White noise

      Последние числа декабря Эрен не помнит. В офисе витала усталость и желание побыстрее дожить до конца года, отдохнуть с семьей или друзьями и с новыми силами взяться за растущее количество проектов. Канун Нового Года он провёл с приемным отцом в центре — пригласил на фестиваль еды, потом на кофе в старейшую кондитерскую города и завершилось все неторопливой прогулкой под длинный диалог. Вообще, в их отношениях многое исподволь меняется, чему Эрен несказанно рад.       Когда Ханнес ещё в ноябре приехал в галерею, насупился недоуменно, увидев полыхающую О, и щёки его едва заметно задрожали, Эрен волновался, как на первой сессии. Но все же собрался, сказал «Ну, вот» и на недоуменный вопрос в глазах добавил «Мы никогда не говорили с тобой по душам, а это — моя исповедь».       Говорил он долго, начиная задыхаться от избытка слов, норовящих выбраться раньше, чем успеет сформироваться мысль. Ханнес иногда кивал, иногда несогласно хмыкал, иногда задумчиво потирал щетинистый подбородок или подкидывал снующим под ногами воробьям крошки из пакета со взятой на вынос выпечкой. Они сидели возле ворот Исторического музея, Эрен тянул одну сигарету за другой и активно жестикулировал, покачиваясь в такт словам.       — Я знал, что тебе приходится сложно, но не представлял, как помочь.       — Понимаю, конечно, но все же. Ты же мог поговорить со мной.       — О чем?       — Ну…       — Твои родители погибли, я не смог бы заменить их, даже если бы хотел, Эрен. Я тебе дал, что смог — дом, образование, одежду и еду.       — Я не имел в виду, что не благодарен тебе, и ни в чем тебя не обвиняю, просто… — он мнется, проглатывает лишнее, с усилием возвращается к намеченному курсу. В утреннем представлении этот диалог был срежиссирован по нотам, но на практике, как всегда, его захлестывает.       — Тебе хотелось почувствовать себя снова любимым ребёнком, я понимаю. Чтобы ничего из этого не было, чтобы мама и папа были рядом. И я старался изо всех сил — читал тебе на ночь, водил в школу, готовил с собой обед. Отдал тебя на стрельбу из лука, помнишь?       Эрен кивает, вытягивая из пачки новую сигарету и откашливаясь. Ханнес отщипывает от круассана и закидывает крошку под дерево, куда тут же стекается чирикающее пестро-палевое облако, плохо различимое в сумраке.       — Да, мне очень нравилось и получалось неплохо, там были классные ребята, хоть мы близко и не подружились. А потом я порвал себе предплечье тетивой, помнишь, на отборочных? Хотя следов уже почти не видно, их перекрыли потом другие.       Ханнес морщится и комкает пакет, но берет себя в руки, говорит сквозь зубы:       — Мне позвонили из больницы, сказали, ты как… как дикобраз. С рабочего места подорвался пулей, прилетел, а там уже тетки из департамента. Ты не представляешь, как долго потом пришлось доказывать, что я достоин быть твоим опекуном, меня чуть не лишил прав, я почти потерял тебя, — он отворачивается, быстро трет большим пальцем глаза и смотрит вверх. Сквозь разреженную марлевую пелену облаков мерцают редкие точки звезд. Осеннее небо высокое и прозрачное.       Эрену так стыдно, но вместе с тем он, как гончая, идет на запах крови, упорно склоняя голову к земле. Он извинится столько, сколько будет нужно, но не сейчас.       — И ты ни разу не спросил меня, почему я это сделал.       — Думал, так будет лучше.       — Да чушь это, блядь! — все же разрывается, опаляет верхушки бронхов, разгорается в гортани. — Мы же не в кино, отец! Какое «лучше»? Ты считал, что не напоминай ты, я все забуду? Так, что ли? Что ты меня так «защищаешь»? — он вскакивает с места, почти сбивая с ног женщину, испуганно отшатывающуюся и прижимающую к себе бумажный пакет. Ханнес поднимает руку и говорит ей «простите», устало и потерянно.       — Эрен, осторожнее.       Тот аж задыхается, заходится в приступе кашля, опираясь руками о колени. Ярость вступает в реакцию с выделением такого количества тепла, что, кажется, тело уже даже не его. Приторможенное, как под куполом, не поспевающее за протуберанцами деструктивных желаний.       — Садись, — Эрен косит на него глазом, хрипло дыша, выпрямляется, окидывает взглядом пустеющую к ночи площадь. Ханнес отодвигается немного, и Эрен падает рядом, под его весом прогибаются со скрипом ламели.       — На что именно ты злишься?       — Мне очень жаль.       Они говорят одновременно, застывают, осторожно улыбаются друг другу. Ханнес вздыхает.       — Я не знал, как общаться с тобой, и стоит ли ворошить, — говорит от медленно, подбирая слова, — я водил тебя к нескольким разным врачам, они задавали вопросы, показывали картинки, ты рисовал что-то. Со мной тоже беседовали и давали указания и советы, ты же не думаешь, что ребенка отдают просто так, тем более, с учётом всего случившегося. Была комиссия, оценка, заключения. Много всякой возни. Мне казалось диким еще и дома задавать тебе все те же идиотские вопросы. Ясен хрен, что ты скучал по родителям, тебе было тяжело и страшно, а по ночам тебе снились плохие сны, и ты просыпался в слезах. Мне объясняли, что твоя психика лечит себя сама, подавляет болезненные воспоминания и заменяет их. Мне казалось, что пусть оно так и будет. Что я в этом понимал? Каждый раз, когда ты замирал и смотрел в стену, не донеся ложку до рта, я чуть не плакал.       Эрен трет руками лицо и невнятно мычит. Он не помнит ничего из этого, хотя знает, как будто бы даже может снова увидеть. Стол под стеклом, руки в пигментных пятнах с аккуратным маникюром, обручальное кольцо.       — В одном из таких центров в коридоре по телеку крутили «Галактический футбол». Мне дали вазу карамелек и сказали подождать тебя, — он говорит почти наугад, цепляясь за тонкую нить.       — Да, это ты бы уже почти подростком. У тебя как раз начались эпизоды, кхм, странного поведения.       — Какие? — стайка воспоминаний проносится так быстро, что не ухватишь.       — Ты разговаривал сам с собой, плохо спал, ел одно и то же неделями, стал хуже учиться. На тебя жаловались в школе. Врачей мы меняли часто, ты был очень придирчив. Если человек тебе не нравился, ты просто замолкал и не говорил ни слова, хоть клещами тяни. Каждый раз, когда я спрашивал тебя «Как ты?», ты неизменно отвечал «Сойдет». Годами, Эрен. Я просто не знал, как к тебе подступиться. И потом этот твой фокус с краном.       — Попытка суицида? — ввинчивает спицы в рану почти неосознанно.       Ханнес стискивает зубы и кивает.       — Да, попытка суицида. Мне все говорили, «не вини себя, старина», «у него переходный возраст», а я и не винил, потому что не мог ни на что повлиять. Мне было до усрачки страшно. С тобой работали мозгоправы по специальным методикам, но даже это не помогло, что мог сделать я? Я любил тебя и заботился о тебе. Это все, что было мне по силам.       — А потом я съехал.       — Да. Ты съехал, мое опекунство истекло. Я старался звонить тебе, держать связь, но…       — Но у меня всегда были дела поинтереснее.       — Я не отдалялся от тебя, не игнорировал и не бросал на произвол судьбы.       — Я понимаю. Прости. Мне казалось, что ты предпочел забыть все, как страшный сон, в то время как я определял себя через тот теракт. Вся моя личность построилась на пережитом, и это меня бесило, с одной стороны, с другой же придавало моей жизни болезненную уникальность. Я смотрел на тебя и думал «как ты живешь свою жизнь дальше, словно ничего не было?» Просто берешь и… отрицаешь.       — Никого произошедшее не оставило тем же, кем он был, но все по-разному это пережили. Кто-то запил, кто-то покончил с собой, кто-то стал помогать людям или грабить продуктовые магазины. Я знаю, ты много читал, перелопатил кучу сайтов и газет. Думаешь, мне легко все далось? Что я просто забыл и продолжил жить? Мне просто повезло, что у меня был ты, как бы жестоко это ни звучало. Черт, да когда нас нашли и тебя стали заворачивать в это одеяло из фольги, ты открыл глаза, увидел, что меня нет рядом, и заревел как резаный, — Ханнес сглатывает и Эрен отводит глаза. — Как я мог позволить себе гнить, а? Сидеть и жалеть себя. Ты не отпускал меня, ходил хвостиком, хотя еле на ногах стоял. Когда тебя загипсовали, я посмотрел на эти маленькие растопыренные пальчики в шинах и подумал: «Господи, а как он шнурки-то завязывать будет?» Я бы мог запить по-черному, как не раз уже делал раньше, но у меня появилось что-то важнее.       Из приоткрытого окна машины валит пар электронки с резким запахом карамели и яблок. Эрен обнимает отца крепко, поправляет небрежный узел шарфа на шее, неловко клюет в щеку.       — Я, — шмыгает носом, открывая дверь, — я люблю тебя, отец. Хорошей дороги.       — Все, чем ты стал, закономерно. Могло быть иначе, но сложилось, как сложилось, и тебе нужно отпустить себя, Эрен, заниматься своим настоящим и будущим, а не вариться в прошлом. Найди что-то ценное, — Ханнес похлопывает его по плечу и снова вытирает заслезившийся глаз, садясь и закрывая дверцу.       Эрен кивает и добавляет, барабаня пальцами в стекло отъезжающей уже машины:       — Напиши, как доедешь!