White noise

      Воскресенье похоже на песочный водопад, заливающийся в горло. Эрен просыпается в середине дня от удушья, помятый и воняющий, но живой и в своей постели. В распахнутые окна валит шум машин, заполошные крики птиц и детей, и он не понимает, кого ненавидит больше — себя или их.       Несколько чашек крепкого черного кофе и час в душе, где он лежит на дне душевой кабины, свернувшись, как эмбрион, и можно сказать, что имитировать хорошее самочувствие почти получается. В голове, по ощущениям, пульсирующая трещина, а желудок, как выжатый лимон, такой же кислый и истощенный. Судя по всему, вчера он успел только снять одежду и проглотить несколько таблеток спазмолитика. На кухне пол залит водой, опрокинутый стакан закатился под кресло. На груду уничтоженных пылью джинс он даже не смотрит, сразу запихивая ногой в стиральную машинку. Низкая вибрация вращающегося на огромных скоростях барабана вызывает легкую тошноту, и он уходит в спальню, забираясь с ноутбуком под одеяло и плотнее закрывая дверь.       Подготовленный заранее архив Эрен, не проверяя, прикрепляет к лежащему несколько недель в черновиках письму и отправляет. Затем еще раз, по другому адресу, и еще, и еще. В тексте меняет слова на близкие по смыслу для сохранения оригинальности сообщения, но это все, на что его хватает.       Воспоминания о вчерашней ночи траурной виньеткой побираются в течение всего дня, но Эрен привычно их игнорирует, сосредотачиваясь на простых бытовых задачах. Повесить выстиранную одежду, отнести в химчистку испачканные на той неделе пиджак и кроссовки, приготовить еду на неделю, выбрать сериал на вечер и все такое прочее. Смотреть аниме порядком надоело, настроения на новое нет, и он ставит на фон виденную миллионы раз «Сумеречную зону», пока пылесосит, педантично стирает пыль со всех полок и рассортировывает носки.       Уже в первом часу ночи, лежа на перестеленном белье, он вдруг вспоминает колено в рваных джинсах. Похожие штаны он видел на каком-то парнишке из тех, что приехал тогда на такси в большой компании, но вчерашний человек был по ощущениям старше. Низкий, спокойный голос и сильные руки вряд ли принадлежали подростку. Это маленькое воспоминание соскребает пломбы с тщательно опечатанных мыслей, и они обрушиваются все одновременно — он, чудовищно накуренный, с ускользающими уже кислотными завитушками на всех доступных поверхностях, а особенно на мозаичном полу, заказывает и залпом выпивает какие-то адские коктейли, затем врывается на мошпит с такими же убитыми ребятами и месится, ловя пальцами длинные лезвия света с плывущими звездами пыли, пока кто-то не хватает его за руку и не тащит в туалет, где достает капсулу тусиби, и они снюхивают ее на пару, хохоча от ослепительной боли в сгоревшей и опухающей слизистой и вытирая друг другу слезы, чтобы затем очень долго целоваться, почти не осознавая себя и человека рядом, поражаясь, как слипаются губы и руки, и как музыка превращается в колючие мурашки, а запахи и вкусы оседают на ресницах мерцающей взвесью. Граффити на стенах моргают и текут, а у парня чудовищно яркие рыжие волосы, которые хочется гладить и накручивать на пальцы бесконечно.       Хорошо, что никто не успел предложить ничего, что утром вызвало бы сладковато-кислый сухой привкус во рту, неистребимый никакими жвачками и ополаскивателями, и провалы в памяти, где вместо событий помнишь лишь накатывающие волны чистого животного удовольствия, помноженного на беспрекословную веру в то, что лучшего больше не испытать. Подмененные инвазивные эмоции оглушающе яркие, но настолько же хрупкие и фиктивные, и он всегда знает, что обдолбан, как бы ни хотелось от этого уйти. Стоит приливу схлынуть, как все становится неописуемо мерзким, и Эрен даже не уверен, что не отвернулся бы гадливо, встреть этого человека еще раз.       Эрен переворачивается на бок на холодную сторону подушки и тяжело вздыхает, против воли продолжая путь по пуповине фрагментарных образов. Вот он, с опухшими губами и совершенно не дышащим носом вываливается из туалета, уже один, явно перебравший, и понимает, что не помнит, куда ему идти. Бредет, как в лимбе, по залитому изумрудным светом коридору, оглохший и слепой, потерявший контроль над своим вестибулярным аппаратом, с подступающей панической атакой. В какой-то момент память проседает, и дальше он помнит только колено, чье-то участие в своей жизни, тонкий луч спокойного голоса и как его сажали в такси, осторожно придержав голову, чтобы он не ударился. Еще помнит: «Прошу Вас ехать осторожнее, молодой человек перебрал, по возможности избегайте оживленных улиц и трасс». И сейчас он понимает, что любой остановивший машину патруль увидел бы его зрачки, еще не открыв дверь салона.       Размышлять о том, чем бы все закончилось, не помоги ему тогда оставшийся неизвестным человек, думать лень. Скорее всего он бы отключился на набережной, проспал несколько часов и поехал домой утром, включившись с первой каплей рассвета и первым щипком совести. Откинуться от такого набора шанс пусть и есть, но не такой большой. Тайминг был выбран хорошо — трава снимает тревожность и усиливает визуальные эффекты, а на излете хорошо смягчается алкоголем. Но он выпил слишком много, и перспектива довести себя до невменяемого состояния оказалась чересчур привлекательна. В итоге похмелье помножилось на отхода, и совершенно нешуточно маячила перспектива остаться без телефона, привязанных к нему банковских карт и, что самое важное, ключей от дома. Здесь начиналось опасное болото разжигания ненависти к себе, молчаливых истерик и бессонницы, и стоило остановиться прямо сейчас, что Эрен и делает, включая себе подкаст о традиционном изготовлении ковров в отдаленных афганских деревнях и плотнее зарываясь в подушки.       Приемному отцу он звонит накануне, во вторник. Ханнес берет трубку почти сразу и следующим вечером после окончания рабочего дня подбирает его на машине, по дороге они покупают два больших букета белых хризантем. На кладбище тихо, с ветвей время от времени стекают, сверкая в вечернем свете, крупные капли дневного дождя, пока они молча шагают среди влажных, поросших мхом надгробий старой половины кладбища. В новой части могильные камни ухоженнее и ровнее, где-то видны букеты разной степени увядания и погасшие лампады. Свежие шуршащие целлофаном и бумагой коконы роз, гортензий и лилий больно режут глаза, и Эрен старательно смотрит под ноги, сосредотачиваясь на потертых носках своих кед.       Они доходят до небольшого серого камня, на котором выбиты друг под другом два имени, мужское и женское, и две пары дат, в которых последние цифры одинаковые. Эрен приседает, кладя букеты по правую и левую стороны надгробия, затем прикасается пальцами к камню и на какое-то время замирает, отрешившись и даже не моргая. Ханнес терпеливо ждет, машинально покручивая на пальце автомобильный брелок и постреливая глазами в сторону выхода.       Обратный путь занимает в два раза больше времени из-за внезапной пробки. Заскучавший мужчина включает было радио, но Эрен вскидывается:       — Можно не сегодня?       — Прости, я не подумал. Прошло уже столько лет, и я как-то, ну… — он виновато косится на пассажира и пожевывает губу. — Прости. Прости, я ужасная сволочь.       — Никакая ты не сволочь, Ханнес, перестань. Ты вообще мог бы со мной не ездить, в конце концов они были чужими тебе людьми, — Эрен отворачивается и смотрит в окно, разглядывая стоящие в пробке такси, автобусы и прочий транспорт. Тяжело.       — Не говори так, я же не только поэтому с тобой езжу.       — Слушай, я, наверное, доеду домой на метро, высади меня, пожалуйста, в любом удобном месте.       — Эрен, подожди, я не хотел… Ах ты сука! — Ханнес изо всех сил сжимает руль и зубы, давя тормоз, едва успевая разойтись с озверевшим в пробке таксистом, рванувшим через две полосы. — Ну какая же тварь, а? Всех бы их в гетто подальше, на остров какой-нибудь, сослать, пидарасов! Ну ты видел?       Эрен кивает, соглашаясь, и на первом же красном выскакивает, заверяя, что просто устал, и неловко приобнимая Ханнеса на прощание. Позже, уже спустившись в забитую подземку, он напишет ему сообщение с благодарностью и заверением, что вскорости заедет в гости. Ханнес пришлет одобряющий стикер с собачкой.       К вечеру он чувствует себя невообразимо старым, буквально рассыпающимся. Все силы ушли на избегание новостей и соцсетей; редкие разговоры вокруг, в том числе и на работе, глушились с помощью наушников, а обед он провел в одиночестве в кабинете, рисуя на ватмане бесчисленные выпученные глаза, вращающиеся в месиве опутанных проводами кишок. Один единственный день в году, о существовании которого он совершенно не хочет вспоминать, должен проходить максимально тихо, спокойно и быстро.