Неподходящие

У Ниты в памяти старинная церковь, в которой глаза цвета сушёных фиников рисуют на её коже кудрявые морские узоры. «Хочу дружить с тобой» Морская соль шипит по-змеиному, распуская узоры нежно-розовыми лотосами, поднимаясь вверх по её ногам. «А сможешь?» Он обещает, что да. В тот день они идут не к черту — спустится с ней в ад было бы равным скоропостижной смерти, а одну её он почему-то не пустил — они идут на излюбленную жителями набережную, что пестрит маленькими цветистыми домиками с аккуратными окошками. Шершавые стенки царапают осевший солёным облаком воздух — Нита набивает им лёгкие. Воздух лопается под напором бьющихся о пристани волн, и яхты шатаются. И ни о чем не думается. Совсем. А он так восхитительно пахнет… Стало быть, у его подружки хороший вкус. Чайки восседают на крышах, следят за каждым их шагом, крутя головами. Сканируются пространство. Наблюдают, чтобы потом во всех подробностях доложить Паше о похождениях его непутёвой сестрёнки. Но Анитины мысли задыхаются в ароматах ядрёно-зелёных трав и насыщенных специй, клубящихся около попутных кафешек. И сердце ритмично скачет, словно на раскалённых углях. Он говорит, что погода здесь летом бывает обманчива. Что рыбаки ловят рыбу сквозь сон. И что длинные волосы ей очень к лицу... Медовые, выжженные солнцем пряди золотящимися паутинами падают вниз, а ножницы цокают звонко и противно, почти осуждающе, когда от былой длины остаётся что-то далеко не касающееся плечей и очень напоминающее недавно увиденное, идеально ровное каре. Если это вкратце — похоже на проститутку. «А был бы платиновый блонд, то аж на элитную». Анита в очередной жизненной ситуации приходит к выводу однообразному — терять уже нечего, и через пол часа волосы малюет местным оксидом и фиолетовым пигментом почти умело, только корни все равно обступает, мало ли... «Мало ли», кстати, случается сразу после помывки: часть прядей сломались сразу, ещё некоторые остались на расческе, превратив каре во что-то слоёное, мальчишечье и едва касающееся ушей. За счёт оригинального корневого перехода Ните кажется, что она сотворила причёску с обложек новомодных глянцев. Ей почти нравится, и результат почти оправдался — практически пепельный, если выебнуться, то можно назвать его «оттенком белого золота». Ну как она и думала, элитно-проститутский, короче. *** Пизда, что могла прилететь от брата за резкую смену имиджа, так и не долетает; Пашка вваливается в номер подшофе, почти обращает внимание на новый имидж сестры, но явно не придаёт этому особого значения — зато теперь ему не придётся каждое утро утягивать её пустую голову в тугие косы — на его совести очередная неудачная сделка не без потерь, и семейный бизнес рушится на её глазах, как башня из бокалов под шампанское — стоит только задеть один. Нита давно поняла, он если и пошёл в отца, то парой мозговых извилин, но никак не умением грамотно вертеться в любой ситуации, и выходить сухим не просто из воды — из болота. И отталкиваясь от этих размышлений поводы для нервов у Ниты приличные. На эти деньги у неё уж-слишком-не-Пашкинские планы. Но раз брат дополз до номера, да ещё и на ногах держится, значит переживём — бывало и хуже. Пашка со странным напряжением толкует о своем предстоящем отъезде, даря Аните обожаемую свободу, обёрнутую рыжеватой подарочной ленточкой, растянувшейся на небесах. Это линия солнца, затекающая за морской горизонт. — Не нравится мне идея оставить тебя одну на эти дни. — «Зато мне нравится», — из непроизнесённого, оседающего под языком горькой таблеткой. Анита глотает. И не без труда молчит, почти заботливо укладывая его в кровать.

***

Девушка с волосами оттенка белого золота опускает стопы в воду; море покусывает Нитины пальцы прогревшейся за день водой. Парень с глазами оттенка сушёных фиников смотрят в глубину этого моря, окрашенного охровой медной пленкой. Небесно-голубые смотрят в карие, отражающие в себе закат. Оттенки перемешиваются. Сливаются во что-то одно. Закат намазывает их тени на шершавый асфальт. Они растекаются и шипят на тефлоновом раскалённом покрытии, как на сковородке. Остывшее и абсолютно отвратное виски липнет к языкам, но Ните, почему-то, сладко. — Ты теперь типа ангел чтоли? — он по долгу и с интересом путает пальцы в её сожжёных оксидом, белоснежных прядях цвета Кубинских песков или древовидных гортензий. — Типа. А ты, следовательно, демон? — Тогда высшие силы не пустили бы меня в ту церковь, — он разгоряченно целует холодное стеклянное горлышко, осушая остатки. Аните мерещится вкус подрагивающих уголков его губ, что покрываются мелкими язвочками, изо дня в день иссыхая под недоброжелательными лучами. «У тебя, наверное, тайный абонемент, встроенный в радужки и разрешающий вход туда, куда только посмотришь» — тонет под складками волн. Анита аккуратно и по-ангельски (ну, чтоб соответствовать образу) отрывают маленькие кусочки багета — демон кстати деловито заявил, что этот хлеб называется "стирато" — и кидает их шатающимся на морском покрывале чайкам. Те упрямо не замечают — как никак они служат Пашке, и взятки не принимаются. Всё равно блять всё расскажут. Примерно в четырёхстах тысячах километров повис перевёрнутый месяц. Он слегка проглядывается на ещё не почерневшем небе, и рассыпает вокруг себя бледные белые точки. Анита ищет те, что выкладывают из себя Кассиопею — единственное созвездие, легенда которого заинтересовала её ещё в далёком-далёком детстве, когда из проблем были некупленная жвачка и первая двойка в девственно-чистом дневничке. Ищет. Не находит. Демон (его образ тоже никто не отменял) закуривает сногсшибательно красиво и порочно, только Нита сигаретный дым на дух не переносит (отец оставил свой след круглыми шрамами на запястьях), и опускает голову ниже, всем своим видом и подвывающим голоском демонстрируя появившийся дискомфорт. Демон улыбается, отправляя в лёгкие очередную порцию никотина. Сизый дым выходит через нос. У него на груди под рубашкой латиница, вбитая под кожу чернилами, выедается от высоких температур, теряя оттенок.

***

Пара часов, вылаканная на двоих бутылка яда, и Ните открывается полный вид — любуйся сколько влезет. Мертвая латиница оказывается вполне живым итальянским. Итальянский плавиться под её пальчиками совсем послушно, а у него кадык скользит вверх-вниз, режет изнутри липкую пропотевшую кожу и утопает под ней же. Её губы обводят рисунки, хаотично разбросанные на теле, словно на листах потрепанного детского альбома. Аните хочется запомнить каждый. Хочется заполонить свою нетронутую кожу такими-же, контрастными и пёстрыми, выедающими глаза прохожим. Тонкий язычок вбитой под кожу змеи касается его солнечного сплетения, переплетая скоплённые нервные окончания, затягивая тугой клубок — его Нита не трогает. Демон своевольно откидывается на просевший диван, у Ниты в голове заключается; этот мизерный обшарпанный домик на склоне у побережья идёт ему так же сильно, как эти небрежные соскальзывающие брюки с потертыми коленями и дырявыми карманами. А ей не идёт ни черта. Кроме как вдыхать его кожу и рисовать на ней языком. — Знаешь, такое чувство, что я знаю тебя сотню лет, — он оттягивает от себя ангельскую голову за обстриженные взъерошенные волосы резко и совсем не ванильно. — А я знаю только то, что подобное не говорят в такие моменты. — Хочу дружить с тобой, помнишь? — Ниту обдаёт холодным ветром из скрипнувшего распахнувшегося окошка. Ей искренне кажется, что её сидячее на нём положение может разве только укрепить, но никак не испортить их неп(о)рочную дружбу. — Понимаешь, внезапно вспыхнувшая похоть приводит к недолговременному безрассудству, а потом — химия кончается, и между людьми остаётся странный осадок. И всё. Нам же оно не нужно? У Аниты мысли перемешиваются с его словами в луже залитого в организм спирта; хочется поставить всё на паузу, взять передышку, дождаться перемены (дабы не сдохнуть от внеплановой лекции по химии) и закрыть глаза. Только поникшие на мгновение ресницы запускают черноту круговоротом, мозжечок нихуя не контролирует, и все вокруг уплывает запустившийся каруселью. Демон, вопреки полученному званию, чрезмерно аккуратно держит размякшее тело, стягивая её с себя на диван; только у Ниты кровь, огненным шаром пульсирующая внизу живота, отступает обратно к конечностям. — Разве химия всегда кончается? Можно же сделать так, чтобы реакция длилась дольше, разве нет? — У меня есть любимая, — карие радужки теряются под расплывающимися, по-чёрному пустыми зрачками, — и хоть сейчас у нас не гладко, я делаю всё, чтобы это исправить. — Наверное поэтому ты приводишь пьяных подружек в какую-то снятую втихаря хату вместо того, чтобы провести время с любимой..? — Наверное, тебе сейчас лучше уйти. — Блять, мы серьёзно посрёмся из-за твоей тёлки и этого ебучего виски? — Засунь себе его… Доза этанола расшатывает нервную систему и плывущую перед глазами картинку, когда Нита проникает в свой номер. В номере вибрирующая ночь затаилась под потолком.

Наказана.

Маленькая Нита в крошечном белом платьице смотрит в окно большими голубыми глазами.

Ветер прорывается в форточку ледяной волной, пока отец тушит окурки о её тонкие трясущиеся запястья.

Она почти не плачет, обращая внимание на мать в дверном проёме.

Белки её глаз сгнивают за секунды, превращусь в склизкие стеклянные шары, и по очереди выпадают, с омерзительным хлюпаньем впечатываясь в паркет.

Нита орёт изо всех сил, когда та начинает улыбаться, только тишина тонкими гвоздями вкручивается в уши с хрустящими звуками. И пол рябит, когда вылезшие из под кровати змеи обдают его гудящим шипением.

Они смеются. Все.

И Нита обречённо выбрасывается в окно.

Сны пиздец как натурально душат. Тело дёргается. Нита распахивает глаза под звук уведомления; там Пашка пишет, что вернётся ближе к ночи. Пришедшее утро волнительно поглядывает в её окно, а Нита бутылку воды выглатывает залпом, и больно кусает губы. Зачем-то. Просто так. Птицы. Кричат громко-громко, до мурашек, а в Портовенере наконец-то есть, чем дышать. После дождя утро патологически влажное; рассвет желтком растекается по сальному небу, только в глотке сухо, как в Атакаме, и горечь в лёгких, откуда — не ясно. Анита блуждают по номеру и впервые находит себя в скучающем по родному хлюпающему Питеру состоянии. Она бы хотела нарядить (не) своего демона в длинное чёрное пальто и поехать туда вместе, чтобы прятать носы в воротник, пить горький кофе или цепляться глазами за его непозволительно длинные ноги, обходящие лужи, мерзнувшие под бензинной плёнкой. Весна бы пахла свежей травой и капала с крыш тающими сосульками. Вызванные потеплением ручейки побежали бы по городу. Они бы пустили по ним два бумажных кораблика. Течение унесёт кораблики из промокших клетчатых листов, вырванных из тетрадки, далеко-далеко. Его — проплывет долго-долго, к выходу в гордую величавую Неву. Её — увильнёт за угол и тут же унесется в решетчатые отверстие асфальта, прямо в ливневый коллектор. А потом Нита покажет своему демону самую интересную точку Кунсткамеры, где уродливые младенцы с врожденными пороками "маринуются" в стеклянных колбах, наполненных желтой жижей. И не расскажет, что отдала бы всё своё нутро, чтобы оказаться с ним такими же, запертыми в прозрачной “клетке” и плавающими в 10-процентном формалине на глазах у тысячи туристов изо дня в день. Надолго. На века. Тут Анита понимает то, что она пиздец как вляпалась. И то, что она дура — тоже.