Не «зачем?», а «почему?»

Оказалось, Томе нравится, когда её гладят по голове. Это странное открытие, потому что, казалось бы, кому такое может не нравиться? Это не безликое похлопывание по плечу, которое часто вырывается само собой в сторону даже не слишком близких знакомых. А с другой стороны, хоть в этом вроде и нет особого подтекста — это не держание за руку, не поцелуй в шею, — но кого попало не будешь гладить по голове, перебирая в пальцах волосы и едва ощутимо касаясь кожи. Оказалось, это очень приятно. На берегу Дробаш не затыкался ни на секунду, освобождая Тому от необходимости подбирать слова и темы для разговора, и скорее на автопилоте, чем осознанно, гладил по голове. Тома с первого дня заметила, что он действительно очень тактильный и что зачастую это приносит ему дискомфорт особенно при взаимодействии с обычными знакомыми. Но вот на близких он отрывался по полной. Он таскал Мишку, схватив его под мышками, ерошил волосы, щекотал, на что тот наигранно дулся, но каждый раз удивлённо озирался по сторонам, когда Саша не сжимал ему ободряюще плечо после удачной шутки, так что по итогу ему приходилось самому пихать его локтем. С Енисейским он тоже особо не осторожничал, но здесь ситуация уже была диаметрально противоположная: здесь уже сам Владимир Львович таскал его, как мальчишку, и хлопал по макушке, когда нужно было привлечь его внимание. Когда он смеялся, то зачастую, забывшись, прислонял голову к чужому плечу и сгибался пополам. Забавно было наблюдать, когда подобное происходило с посторонними. В таком случае он по привычке дёргался в сторону человека, а потом тут же дёргался обратно, как в перемотке, чтобы не доставлять не обременённому его доверием человеку дискомфорт. А от кого-то он шарахался, как от огня. В основном, это касалось других практикантов, которые пусть и были фактически его ровесниками и воспринимали его как своего, но всё же являлись внешним кругом. Он легко с ними шутил, снисходительно комментировал бесконечные замечания Яценко, что-то рассказывал про устройство биофака, но продолжал вежливо обращаться ко всем на «вы». Особенно он напрягался при Саше. Связано ли это было с инцидентом с окном или с тем фактом, что она, будучи студенткой, была старше его на шесть лет, но факт оставался фактом — её он будто даже побаивался. Похожая реакция у него была только на Валерию Викторовну, но при виде неё каждый невольно распрямлял спину и забывал все нецензурные слова. — Мы через три дня уже уезжаем, — вдруг произносит Саша, и Тома понимает, что последние пару минут или пару часов бессовестно пропускала все его слова мимо ушей. — Как через три дня? — Ну билеты у нас на утро двадцать шестого, так что сегодня Вова понаставит вам автоматов… — У нас не будет зачёта? — Я вам этого не говорил, — тут же тушуется он, забавно хлопая глазами, и продолжает: — Потом я вас два дня фактически на лодках покатаю и всё. И обратно. Разумеется, Тома понимает, что этот день рано или поздно наступит, что на МБС они лишь гости и их пребывание здесь ограничено какими-то тремя неделями. Но она точно не ожидала, что они пролетят настолько быстро. Кажется, на базе мало кто в действительности заметил приближающееся завершение практики, но каждый неосознанно это почувствовал. Тома всё чаще отмечала, что с каждым выездом однокурсники тащат с побережья всё больше необычных камешков на память, терзают надписями деревья, а перила веранды и крыльца покрываются сушащимися на солнце морскими звёздами, которых предварительно облили кипятком. Странное действие, но это каким-то магическим образом убирало неприятный запах, чтобы можно было потом притащить такие сувениры домой и не получить выговор от сожителей. — Что будешь делать, когда вернёмся? — спрашивает Тома так, будто для Дробаша практика на Белом море вовсе не ежегодный цикличный процесс. — Надо в аспирантуру поступать, я и так уже год пропустил, — пожимает он плечами, затягиваясь сигаретой. На влажном морском ветру пачка в кармане неплохо так отсырела, но что тут уже поделаешь. — По крайней мере, тогда я смогу официально вести у вас практику. — А сейчас неофициально, что ли, ведёшь? — Ну не совсем. Я же младший преподаватель, так что я должен кататься с кем-то из старших, — отвечает он. — Например, на практику по гидробиологии у второго курса всегда по двое или по трое ездят, но я уже на это не подписываюсь. Я же зоолог по образованию, я и так с этим фитопланктоном сраным намучился. Но ихтиология у вас всё равно два дня всего, за это время нормально ничего не расскажешь, и никто не хочет сюда, по сути, просто так на такой короткий срок мотаться. Так что по документам нас двое — я и Николай Александрович, — а по факту — только я. — И ты на это согласен? — к двухдневной практике по ихтиологи все действительно относятся довольно снисходительно. А главное — никто не понимает, какого чёрта практику по рыбам пустили вперёд лекций по зоологии, в этом же нет никакого смысла. Студенты ни о строении, ни о физиологии, ни об экологии ничего не знают, а тут сразу практика. — Вполне, — спокойно кивает Дробаш. — Мне же по-любому сюда ехать — мне пробы на анализ нужны. А так и ему не переть сюда лишний раз, и я его зарплату за эти два дня получаю. Там, конечно, не ебать какая сумма, но на лишние роллы хватит. — А направление какое? В аспирантуре, в смысле. — Да гидра та же, наверное. Раз я теперь с ними. — Не думал к зоологам вернуться? — то, что по зоологии он скучает, — очевидный факт. Прямо он об этом ни разу не говорил, но от каждого «у нас на практике по позвоночным», «я, когда диплом на кафедре писал…» или «вот у нас выезд был в заповедник, нам сказали тогда забавно, что если лису увидите, а она ласковая такая, к рукам ластится и лижется, то бегите — она либо бешеная, либо ебанутая» веет такой глухой тоской, что облачать её в слова нет никакой необходимости. — Да думал, конечно, но… — запинается на полуслове, с усилием потирая лоб, — мы расстались не очень хорошо. Они, пока я учился, на меня вроде как рассчитывали, а потом на гидру грант прилетел по горбатым китам, и я к ним работать пошёл. Причём странная хуйня — гидробиологи обычно водными млекопитающими не занимаются, это вообще для позвоночников, а тут как-то вышло. А потом грант накрылся, а перед своими уже как-то неловко было. — В каком смысле «неловко»? — Тома приподнимается на локтях, потирая затёкшую шею. — Ну что я так их кинул. — Мне кажется, это нормальная история — у тебя появилась перспектива, ты ей воспользовался. Разве не все так делают? — Ну как бы да, — мнётся он, тормоша пальцами сигаретную пачку, так что она окончательно промокает, — но мне кажется, они на меня немного обиделись. — Тебе это сказал кто-то? — Э… нет, — замедленно отзывается Саша, поворачивая голову и наконец отставая от пачки. — Или как-то по-другому дали понять, что тебе не рады? — в ответ на это он только заторможенно моргает. — Тогда с чего ты это взял? Саша, кажется, на секунду подвисает, а в воздухе застывает скрип крутящихся шестерёнок давно не работавшего часового механизма. — Бля. — То есть никто не высказал к тебе никакой претензии, но ты решил, что разочаровал их? Он наконец-то отмирает, выпучивая глаза и зарываясь рукой в волосы. — Я идиот. — Это неправда, ты очень умный, — отмахивается Тома. — Бля, если я приду к ним на кафедру спустя два года, притом что ни разу с тех пор с ними даже не разговаривал — это будет очень тупо? — судя по восторженной похвале лаборантки Маши, они должны как минимум проставиться на такое событие. — Думаю, они будут только рады. Дробаш тут же озаряется улыбкой, руками тормошит уже венок, потому что сигаретная пачка для этих целей окончательно пришла в негодность. — Я не могу поверить, что у нас осталось так мало времени здесь, — выдыхает он, и Тома понимает, о чём он. Наверняка они продолжат общение и после практики — по крайней мере, Тома на это очень надеется. Да и каждый из них ещё побывает на этой базе — Саша-то ещё не раз приедет сюда, а у Томы здесь в следующем году будет практика по гидробиологии. Длится она всего дней семь, хотя это лучше, чем ничего. Но у второго курса преподаватель Александр Дмитриевич Дробышевский занятия не ведёт, так что пусть они и не разлучаются с островом Средний навсегда, но едва ли они здесь когда-либо ещё пересекутся. И курить на веранде уже будет не с кем. Хотя, чёрт возьми, казалось бы, всегда есть с кем покурить. Раньше она всегда курила с Яном за кафедрой генетики, но это никогда не ощущалось чем-то из ряда вон — когда приходишь на эту веранду покурить, а уходишь спустя четыре часа и сто шестьдесят два факта о двоякодышащих рыбах. И Томе правда будет его здесь не хватать, а собственная симпатия уже ощущается как попытка запихнуть в шкаф всю висящую на стуле одежду перед приходом коменданта — та, как ни крути, всё вываливается и вываливается наружу, норовя обозначить своё существование, и заталкивать это громадное нечто уже некуда. — И миссию с вертолётиком мы проебали, — вздыхает Тома. Через три дня они уже будут трястись в вагоне поезда «Мурманск — Санкт-Петербург», а тайна кровавого озера так и останется тайной. А самое обидное, что при желании более-менее разумное объяснение можно найти всему: и убийствам кабанов — «это всё рысь», и обрядам — «просто местные предрассудки». Но какие-то крохотные детали всё равно продолжат жрать мозг, пока окончательно не выветрятся из головы. Почему на фотографиях так много кабаньих туш, если Ян говорил, что на месте было всего лишь две? Кто сделал ту надпись на окне? Почему на обряде так и не появилась свиная голова? Почему Мишка вообще повёл её на обряд и каждый день ходит в лес по ночам? Рано или поздно, но всё это когда-нибудь забудется, оставив в голове только зудящие пробелы. — Время ещё есть, — отзывается Саша и протяжно зевает, намекая на то, что пора бы уже возвращаться на МБС. Тома старается не думать о том, какой он красивый с этим венком, который он с собой таскает. А на МБС всё спокойно. Будто за её стенами действительно не происходит ничего необычного, захватывающего дух. Будто нет вовсе тревожного моря-зеркала, нет никакой отчаявшейся найти спасение Кулёмы, а лес стоит тихий и совсем не шумит, пытаясь в этом грохоте и треске ветвей передать какое-то послание. В коридоре Тома поворачивает направо — к лестнице, — а Дробаш идёт прямо — к двери веранды, — чтобы снова, как ни в чём не бывало, улечься на свою скамейку и укутаться в плед. В коридорах нет штор, и стены залиты поднимающимся солнцем. Со всех сторон раздаются только мерный храп и скрип кроватей под переворачивающимися телами. И в этом безмятежном настроении проходит весь следующий день. Автоматы по збп аудитория встречает бурными овациями. Вечерняя пара, предназначавшаяся для зачёта, оказывается свободной, и Енисейский даёт отмашку, мол занимайте себя, чем хотите. Однако без сюрприза он практикантов не оставляет. На обеде он объявляет короткий общий сбор вместо пары, и когда, отоспавшись после обеда, студенты наконец добредают до учебного корпуса, на преподавательском столе стоят две бутылки шампанского и крупная ваза с мидиями. — Если вы вдруг не знали, — начинает Владимир Львович под восторженное улюлюканье. — Так, пиздаки позакрывали, — гаркает он, но тут же получает по голове свёрнутой в рулон ведомостью от Валерии Викторовны. — После нашей непревзойдённой збпшной практики студентам полагается пройти обряд посвящения, — кивает он на ёмкость с мидиями. — Попрошу отнестись к этому со всей серьёзностью, — он с напускной торжественностью берёт в руку одну из мидий. — Это Mytilus edulis, — Енисейский принимает из рук Валерии Викторовны аккуратный ножик с красной ручкой, явно её собственный. — Каждый, кому не посчастливилось выжить здесь, обязан съесть одну мидию. Сырой, — вскрывает ножом мидию, а уже было потянувшийся к мидиям Ян тут же под короткие смешки мультяшно убирает руку за спину, так что Енисейский продолжает: — По преданиям, кто не съест, того числанут. Николаша полушёпотом бросает «знает, на что давить, сука» и первым выхватывает из вазы мидию. — Э, если внутри зелёная — не жрите. Обосрётесь, — быстро добавляет Владимир Львович, наблюдая за тем, как Mytilus edulis исчезает из вазы, а принесённые кружки наполняются шампанским. На каждого выходит по три капли, но этого хватит, чтобы запить мидию, а сборище пьяных студентов средь бела дня начальнику практики вовсе не нужно. Мишка приносит из жилого корпуса Серёжину гитару. Вместе со всеми съедает свою мидию и смешно дуется, когда в шампанском ему отказывают. На своеобразный праздник забредают и Мирушина с Вейгнером, и Яценко, и даже Дробышевский, будто это действительно последний день практики, и сегодня ночью они будут, как дембеля в казарме, скандировать «Завтра домой!». Дробышевского тут же облепляют со всех сторон, выпытывают у него детали предстоящей ихтиологической практики. Рита шутливо интересуется, почему он вообще тратит июль на противных студентов, на что он рассказывает поистине душещипательную историю о том, как после начальной школы их дружный, но не слишком благополучный класс повесили на какого-то несчастного вчерашнего выпускника регионального педа, который слишком старался на уроках географии, чего дети, естественно, не ценили. Так что маленький Саша как-то раз дождался, пока все не выйдут из класса, чтобы поблагодарить его за занятие, но вместо «Спасибо за урок!» от нервов и откуда ни возьмись появившегося смущения радостно ляпнул «Спасибо, урод!». И теперь Александр Дмитриевич заперт в академическом чистилище, пока не отмолит свою душу от такого масштабного проёба. И всё это Дробаш рассказывает без каких-либо дат и географических обозначений, что совершенно неожиданно греет душу — возраст он всё-таки ото всех предпочитает скрывать. Почти ото всех. Медвецкий, тихо посмеиваясь, всё же берёт принесённую гитару, и все, растроганные приближающимся отъездом, тем самым последним выходом на Штиле, который привезёт их уже не на какую-нибудь богом забытую луду, а в материковый порт, будто на несколько минут забывают всякие разногласия, пока он своим раскатистым басом поёт:

К последним берегам,

Домой издалека,

Когда тебя догонит тень,

Ты выйдешь из петли.

В моря без маяка

На годы, на века

Запомнишь только борозды

Пылающей зари.

И на душе была такая лёгкость, прямо как в первый студенческий сбор у моря. Когда Яценко бегал у костра и шипел на сидящих слишком близко к огню студентов. Когда Ян швырялся в Аргунова морскими звёздами. Когда Вера с Серёжей вспоминали Владивосток. Когда Дробаш на веранде подпевал под «Луч солнца золотого», почему-то согласившись на предложение покурить от студента. Всё это была такая лёгкость, будто всё только начиналось. Пока на ужине Аля не встала резко из-за стола. Она придвинула ближе к поварскому отсеку табурет, стоявший ранее у раковины, вскарабкалась на него и прочистив горло начала: — Можно, пожалуйста, минуточку внимания? — произносит Аля хорошо поставленным голосом, которым наверняка вещает на собраниях студсовета. Но даже это не помогает скрыть нарастающую нервозность — пальцы то и дело сжимают полы футболки. — Насть, Оксан? — делает она замечание куда-то в толпу, и все наконец замолкают, обратив внимание на неё, стоящую у поварской на табурете, будто сейчас Маяковского начнёт читать. — Одну минуту всего, — пауза, глубокий вдох. — Я хочу сказать кое-что важное. Серёж, я очень перед тобой виновата. Я вела себя весной абсолютно отвратительно, и я не буду врать, что не понимала, что делаю, потому что это совсем тупая отмазка, — скорее я просто не думала ни о ком, кроме себя. Тома бросает взгляд на Медвецкого, но тот сидит с абсолютно непроницаемым лицом. Не кивает, не хмурится, на лице нет ни презрения, ни отвращения, ни облегчения, вообще ничего. Только пальцами вцепляется в край стола и смотрит на Алю. Кажется, сидел бы он спиной к поварской, то даже не развернулся бы к ней. Взгляд невольно соскальзывает на Риту, и у той на лице такой спектр эмоций, который, казалось бы, не способен единоразово демонтировать один человек. Она слегка приподнимается, но Серёжа тут же перехватывает её за руку, усаживая на место. Это наблюдение кажется Тома гораздо более интересным, чем происходящее в районе раздачи. Ещё неполных три недели назад Рита плевалась ядом, стоило только упомянуть в разговоре фамилию Серёжи. А сейчас её внутренний радар на хороших людей, толкающий её на членовредительство в сторону Али, еле удерживается крепкой хваткой на запястье. — Я не знаю, веришь ты мне или нет, но мне правда очень жаль, — продолжает Аля, стоя на табурете перед всей столовой. — И я не надеюсь получить твоё прощение, потому что за такое не прощают, но я просто хочу чтобы ты знал — и все знали, — что мне жаль. В этом конфликте целиком и полностью виновата только я одна и мой эгоизм, и мне ужасно стыдно за своё поведение. Когда мы вернёмся и у меня появится интернет, то я напишу такое же сообщение в беседу курса и попробую договориться на отдельный пост в группе факультета, потому что всю эту грязь я на тебя вылила на глазах у ста пятидесяти человек, так что извиниться в присутствии только тридцати было бы нечестно, — на этом моменте она снова берёт паузу, а потом еле слышно нервно вдыхает, и дальше её речь не звучит так заученно. Заученно не в плохом смысле, не как показательный спектакль, а будто она слишком долго проговаривала одни и те же слова про себя. — Я понимаю, что это вряд ли как-то исправит ситуацию, так что, если тебе вдруг что-то понадобится — помощь или что угодно — или ты придумаешь, как я смогу загладить свою вину перед тобой, то всегда можешь ко мне обратиться. Если тебе не будет противно, — она всё же отводит взгляд, а у Томы в голове возникает идея. Она поворачивает голову в сторону окна и да: Ян еле заметно ободряюще ей кивает. — Или можешь тогда обратиться через кого-то, а не напрямую, неважно. И ещё раз — я перед тобой ужасно виновата и мне стыдно и очень жаль. На этом всё, спасибо за внимание, приятного аппетита, — последние слова она проговаривает скороговоркой, слезает с табурета и вылетает в коридор, даже не вернув его на место. В столовой такая тишина, какой на острове ещё не слышали. Кажется, никто не решается продолжить есть и случайно звякнуть ложкой о тарелку. Первым осмеливается Медвецкий. Под всеобщее молчание он поднимается из-за стола и направляется к раковине. Моет посуду за пару минут, а затем, глянув в сторону раздачи, всё же подходит, забирает табурет, возвращает его на место и просто выходит из столовой. Пошёл ли он за Алей — бог его знает. Что Тома знает точно — это то, что перед этим он наверняка пойдёт покурить, и перехватить его было бы здорово. Томе не очень ясно, зачем это ей это надо, они друзьями не были никогда, и не в её привычках лезть не в своё дело. Но сейчас кажется, что да, друзьями не были, но стали, и, возможно, ему бы хотелось с кем-нибудь поговорить, но настаивать ни на чём Тома, разумеется, не станет. И есть небольшая вероятность, что ей только что выпал шанс стать чуть более хорошим человеком, чем раньше. Медвецкий действительно обнаруживается на крыльце, пытающимся поджечь сигарету. Движение не нервные, не дёрганые — такое вообще не про него. Про него — это непроницаемо спокойное выражение лица, лёгкая сутулость от большого роста и аккуратные манёвры, чтобы, не дай бог, никого не напугать своими огромными лапами. А сигарета с первого раза всё равно не поджигается. — Может, зажигалка сдохла? — спрашивает Тома, закрывая за собой дверь жилого корпуса. Медвецкий даже не вздрагивает на внезапный голос за спиной. Спокойно поворачивает голову, кивает на предложенную зажигалку и подкуривает с первого раза. — Ты как? Вопрос висит в воздухе ещё пару секунд, режа уши и заставляя Серёжу развернуться уже всем корпусом. — Пока не понял, — произносит он и снова затягивается. Курит он что-то кофейное, судя по запаху. Сигареты в коричневой плотной бумаге и изящно тонкие, что смотрится несколько комично в его огромных руках. — Я, честно говоря, вообще ничего не понял. Чё от меня хотят хоть? — В каком смысле? — Ну, — он почёсывает затылок и спускается вниз на пару ступенек, чтобы Томе не приходилось в разговоре с ним так задирать голову, — от меня что требуется-то? Прощения она от меня не ждёт, друзьями остаться не предлагает. Мне что-то сделать надо или сказать, или что? На лице абсолютно искренняя растерянность, и это настолько в его стиле. В его системе координат всё очень просто: если человек делает А, то ждёт результата Б. И когда этот результат Б не ясен, не очевиден, это сбивает его с толку. С окна спрыгивает Максилла, трётся о его ноги, пока Серёжа не спохватывается и не берёт кота на руки, машинально почёсывая за рыжим ушком. — Я просто правда не понимаю, какой реакции от меня ждут. — А ты сам-то что чувствуешь? — Да как-то… — он на секунду теряется, продолжая ласково гладить кота, и эта картина вызывает в голове диссонанс: такой огромный, считай, мужик, пусть и девятнадцатилетний, с отросшей щетиной и копной тёмных волос, грубыми пальцами с мозолями от вёсел, так что его легко можно принять за местного великана-дровосека, а так мягко держит на руках кота и чуть ли не мурлычет вместе с ним. — Ну, по идее, мне должно быть легче. Она же вроде извинилась и не на отъебись, и вроде ей правда жаль. А мне как-то всё равно, что ли? Если по мне непонятно, — он шутливо кивает на кота, при взгляде на которого он невольно расплывается в улыбке, — то я ужасно злюсь и мне очень неприятно, но девочек не бьют. И вообще никого не бьют, если по-хорошему, — а над глазом у него всё та же не зажившая ссадина и желтоватые мазки сходящего синяка. — Ты не обязан её прощать. — Я знаю. И не прощу. Просто… мне же стало бы легче, если бы я её простил и постарался всё забыть? Она же извинилась. — Да нихера, — мотает Тома головой. Хлопает по карманам, чтобы достать свои сигареты, но пачки там не оказывается — наверняка осталась лежать на веранде с перерыва. — Так, давай зайдём на веранду на секунду? Медвецкий пожимает плечами, перехватывает Максиллу поудобнее и проходит в придержанную Томой дверь. У неё вообще ощущение, что, хоть хозяином котов и считается Мишка, но ухаживает за ними, в основном, Серёжа. Пачка действительно оказывается на столике у скамейки по соседству с жухлым венком. А на море всё ещё «зеркало». — Я к тому, что ты же не обязан с ней теперь в дёсны целоваться, раз она признала, что не права. — Да, но… Как бы объяснить-то блять, — вздыхает он, прикрывая коту ушки на матерное слово. — Мне не по себе. — Ты теперь чувствуешь себя виноватым, потому что у тебя попросили прощения, а ты всё ещё злишься? — Во, точно, вроде оно, спасибо, — кивает Медвецкий. — Ну «простить» это же не значит, всё забыть и стать друзьями, — возражает Тома. — Я, если честно, не спец во всём, что касается… — Людей? — со смешком подсказывает Медвецкий. — Ага. Э, не смейся надо мной, — Серёжа смеётся уже в открытую, отчего Максилла жалобно мяукает у него на руках. — Просто, возможно, имеет смысл с Алей как-то прояснить, что всё окей, — если всё действительно окей, — но уточнить, что поддерживать с ней отношения ты не хочешь, — по крайней мере, это то, что сделала бы Тома. Если бы её, конечно, припёрли к стенке и заставили поговорить с обидчиком. — Но учти, что я в таких делах тот ещё советчик, — она ещё раз пробегается по улыбающемуся лицу Медвецкого и полусонному коту у него на руках. Она помнит, что ему важно знать, что рядом есть люди, которые будут на его стороне, а Тома правда на его стороне. Но как Медвецкий об этом узнает, если она ему не скажет? Так что Тома, напоследок затянувшись сигаретой, всё же произносит: — Если что, мы с ребятами тебя поддержим, — топорно и слишком прямо, но с чего-то же нужно начинать. — Я это ценю, — кивает он. Их разговор больше похож на диалог двух инопланетных роботов, которые пытаются косить под людей и как-то развивать свой эмоциональный диапазон, чтобы не спалиться раньше времени. — Я об этом думал, да. Наверное, хорошо, что кто-то с этим согласен, — ну с тем, что я не хочу вот так снова ходить и делать вид, будто ничего не было. Потому что теперь я не чувствую себя таким мудаком, — он ещё раз проходится по рыжей шёрстке и опускает Максиллу на пол. — Так, это же всё между нами останется? — Конечно. — Просто я всё это время будто в стену орал, — Медвецкий ещё сильнее сутулится и убирает руки в карманы толстовки. — Я, хуй знает, я будто в каком-то звукоизолированном террариуме сидел, и меня вообще никто не слышал. — Серёж, — слышать такое от него очень неожиданно как минимум потому, что о своих ощущениях напрямую он обычно вообще наотрез отказывается говорить. А сейчас стоит, настоящий большой ребёнок, и учится говорить словами через рот. Томе бы у него тоже поучиться. — Подожди, я просто растрогался и меня понесло, — он приглашающе раскрывает руки, и Тома делает шаг вперёд, укладывая ладони на лопатки, а ему самому приходится согнуться чуть ли не в два раза, чтобы её обнять. Чужие руки на спине удивительным образом не вызывают никакого отторжения, Серёжа вообще ощущается как одно огромное пуховое одеяло, и Тома знает, кого за такое спокойствие нужно благодарить. — Я просто хотел сказать, что очень тебе благодарен за то письмо, правда, — раздаётся откуда-то сверху. — Мы же не общались даже, и когда Вован сказал, что это ты, я так охуел. Короче, спасибо. — Ты уже благодарил. — Отъебись, — фыркает он, отпуская Тому и снова беря на руки кота. — Просто тогда передо мной будто все двери закрыты были. — Сказал человек, который пробрался в кулёмовскую церковь, — хмыкает Тома. То, что он так легко, по первой же просьбе и без вопросов понёсся в Кулёму спасать котов, — всё ещё остаётся для Томы чем-то из ряда фантастики. — Так там мужик какой-то мне окно разбил. — Что? Что ещё за мужик? — Да не ебу, — пожимает он плечами, будто внезапная помощь от какого-то местного мужика вообще не вызывает у него никаких вопросов. — А кто это у нас такой хорошенький? — Медвецкий вдруг разворачивается на месте, каким-то шестым чувством уловив появление на веранде Мандибулы. Его он тоже берёт на руки и продолжает: — Какой-то хер валялся в дверях, я испугался сначала, что не получится ничего, а он проснулся и спросил такой, зачем я пришёл, — Тома теперь смутно припоминает, как Мишка в её незапланированный визит в Кулёму уводил какого-то пьяницу домой. А жил он как раз рядом с церковью, так что, вполне возможно, что это он и был. — А ты что? — Сказал, что за котами. — А он? — Сказал «слава богу» и полез какой-нибудь булыжник искать, чтобы окно разбить. — И ничего не говорил больше? — Да нёс какую-то чухню, что это всё из-за него и он хоть так грехи искупит, — иногда Тому поражает его нежелание задавать лишние вопросы. — А почему ты не рассказал? — Никто не спросил, — пожимает он плечами и тут же резко оборачивается на звук бьющейся посуды. На веранде, предсказуемо, никого не оказывается, а вот в окне столовой Тома сразу замечает несколько фигур и резко приседает, подползая к раме, чтобы её не было видно снаружи. Медвецкий быстро перешагивает к стене, становясь сбоку от окна — даже если он сядет, из столовой прекрасно будет видно его голову. Тома осторожно заглядывает в окно: столовая уже опустела, — видимо, после инцидента все студенты предпочли тут же разбежаться по комнатам. У кастрюли с водой стоит Мишка и что-то порывисто говорит, размахивая руками, а напротив, оперевшись о стол, стоит Палыч, чему-то понуро кивая. Со стороны поварской вдруг появляется Валерия Викторовна, быстрыми шагами пересекает столовую, держась рукой за голову, разворачивается и шагает обратно. Все что-то говорят — Валерия Викторовна даже пару раз повышает голос, — но как бы Тома не вслушивалась, у неё никак не получалось разобрать ни слова — лишь невнятный набор звуков. Даже Медвецкий рядом выглядит удивлённым, хотя едва ли он может оценить весь масштаб. И цепь из размышлений в одно мгновение выстраивается сама собой: с последнего обряда прошло уже три дня — значит, до следующего осталось всего-ничего; Мишка точно во всём этом как-то замешан, как потенциально и Валерия Викторовна, раз она находится в столовой в этот момент; Палыч никогда не приходит просто так; а на море чёртово «зеркало», которое никогда не предвещает ничего хорошего. Сегодня они попадут на ритуал любой ценой. Нужно только притаиться где-нибудь и дождаться, пока Миша снова пойдёт в лес. Не грибы же собирать он, в конце концов, туда ходит.