***
Анита смотрит в ночной небесный потолок, пытаясь получше понять привкус дыма на своём языке, пока они липнут спинами к скользкому каменному пирсу. Пирс шершавый, царапает лопатки, сдирая загар. Она тянет руки к небу, пропуская звёзды меж пальцами. Ветры лениво укачивает причаленные яхты. Волнующее море побаивается темноты — мечется бурлящей пеной, обречённо бьётся о пристань, каждые семь-десять секунд опаляя кожу искрящимися брызгами холодной воды. Набережная горит светящимися витринами. Люстрами и торшерами в приоткрытых окошках. Нита ложиться на бок; его профиль обводит едва достающий свет, окрашивая влажное лицо золотыми оттенками будто для антуража. А у него такое красивое лицо… — Я не смогла найти… Ты видишь её? — Не-а… Среды цепочек переплетающихся звёзд не видно Кассиопеи — он находит её в россыпи родинок на Нитиной спине. Солёный воздух вонзается в ноздри, впитывается в покусанные, покрытые язвочками губы, оседает под переплетающимися языками. Щиплет. Нита долго вглядывается в его лицо в паре сантиметров от своего; касается ноготками каждой частички. Её завораживает проколотое ухо; то, в котором металлическое колечко. Колечко переливается чистейшим серебром и так идеально вмещает ее безымянный. Ните думается, что он, наверное, готовиться вывернуть ей пальчик. А он выпускает горячий дым в её ледяные ладони. И всё. «Чего бы тебе хотелось от этой жизни?» «Наверное небольшой домик, с таким огромным, застекленным балконом.. я всегда такой хотел. Мне будто именно этого для счастья и не хватает, прикинь, если вырастить там апельсиновое или лимонное дерево?..» «А у меня аллергия». «На счастье?..» «…На апельсины». И голова кружится. На небе ковш переворачивается, прибрежные огни растекаются салютами-бликами и сердце требует больше тепла. Только ветер рассыпает по мокрой коже мурашки. Нита дрожит. И его вечно тёплые руки остывают, и совсем не греют. Ни черта. «Пашка всегда говорил, что без него я и дня не выдержу, всё равно прибегу. Так и получалось… наверное, иметь всё, что пожелаю — выгоднее, чем только свободу, и больше нихуя». «Получается, ты бы ни при каком раскладе не выбрала послать всё и всех, остаться тут, и научиться жить самой, с нуля?» «Так сложнее». «Но ты бы смогла. Ты совсем не глупая». «Мне всегда говорили иначе. Паша умница. Нита — так…» Нита невольно думает, что по крайней мере в этой жизни — ей катастрофически не везёт. Наверное, родители чувствовали себя так же хуево: занять неплохенькое место в жизни, и на пике счастья узнать о хакерском взломе общего счёта. Оказалось, помимо них в мире есть и другие интеллектуалы, что за пару часов списали крупненькую сумму. И ищи-свищи. Наверное, родители чувствовали себя так же: отправиться залечивать нервишки к спокойным пляжам и травяным саунам, и по иронии попасть в страшнейшее ДТП. Летально. Наверное, родители чувствовали… Уже нихуя, когда после экспертизы глупый «несчастный случай» оказался умно-спланированным покушением. Удачным. Кажется… Пашка хандрил меньше недели после похорон, а посадив свой зад в рабочее папино кресло — улыбка прорезалась сама собой. «Конченый урод» — думалось Ните на следующий день под лазурным небом Лиссабона, пока та вдыхала солёные пары Атлантического и втягивала Боржоми через тонкую трубочку. «Какая разница, кто что внушал? Докажи самой себе, что это не так…» «Уже... почти. Я чувствую, осталось совсем немного, ещё чуть-чуть потерпеть, и я всё, всё докажу. Себе. Да и им тоже». Он не придаёт особого значения словам и не найденным звёздам. Она хочет быть взрослой. Сильной. Честной. Перед собой и миром. А оказывается голой. И слабой, невольно шипя, когда уютные тёплые руки касаются болючих синяков. Чёрные глаза глядят практически враждебно. Почти отстранённо. Виснут. — Интересно живёшь… — Это брат. Ните неимоверно сильно, безумно срочно нужно оказаться ближе, проверить, насколько солёные у него губы, уткнуться носиком в его щёку. Только волны становятся выше, с каждым новым ударом разбивая их пирс на частички дрожащего настоящего. Организм не принимает антитела. Дрожит. Не справляется. Требует его. Сильно. — Ты не веришь мне? Я не вру, правда… — Ну я же вижу... — Да нихуя ты значит не видишь! — Нита натягивает насквозь мокрую, пропитавшуюся солью футболку на дрожащее тело, и голос срывает разом. — Хочешь правду? Я никогда, никогда блин не хотела с тобой дружить, и мне откровенно поебать, чей ты!.. Я ни капли не пила в тот вечер, и трахалась с тобой в туалете, делая вид, что такая же в хлам упившаяся, как и ты. И знаешь, твоя подруга видела нас. А я видела её. И мне было без разницы, что она чувствует!.. Темнеющее море бушует в его спрятанных от света глазах. Нервы лопаются перегревшимися лампочками в маленьких окошках прибрежных домиков. И сердце скачет, как на раскалённых углях. «Ты сейчас хочешь что-то от меня услышать?» «Хочу, чтоб ты сказал, какая я глупая дура…» «Ты не глупая. Ты хитрая, самовлюблённая, бесчувственная мразь». «…Прости меня, извини, прошу… я, наверное, просто в тебя…» — он отрицательно кивает, так вовремя отключая её голосовые связки и маленькую надежду, застрявшую где-то под рёбрами. «Молчи». И на этом — точка.***
Пашка машинально подхватывает появившуюся на пороге сёстру. Та рыдает сукой, больно кусая пальцы до самых косточек. Со всех сил впивается ноготками в его плечи; утыкается хлюпающим носом в белый воротник, окрашивая ткань чёрными разводами комкующейся туши. — Только ты у меня остался… только ты, Паш… Паша целует мокрый горячий лоб, убирая с лица запутавшиеся белые пряди. — Советчик из меня херовый, так что мы можем уложить тебя спать… ну, или пойти набухаться внизу, в баре нашего отеля, и вместе порыдать над твоим горем. Анита искренне смеётся, ещё больше захлёбываясь своими слезами. По наставлению Пашки — долго киснет в горячей ладановой ванне. Бессмысленно водит глазами по потолку; от одной лампочки к другой. И через часа полтора они пьют, и болтают пиздец как по-семейному. И о карих даже не думается. Только фиников почему-то хочется. И всё.