы уйти. Мишка только кивает и даёт с собой ещё немного печенья. Удостоверивается, что она знает дорогу — Тома может просто пойти по береговой линии, МБС же прямо у моря стоит. Она закуривает почти сразу у выхода и внезапно замечает, что насыпь всё-таки обрывается у самого моря, а не окружает Кулёму. Или Миша верит, что водные духи им не грозят, или всё же отгородился именно от морской биологической базы. Будто при желании они не смогут подойти к ним с моря.