Не «зачем?», а «почему?»

Когда Тома думает, что хуже быть не может, каждый раз убеждается — может. Может, ещё и как. Уже утром Рита с Верой попытались растолкать Тому на завтрак, но получили только невнятное объяснение, что Енисейский разрешил ей доспать, в которое они едва ли поверили. Прямо как мама закрывает глаза на твоё «Мне ко второй, честно-честно». А буквально через пять минут, как за ними закрылась дверь, раздался осторожный стук. Не получив никакого ответа, внезапный визитёр всё же приоткрыл дверь. В проёме стоял обеспокоенный Аргунов, удивлённо смотрящий на почти проснувшуюся Тому. — Ты спишь? — Да блять. Уже, видимо, встаю. От резкого тона Аргунов разом ёжится и неловко переминается с ноги на ногу, а Тому накрывает волной стыда. Боже, он же просто пришёл за уколом, а она уже вылила на него дневную порцию желчи, прямо как вчера на Дробаша. От этого на душе становится ещё поганее. Он же к ней по-хорошему и не виноват, что Тома не переносит пьяных. И пусть она всеми силами сдерживала раздражённые комментарии, парочка всё равно слетела с губ. А стоит только вспомнить о причине внеплановой пьянки, так камень на душе становится всё тяжелее. Тома старается как можно мягче улыбнуться, приглашает Аргунова в комнату, и он вроде немного расслабляется. — Как Серёжа? — Выглядит… нормально? — снова ёжится Аргунов, присаживаясь на кровать. — Ты же знаешь, у него всегда ебало кирпичом. Только ночью тыщу раз вышел покурить и воды попить. Эт хуёво. — У меня лично сложилось впечатление, что он очень, как это сказать-то, устойчивый, что ли? — Тома шарится в аптечке в поисках шприца, старясь не смотреть на побитого Николашу. Тот явно переживает не меньше самого Медвецкого. — Думаю, с ним всё будет хорошо. — Да, он такой, — улыбается Аргунов. Даже вчера Серёжа, явно находясь на грани нервного срыва, старался изо всех сил не повышать голос и не размахивать руками, чтобы не дай бог никого не напугать. А стоит только вспомнить о том, как спокойно он себя вёл тогда на луде, так все сомнения в его эмоциональной стабильности отпадают. — А Ян? — спрашивает Тома, а Николаша тут же вздрагивает. — Всё ещё злится? — Он не пошёл на завтрак, но не злится. Я бы сказал, что ему стыдно, но он не умеет извиняться. Тем более что ему всегда и так всё прощают, — хмыкает он. А Тома понимает, что не пошёл он скорее всего, чтобы избавить себя от необходимости искать место. С Медвецким рядом теперь не сядешь, поссорились же. Серёжа ему, конечно, замечания бы не сделал, но от одного его тяжёлого вздоха уже захочется завернуться в комочек. Пересаживаться к Але — ещё хуже. — Я бы мог помириться с ним первым… — Но ты же ни в чём перед ним не виноват, — перебивает Тома. — Естественно, — удивляется Аргунов. — Я же не сказал, что буду у него прощения за что-то просить. Я могу заставить его извиниться так, что он и сам не поймёт, что только что признал свою вину. Но я не хочу и, собственно говоря, не буду, — фыркает он. Как-то с первого взгляда он не производил впечатления искусного манипулятора, но, возможно, это и позволяло этим двоим поддерживать дружбу в относительно равном положении. Один думает, что вертит другим, как хочет, другой делает это на самом деле. И бог знает, кто из них какую роль принял. — Я хочу, чтобы он пришёл сам. — Придёт-придёт, куда он денется, — вздыхает Тома, понимая, что да нет, не придёт. — Ложись на живот. Надо найти Дробышевского и пересказать разговор с Мишкой. Информации, конечно, кот наплакал, но вдруг хотя бы эти огрызки натолкнут его на какую-нибудь мысль. И ещё надпись тоже надо обсудить, если он будет в состоянии. А ещё узнать, нужен ли ему анальгин или ещё Энтеросгель. Тома спокойно доспала свои честно заработанные четыре часа вместо лекции и завтрака, потому что Саня тоже наверняка будет отсыпаться. Но, к её удивлению, на обед тот не явился. Она не столкнулась с ним ни в коридоре, ни у учебки, ни даже на веранде. Причём на лавочке не было ни привычного посетителя, ни груд бумаг для исследования, ни книг, ни даже его кружки. «Он от меня бегает. Опять». Мысль неприятная и даже эгоцентричная, потому что списывать любую странность на свой счёт — самый настоящий эгоцентризм. Мало ли, что могло произойти? Может, он только проснётся в третьем часу дня. Но и на ужин он не пришёл, а кошки на душе начали скрести ещё более остервенело. Тома давит в себе желание подойти к Енисейскому и узнать, проснулся ли Дробышевский вообще. С одной стороны, из-за какой-никакой гордости, потому что это не дело — она с ним, в конце концов, полтора часа сидела, зубы ему чистила и Энтеросгель дала, а он боится подойти и спасибо сказать, а с другой стороны, из-за откуда ни возьмись заползающего под кожу чувства навязчивости. Он же не маленький ребёнок — проспится, перебесится и подойдёт наконец. А ещё хочется побывать в той поистине волшебной комнате снова. С плакатами КиШа, аляповатым ковром и качающейся от ветра гирляндой под потолком. Интересно, как бы выглядела комната, если включить эти маленькие лампочки? Наверняка они светятся тёплым светом немного тускло от слоя пыли — едва ли кто-то на стремянке их хотя бы раз протирал. Гирлянда высоко, так что тени от предметов были бы совсем короткие, не искажающие общую картину. Всё это очень похоже на её собственную комнату в Москве — в старой хрущёвке в районе с такими же серыми домами, раскрашенными жёлтым светом фонарей и дешёвыми баллончиками. Стены там были такие тонкие, что можно было услышать падающую ложку на первом этаже, находясь на четвёртом, но Тома к этому привыкла. У неё висел похожий ковёр на стене вместо плакатов, были невнятные голубоватые обои, а вид из окна упирался аккурат в чужие окна, где на балконе напротив всё время курила женщина с тюрбаном на голове. Жильцы её дома таким не заморачивались — курили прямо в подъезде, так что около горшков с умирающими цветами на фоне зелёной облупившейся краски всегда стояли жестяные банки вместо пепельниц, пепел из которых убирала какая-то добрая, неравнодушная душа. Тем не менее, когда Тома уже находилась на грани того, чтобы забить на остатки гордости, спуститься на первый этаж и хотя бы постучать ему в окно — просто спросить, живой ли, — тот неожиданно подошёл сам. Просто осторожно постучался в её комнату и, получив разрешение войти, слегка приоткрыл дверь и заглянул. — Тамара, вы здесь? Обычно вид смущённого и виноватого лица приносил ей какое-то садистское удовольствие, и Тома уже вроде давно приняла тот факт, что человек она так себе. Учитывая ещё и то, что, как правило, она была единственным человеком, кто на тусовке пил сок, и ей часто приходилось под утро отпаивать кого-нибудь водичкой, бегать в аптеку за алка-зельтцером, вызывать с чужого телефона такси, потому что у друга пальцы не попадали не то что по буквам на клавиатуре, а даже по телефону. И, естественно, на следующий день, в районе часа-двух дня, когда вчерашние гуляки наконец-то просыпались, причём в своих кроватях и без раскалывающейся головы, в её комнату начинался настоящий поток из потупленных взглядов, нервных смешков и фраз в духе «у меня такое в первый раз, не знаю, что на меня вчера нашло». Сейчас же разница была в том, что Тома прекрасно понимала, что на него нашло. — У вас не будет анальгина? Вместе с анальгином Тома берёт и свою кружку с сигаретами, потому что, конечно, Саше хватает такта не просить об этом напрямую — только без слов, одним взглядом. — Ты же не подумала, что я прячусь весь день в комнате от стыда? — нервно усмехаясь, спрашивает он, тут же поскальзываясь на лестнице и хватаясь за перила и Томино плечо. — Я подумала, что ты проспал весь день, — признаваться, что он так-то прав, Тома не собирается, поэтому только поднимает его со ступеньки и выходит вслед за ним на веранду. — Я на материке со Штилем был, у меня для тебя сюрприз. Через полчаса столовую домоют и покажу. Это… в знак благодарности. — Забей, всё в порядке, я же всё понимаю. Тем более мы с Теодором прекрасно провели время. Он присаживается только на самый край скамейки, когда обычно залезает на неё чуть ли не с ногами. Снова на автомате дёргает вниз рукава и тут же вскидывает виноватый взгляд, потому что, видимо, давно себе пообещал так при Томе не делать и исправно это общение выполнял несколько дней. Но это уже не просто «маскировка» — это глубоко засевший в голове паттерн, помогающий сбросить нервозность. Прямо как её собственное, как правило, невпопад сказанное «Покурим?». Тома достаёт из пачки сразу две сигареты и предлагает одну ему. В этот раз он не отнекивается привычным «бросаю» и без вопросов принимает и её, и зажигалку. Нервно затягивается. — Слава богу. Я не знаю, что за хуйню курит Вова, но мне от неё только блевать хочется, — скороговоркой тараторит он и ещё раз глубоко затягивается. — Я так-то не пью обычно. Вернее, чтобы так… — снова тупит взгляд и берёт паузу, отпивая из кружки, которую, судя по всему, принёс сюда заранее. — Зато у меня было время кое над чем подумать — у меня есть предположение, кто мог написать это на окне. — О, — смене темы Тома только рада. Утешитель из неё так себе, а как вывести разговор с самобичевания на кровавую угрозу и вчерашний визит в Кулёму, она и подавно не знает, — у меня тоже как раз. — Да? — видимо, смене вектора беседы радуется не только она, и Дробышевский тут же усаживается по-человечески и берёт с подлокотника свой плед. — Давай сначала ты. — Ты говорил, что это сделал кто-то с базы, — начинает Тома, — но буквально за полчаса до всего этого заходил сельский голова. Мы его самого не видели, вдруг у него рука порезана? Или что он там резал, чтобы кровь сцедить, — о том, что порезать он мог и менее заметный участок тела, Тома догадывается только сейчас. В таком случае, узнать, он ли это написал, будет куда сложнее. — Ты думаешь, это Палыч? Можно, конечно, у Геннадия Ефремовича узнать, видел ли он у него на руке что-нибудь, но я не думаю, что это он, — Дробаш только коротко пожимает плечами. Старается выглядеть не таким разочарованным, но поджатые губы и едва нахмуренные брови Тома замечает сразу. Не то чтобы она расстроена такой реакцией — в конечном итоге, это только гипотеза, — но, пожалуй, да, всё же немного расстроена, что он сразу списывает эту идею со счетов. — Он же в дом не заходит. — Вот чисто технически: когда он приходит, чтобы отправить фотографии, он же идёт к веранде? Где сеть ловит. Он же не будет переться к учебке. Так что если бы кто-то увидел его рядом с жилым корпусом, то не удивился бы, — настаивает Тома и сама не до конца понимает, зачем. — А может, он и в самом здании когда-то бывал? Он же сельский голова как-никак. Может, он с Владимиром Львовичем внутри встречался что-нибудь обсудить? — Я его внутри здания, если честно, никогда не видел, но, в теории, это возможно, — всё же кивает Дробышевский, практически неуловимо, всего на секунду скосив взгляд на сигаретную пачку. Тома достаёт оттуда сигарету, но он только мотает головой. — Тем более что корпус-то строить нанимали местных, так что да, знать он может. Другой вопрос — зачем ему это? — А вот тут у меня есть догадка. Помнишь, я доёбывала тебя с этими тушами? Что мы их не видели ни разу? Что если он отправляет нам фотки только тогда, когда всё уже сам убрал? — Бля-я-я… — тянет Дробышевский, немного запрокидывая голову. Вот оно. — Бля. Точно. Хотя подожди, стоп, — он резко выпрямляется, а брови снова смешно недоумённо выгибаются. — Как это связано? И чтобы что? Чтобы мы пришли и увидели, что они там ритуал проводят? — Об этом я не подумала, — а действительно, зачем ему это? Тем более что он больше всех топил за то, чтобы умные биологи со всем разобрались. Наверняка он рассчитывал, что кто-нибудь с базы рассмотрит место нападения и скажет, что же происходит. Но тогда получается, что о ритуале он не в курсе? — А у тебя что за идея? Дробаш снова выпрямляется и сильнее закутывается в свой плед. Похоже в свой версии он уверен ещё меньше, чем Тома теперь в идее с Палычем. — Честно, я сам ещё не до конца разобрался, но тебе не кажется странным, что Александра пришла с раненой рукой, именно после того как на стекле появилась надпись? — забавно как он продолжает косвенно обращаться к студентам на «вы» даже не в их присутствии. — Что за совпадение такое? — Ты думаешь, это Саша? — гипотеза выглядит ещё более дикой. Саша, конечно, тот ещё персонаж, но откуда она может знать о выходе на крышу? С другой стороны, он находится совсем рядом со столовой и ключом не запирается, так что кто-нибудь особо любопытный вполне мог случайно на него наткнуться. — Ладно, мы не знаем, зачем ей могло понадобиться это писать, но зачем ей идти ко мне и показывать рану, мол «Смотри, у тебя на стекле накалякана кровавая надпись, и у меня как раз рука в крови!». — А что если она порезала руку, поняла, что это слишком палевное место и мы обратим внимание на это совпадение, и специально пришла её показать, чтобы ты как раз так и подумала? — Ну-у-у… — идея, конечно, из пальца высосана, но чисто теоретически всё возможно, особенно с её несдержанным и иногда даже импульсивным характером. — Всё равно не сходится, кровь на стекле запёкшаяся была, а у Саши явно совсем свежий порез, ему минут пять было. — Это ничего не меняет, — мотает он головой и всё же тянется за сигаретной пачкой. Получив кивок, закуривает. — Она могла сделать его снова, просто содрать корку. — Ладно, это странно, но, чисто теоретически, допустим. Тогда твой же вопрос: зачем ей это? — Ну… С этим загвоздка. И я за эту версию так-то не держусь. Хотя Александра же старше всех студентов здесь, даже старше меня, раз уж на то пошло. Может, у неё есть какие-нибудь связи с этой деревней или что-нибудь в этом духе? — Сань, ты фанат Агаты Кристи? В голове со скоростью света проносится чувство дежавю, когда дверь жилого корпуса распахивается и из него вылетает запыхавшийся Миша. — Мишка? Он сгибается пополам, упираясь руками в колени и шумно дышит. — Вроде успел, — произносит он сбивающимся голосом и поднимает голову. — Надо идти сейчас, я не рассчитал. — Сейчас? — удивляется Дробышевский, отставляя пустую кружку подальше. — Ты же говорил через неделю. — Говорил-говорил, — отмахивается он. — Всё произошло раньше, чем я думал, надо сейчас. Надо успеть до полуночи. Дробышевский тут же подрывается с места, но Мишка останавливает его жестом. — Тут такое дело… Я кое-что не учёл, — он наконец-то разгибается. Сейчас видно его раскрасневшиеся щёки и прилипшие ко лбу русые пряди, а ещё безумно виноватый взгляд. — Короче говоря, я идиот… — Миш… — Я не хотел, чтобы с нами шла Тамара, потому что… Можно я не буду объяснять? — по кривой улыбке и так понятно, что он ей просто не доверяет. — А сейчас до меня дошло, что нельзя идти тебе, — добавляет он, поворачиваясь к Саше. — Мне? — Дробышевский давится воздухом и выглядит в равной мере удивлённым и рассерженным. — Я не хочу сейчас вдаваться в подробности, потому что вы и сами всё увидите — вернее, ты, Тамар, увидишь, — сбивчиво начинает он, — но там будет кровь. Много. Что за празднование такое, где планируется много крови? Если только Миша не собирается вести её на сам ритуал. — Это же то, о чём я думаю? — спрашивает Тома, получая в ответ только два недоумённых взгляда. — Это никакой не праздник, да? Это ёбаный обряд? — А я и не говорил, что будет праздник, — разом сникает Мишка. — Я говорил «празднование», — спорить с тем, что впереди их ждёт именно ритуал, он не стал. Даже не удивился, что они в курсе. Вернее, не в курсе — просто догадались. Дробышевский догадался. — Это одно и то же! — Как она одна туда пойдёт? — кажется, Тома впервые слышит, как Дробышевский повышает голос. Не срывается на крик, ни в коем случае. Да и речь у него всегда не то чтобы очень спокойная, но сейчас эта резкость и повышенный тон бьют по ушам так, как если направить микрофон в колонку. — Она будет не одна! С ней буду я, — настаивает Миша, видимо, твёрдо решивший во что бы то ни стало никуда его не пускать. — И, Тамар, покажи, что я тебе вчера дал. — Ты приходил вчера? — удивляется Саша, а Томина рука замирает над карманом распятнёнок, где лежат два одинаковых кожаных браслета. Она же ничего ему про поход в Кулёму не рассказала. Некрасиво получилось. Интересно, Миша только сейчас решил вести Тому одну, раз вчера отдал два браслета вместо одного? — Что? Нет, — выражение непонимания на Мишином лице достойно и картины в Третьяковке, и мема из Телеги. — Тома сама зашла. — В смысле? — Так получилось, — вдаваться в подробности Тома не собирается, тем более что чем ещё объяснить её внезапный визит, кроме как воспалённым сознанием не спавшего часов тридцать мозга? Саша только неловко поджимает губы — то ли переживает, то ли расстроен, что Тома пошла без него — хотя как она могла взять его с собой, если он ходить по-человечески не мог? — то ли не понимает, почему она ему не рассказала сразу. Тома всё же достаёт из кармана один браслет — Дробышевскому необязательно знать, что Миша своё решение поменял в последний момент. Тот только бросает в ответ на это благодарный взгляд. — А это что ещё такое? — не понимает Дробаш. — Протекция священника, — поясняет Миша, ссутулившийся так, будто пытается уменьшиться до размеров атома. — Как браслетик в турецком отеле? — хмыкает Дробышевский, но Тома этот смешок прекрасно знает. Неделю назад вместо этого короткого смешка он бы вцепился в свои рукава. Впрочем, и без того видно, как выглядывающие из-под ткани кончики пальцев нервно подрагивают, будто пытаясь компенсировать приевшееся, но заблокированное сознанием движение. — Да что за турецкие браслетики? — хмурится Миша, и всего на мгновение его лицо перестаёт выглядеть настолько виноватым. Но как только он начинает говорить, всё возвращается на круги своя. — Саш, я не могу тебя туда вести, прости. Я должен был понять это раньше, но я забыл про твою… особенность. — Особенность, — фыркает Дробышевский, всё-таки вцепляясь пальцами в рукава. — Я мог вообще не приходить, раз уж на то пошло, — видимо, Мишкиному терпению тоже есть предел, и он наконец срывается на свой сарказм. А Тома всё не может понять, какое из его полярных состояний — маска, а какое — настоящее лицо. — Мог просто сказать, мол, прости, всё отменили. Если хочешь, могу сводить твою подругу. Не хочешь — я пойду домой. Дробышевский судорожно выдыхает и ещё крепче стискивает пальцы на рукавах. Пускать его нельзя, не после вчерашнего, и не было бы здесь Миши, Тома бы наверняка могла применить это как аргумент. Но Миша здесь, и она не совсем уверена в том, насколько у них доверительные отношения, чтобы можно было при нём о таком говорить. Хотя нет. Этот аргумент Тома бы не стала пускать в ход. С одной стороны, Саша и без неё всё понимает, несмотря на свой во многом инфантильный характер, мыслит он критически, и, должно быть, только это позволяет ему сейчас не настаивать так активно. А с другой стороны, тыкать его носом в его же слабость — свинство, и с другими Тома бы, может, и опустилась до такого, чтобы вывернуть ситуацию в свою пользу, но не с ним. Он этого не заслужил. — И что прикажете мне делать? — спрашивает он, с нажимом проводя рукой по волосам и сделав два шага назад, чтобы опереться о стол. — Ждать вас и молиться, чтобы ничего не случилось? — Ничего и не случится, — отвечает Миша, пропустив богохульство мимо ушей. — Саш, тебе нельзя, — настаивает Тома, уже чувствуя, как к горлу поднимается раздражение. Неужели он не понимает? Но от спутавшихся в клубок нервов голос неожиданно звучит гораздо резче, чем она планировала, и Дробышевский не смог оставить это без внимания: — Ты мне запрещаешь? — вскидывает он голову, а Тома отчаянно борется с желанием отвести взгляд. «Чёрт, нет, чёрт. Только не это». Откуда вообще взялось это «нельзя»? Конечно, он всё прекрасно понимает, он же не идиот в конце концов — просто боится и, видимо, готов переться туда с ней, даже наплевав на свою «особенность». Откуда появилась эта манера — запрещать что-то взрослому, самостоятельному человеку? Даже пусть и ради его же блага, это всё равно должно быть его решением. Откуда? Тома знает, откуда. От чёртового «зеркала», прилипшего на три чёртовых года, которое она долго и кропотливо по осколкам от себя отдирала, но, как оказалось, не до конца. Она разом сникает, испытывая непреодолимое, вроде начинавшее сходить на нет желание опереться спиной обо что-то, спрятать её, наконец перестать ощущать за ней целую пропасть. Так и не дождавшись ответа, Дробышевский только нервно ведёт плечами и шумно выдыхает. — Снимешь всё на телефон? Чтобы я тоже смог посмотреть, — потухшим голосом предлагает он, отводя взгляд. Что бы он в её глазах не увидел, это сработало, и он наконец сдался. — Конечно, — отвечает Тома. — Стоп, Миш, подожди. А почему ты не можешь просто рассказать, что там будет? Зачем кому-то из нас туда идти? — Я… Ты меня не поймёшь всё равно, — должно быть, Миша уже и сам сто раз пожалел, что решился на всё это. — То есть ты поведёшь меня смотреть на обряд, где предполагается резня, и даже не объяснишь почему? Не был бы Миша христианским священником, Тома бы подумала, что в предстоящем ритуале она должна принять самое активное участие. Миша только переминается с ноги ногу и нервно оглядывается по сторонам — ищет поддержки от Саши, — но тот молчит и так же, как и Тома, испытующе смотрит. — Если обряд увидит кто-то из посторонних, то он не будет иметь силы, — вполголоса лепечет Мишка, машинально отшагивая к двери. Тома только замечает, что он вцепился правой рукой в рукав и мнёт его между пальцев — ещё один жестовый презент от друга. — Ты хочешь, чтобы обряд не сработал? Почему? — удивляется Дробышевский, даже отрываясь от стола. — Я не сказал, что не хочу, чтобы он не сработал, — продолжает нервно мямлить Миша. — Если бы всё работало так, как задумано, то всё было бы прекрасно, но ни черта же не работает! Я хочу, чтобы он просто утратил силу. — Да это же одно и то же! — хором выпаливают Тома с Дробышевским, но Миша продолжает: — Не одно и то же! И он и так не работает! Но если кто-то из посторонних его увидит, то его как будто и не было, ни следа не останется. — Да зачем? — Не «зачем?», а… — Только попробуй, — сквозь зубы цедит Дробышевский. — Они этим обрядом только Бога гневят. Я знаю, они хотят как лучше, но пока они продолжают, становится только хуже. — Ты же христианин, ты же не должен верить во все эти обряды и Хийси, и что там ещё? Они же и так не имеют силы, — кажется, будто его вчерашнее, наполненное пренебрежением «и перекрестимся, и через плечо три раза плюнем» относится далеко не только к отчаявшимся соседям. Тома сразу вспоминает про девочек с её этажа общежития, которые за обе щеки уплетали весной пасхальный кулич, а потом вечером этого же дня делали на этой же кухне расклад на таро. И главное — не видели в этом никакого противоречия. — Это не так работает, — мотает головой Мишка, но Тома с Дробашом снова, не сговариваясь, хором его перебивают: — Боже, да так это и работает! — Не упоминайте имя Господа всуе. И всё это выглядит так неестественно, так глупо, будто у Миши есть совершенно другая причина, привести на обряд кого-то из посторонних. Не верит же он в это дело всерьёз — в чём Тома успела убедиться точно, так это в том, что Мишка не дурак. И если он и допустил в своих размышлениях такую логическую несостыковку, то не стал бы настаивать, если ему на это укажут. Верит в бога — значит, не должен верить во всякие языческие обряды или правила, как эти обряды нарушить, потому что по его вере они и так не должны работать. Была бы Тома чуть более мнительной, подумала бы, что на обряд он её ведёт с совершенно неблагой целью — мол, «Не хватает тебе, лесная хтонь, свиньи, держи сразу человека». Если бы не два «но». Во-первых, изначально он хотел вести туда Сашу и о существовании Томы, к которой у него явно никакой привязанности нет, он естественно не знал. Во-вторых, Мишка не дурак. Кулёма потом проблем не оберётся, если из-за них со студентом что-то случится. Сколько бы ружей у местных не было, с МБС в этом плане им не тягаться, и Миша не может не осознавать последствий. А возможно, местные предрассудки так глубоко засели в голове, что мозг действительно не видит здесь никакого противоречия. Кто его знает. — Так, ладно, хорошо, допустим, — вздыхает Дробышевский, первым нарушивший непозволительно затянувшуюся паузу. — Допустим, мы сломаем им один обряд. Но будет же и второй, и третий и бо… хрен знает, сколько ещё. Мы будем на все таскаться? А потом, когда мы уедем? Что будет? — Если несколько обрядов подряд нивелируются, то Бог не будет так злиться и всё наладится, — отвечает Миша с сияющими глазами, потому что ясно понял — зелёный свет ему уже дали. Осталось только додавить. — И необходимость в обрядах отпадёт. — До конца практики чуть меньше двух недель, мы не успеем, — Дробаш только устало потирает лоб. — Я не могу не попробовать. — Миш, просто скажи уже, что там будет, — пробует Тома, но всё равно понимает, что тот ни за что не отступится. — Либо ты идёшь со мной, либо я ухожу, и вы ничего не узнаете. Выбор был очевиден.