Неподходящие

Аните одной не гуляется. Аните думается. А день мучительно долго тя-я-янется. Нита сквозь оконную раму острыми зрачками в людей стреляет — ей больше бороться не с кем. Разве что с собой. Дамиано — Нита. Нита — Дамиано. Она задумчиво покусывает ноготок. И проигрывает в первом раунде, когда констатирует: провоцирующие слова и правда были неуместными, внеплановая дружба и в самом деле оказалась не их вариантом. Какая в пизду дружба, когда Ните его хочется… В этих висящих брюках с потёртыми коленками и утрировано изящной манерой заправлять волосы назад. Со своей заезженной сигаркой в зубах, а-ля на половинку грешный, и этим томным голосом, типо чтоб все сучки текли. С манерной походкой и глазами с колючей проволокой из-под полузакрытых. «— Здесь будет местная гулянка, Нит, — он улыбался ей искренне, проходя мимо мелкой кафешки запаха дыма, палёного мяса и удушающего шалфея, — завтра в десять, можно будет зайти, хочешь?» Она хочет, только дурацкая ссора стёрла совсем не дурацкие, а очень даже заманчивые совместные планы. Нита мысли захлопывает вместе с ресницами, когда белые отельные стены вдавливают её в кровать клинически-бледными оттенками. Вот только Анита не вдавливается — не даётся. И хандрит не долго по причине простой и вполне ожидаемой — Нита себя знает. И Нита улыбается. Потолку. Небо покрывается матовой пенкой закипевшего на большом огне молока. Она хочет зачерпнуть небо руками, снять плёночку сумерек, чтобы утренний рассвет снова разукрасил её волосы медным блеском. Только пряди цвета белого золота в не расчёсанном состоянии походят на белую паклю, как у советских кукол. За то она не подделка... Антиквариат. Улица становится чёрной. Она красит губы красным. Нита затевает не просто перестрелку — войну. К войне Нита готовится основательно, выбирая сегодняшний "парфюм" из серии разнообразных бутылочек из мини-бара. Нита пьяная вдребезги — только не по-настоящему; это образно, искусственно, дорисовано выедающим глаза спиртом для людей, кто решится зайти в ненатурально-алкогольное облако её пространства. Нита кладёт большой и толстый на вот-вот приезжающего Пашку, оставляя их убежище без своего присутствия как минимум на первую половинку ночи, и по пути покупает популярное и вроде отличное пойло. По небу звёзды расплываются нарциссами. Ните бы собрать их, набить вечно пустые отельные вазы. И прежде длинные волосы теперь не клеятся к липким губам — не достают. А Нита не достает до неба. Абсолютнейше трезвые глазки старательно плавают (Анита своему будущему алиби следует артистично и правдиво) обводя очертания видимо уже как несколько часов веселящейся толпы. Из кафешки музыка орёт так громко, что она теряется; по-какому поводу кутёж — не рискует даже предположить. Может, у хозяина кто-то родился или кто-то умер… Ну мало ли, может в этой жизнерадостной частичке Земли даже похороны не обходятся без танцев… Нита почти угадывает — родился сам хозяин, лет 60 назад судя по выгоревшим рыжим усам и мимическим морщинкам в уголках губ. Сморщенные маленькие глаза ловят искорки из отражения подаренной бутылки. Теперь Анита — своя. Как родная. Тут с этим не трудно. Желая ещё сильнее пропитаться здешним настроением для большей достоверности, Анита, не без паранойи оборачиваясь, в тесной уборной полощет горло коньяком — почти как травяным сиропом от кашля — и неохотно сплёвывает в раковину вполне приятную терпкую жижу. Алкоголь спровоцирует такой ненужный дисбаланс дофамина, когда нужно думать чётко и быстро. Он помешает. Он ни к чему. Музыка пульсирует, отдаёт в живот разрушающе сильно. Нита с приятным предвкушениям замечает; слева знакомый профиль обводит её образ курсивом, карие безразлично касаются кончиков выжженных волос и практически без интереса отпускают. В толпу расслабляющихся людей, тонущих в едких неонах. В толпе милый мальчик отдаленно напоминает Томаса Сэнгстера. Только родинка над губой ему совсем не к лицу. Да и взгляд светло-зелёный, слабый и податливый — в него Нита впивается мигом. И мальчик совсем не против побыть красной тряпочкой. И похуй, что он не в курсе. Её «Сэнгстер» неподдельно в хлам, пахнет дешёвым, но крепким одеколоном и руками в Нитину задницу впивается совсем не церемонясь. У мальчика волосы цвета свежих, запекшихся под солнцем злаковых, путают её пальцы и слова из звучащей песни. Обжигают. На трезвую Анита танцует не хуже, даже прилично накидавшийся мальчик не успевает приручить её в свои прилично-танцевальные объятия. А у неё все равно мурашки. И не сказать, что от него. Что-то касается лопаток электрофорезом, тело покалывает непритворно ощутимо. «Сэнгстер» подобного не чувствует; двигается в такт Анитиных бедёр, рисующих круги на его выцветших шортиках. Он едва уловимо целует её спину, шею, легонько приспуская бретельку коротенькой обтягивающей маечки, но послушно не касается кричащих огненным цветом губ. Губы приоткрываются вслед за взлетевшими ресницами; под ресницы чёрные пьяные молнии впиваются тысячами иголок, не взирая на дистанцию. Иголки прошибают ледяным током с головы до ног. «Дамиано» Губы рисуют на содрогающемся воздухе. Он читает по буквам. Каменно и безэмоционально. Ожидаемо. Нита аж скучала. Его бордово-красная рубашка режет глаза не хуже стробоскопов. А глаза цвета сушёных фиников уже не придерживаются прежних красивых средств выразительности — кажутся бездонно липкими и поглощающими, как две чёрные дыры. И больше ничего. Анита невинно «что-то не так?..» приподнимает бровь с немым вопросом. Карим ответить нечего. Это просто танец, ну. А они просто (рассорившиеся) друзья. Всё так просто. Куда уж… «Сэнгстер» утягивает Ниту в колоритненько оформленный туалет — никаких пошлостей, просто просит номерок и прогулку по набережной в один из будущих вечерков. Нита отпечатывает помаду на кончик ноготка, прикладывая его к губам. Режущими движениями оставляет красную строчку чисел на его запястье. Мальчик остаётся слепым и довольным, выходя из кабинки. Опускает рукав рубашки. И номерок безвозвратно смазывается. Вмиг. Дура-ак. Она видит почти посыпавшиеся из глаз искры, стоило бы ей задержаться на пару секунд дольше… Анитин красивой и правильной формы лоб едва не разбивается о практически слетевшую с петель — судя по толчку — тяжеленную дверь. В чёрных клёш его ноги кажутся ещё длиннее, и обжигающе-алая импозантная рубашка так подходит к Нитиным губам. Не договариваясь. Подсознательный дресс-код. Пылающе-алый. «Гори всё живое». — Тот паренёк вышел с чрезмерно довольной хмылкой, я уж забеспокоился, чтó ты успела сотворить с ним за эту пару минут, — голос по-пьяному липкий, шершавит воздух колким бархатом. — Догони его и спроси, может ещё успеешь… Нита с трудом прячет ухмылку: пытается протиснуться к выходу из нагревающегося пространства, только крепкие пальцы механично хватаются за белые волосы, обжигая кожу её головы ледяными металлическими перстнями. Остужая. А по факту — пуская высоковольтный импульс дефибриллятором по вискам, к вот-вот расплавившемуся мозгу. — Прекращай язвить, ангел блять... — А ты, дорогой, прекращай хватать меня за волосы, — Анита требовательно одергивает голову. С почти заботливой насмешкой поправляет застопорившийся воротничок. Балансирует власть: коготками цепляется за просмоленные лаком, слипшиеся твёрдые пряди, оттягивает назад его затылок. Острый кадык мгновенно встаёт поперёк его горла, Нита медлит, а потом с облегчённым стоном убеждается — он пиздец какой приятный на губах. Анита думает, что роль демона идёт ему куда лучше, чем ей — её. Он пахнет шафраном, горьковатым жасмином и водкой. На языке горько — терпкий парфюм раздражает вкусовые рецепторы, дурманит сознание вязкой дымкой. Он, на удивление, дёргается; Нита прикусывает горячую кожу совсем слабо, но опьяняюще порочно. «Так ты ж демон, тебе не привыкать» «Я бы поспорил, who is who…» Анита запаивает его шею в капкан ледяных пальцев — в её крови спирта ни грамма, её не греет — и так хочет утопить его, как котёнка, в своих озёрах-глазах. Чёрные радужки лишь на половину выглядывают из под тяжелеющих век, его язык вяло проскальзывает по вновь и вновь иссыхающим губам, а пальцы оковами сжимают Нитину талию, заползая под маечку. Под маечкой кожа не готова к ледяным металлическим кольцам на этих самых пальцах; мурашки выскакивают узнать, что произошло, и бабочки режут живот, там, изнутри, своими острыми картонными крыльями. Он улыбается непритворно пошло — у Ниты искры в глазах трещат конфетной шипучкой и ноги гнуться пластилином. Но сценарий утверждён, план придуман и прорепетирован — такое доводится до конца. — Понимаешь, — начинает осторожно, стягивая чужие руки со своего живота, — внезапно вспыхнувшая похоть приводит к недолговременному безрассудству, химия кончается, и между людьми остаётся странный осадок… — игриво, с колючками из под густо накрашенных ресниц. Его же оружием. Метко. Он не без улыбки цокает языком, втягивая в лёгкие шумный глоток воздуха. Два чёрных солнца — пульсирующие зрачки — заказываются за горизонты век, на секунду оголяя покрасневшие белки его глаз. Нита смеётся. В какой-то момент (увидев что-то недоброе в выражении напрягшегося лица) мгновенно перестаёт. — Провоцируешь, как стерва; цитируешь, как сука; и танцуешь, как дешёвая блядь, — властные пальцы сдавливают ее подбородок; он по-пьяному небрежно размазывает кроваво-алую помаду, впитавшуюся в её бледные губы намертво, как в светлую ткань. — Тебе нравится? — так, между делом, пока у Ниты пальчики чёткими движениями изучают его пах сквозь плотную джинсу. Дёргается. Снова. — Ненавижу блядей, — на выдохе, так же хрипло и рвано, как простанывает упрямая ширинка. — Нра-авится… Нита под давлением по-животному испепеляющего взгляда опускается на колени и это слово прямо таки растягивает, смакует тягуче и липко, и оставляет клубничной жевачкой под школьной партой с поволокой из под полураспахнутых ресниц. Он жмурит глаза; лишь бы меньше видеть. «Лишь бы больше чувствовать» Веки потеют, становятся липкими. Он непроизвольно запрокидывает голову — ударяется затылком о каменную стену, но не чувствует нихера. Кроме её мокрого рта. Нита делает глоток воздуха и усиленно проталкивает его член глубже в глотку, оставляя отпечаток своих губ красным кольцом на небрежно выбритом лобке. Дружба оказывается такой же, как подпись «супер-мега-охуеть-какая-стойкая» на ценнике к помаде. Смазывается. Тяжелая дверь с хреновой звукоизоляцией — музыка неплохо просачивается в нагревающийся вакуум — кажется, вот-вот распахнётся, впустив в крохотное помещение десятки глаз. Кажется. И Ните кажется, что встать с колен и, задрать маечку, оголить привставшие соски, будет хорошей идеей. Не зря кажется. Он замирает, и время тоже. И Анита как спецпредложение в продуктовом у дома. «Здесь и сейчас». «Только сегодня». «Только для Вас»… «(Успейте) Рискните»…