Хороший солдат

      Фридрих проснулся с тяжелой головой. Точнее, он вовсе не спал этой ночью, а меньше чем на час провалился в беспокойную дрему. После виданных по дороге ужасов иначе быть не могло, да и с солдатами генерал-лейтенант Нойманн не церемонился, выделив койку в крохотной комнате, в которую без Фридриха едва вмещалось четыре человека.       Комната была со всех сторон обставлена кроватями, и одну разместили по центру — специально для новоприбывшего. Постельное белье не отличалось ни чистотой, ни стерильностью, что тоже повлияло на качество сна: всю ночь донимали клопы. Фридрих постоянно ворочался, затем не выдержал, встал, зажег свечу и неподвижно сидел, глядя перед собой, уставший, но не способный заснуть. Ни о чем определенном он не думал. Если бы думал, стало б в два раза тяжелее выносить эту долгую, неприятную ночь.       Наутро соседи отправились завтракать, жалуясь на невкусные яйца, прилагающиеся к каше, и весело обсуждали молоденькую повариху-бельгийку, которую успел зажать в хранилище, кажется, каждый второй солдат.       Фридрих не был голоден: с начала кампании он стал есть совсем мало и таял на глазах. Однако оделся вслед за соседями, застегнул все пуговицы на шинели и отправился наружу в надежде узнать хоть что-то касаемо Теодоры, доктора Робертса и генерал-оберста. На улице было свежо, солнечно, тепло, как в июле, по прозрачно-голубому небу плыли вдаль тонкие, словно кружево, облака.       Фридрих смотрел на солнце, вспоминая волосы матери: не те, какие были у нее сейчас — с проседью, а те, что в детстве, — золотые, точно лучи света. После чуть побродил по улицам Льежа, расспрашивая солдат, но ничего нового не узнал и к девяти, как оговаривалось, явился к Нойманну, который сидел за деревянным столом, положив на него ноги, пил кофе и чистил на газету второе яйцо. Судя по всему, вполне съедобно: соседи ныли напрасно.       — Фридрих Блумхаген, рядовой ландсер, 1892 года рождения, по происхождению — сын мещанина и крестьянки, братьев-сестер нет, не женат, — проговорил Нойманн, не отвлекаясь от дела. — Все правильно?       — Так т-точно, генерал-лейтенант Нойманн, — слегка побледнев, ответил Фридрих.       — Как видишь, про тебя и сотню таких же, как ты, найти информацию не так уж сложно. Вам, как правило, нечего скрывать. А вот твоим знакомым — доктору и той американке, нарядившейся медсестрой… — цепкие пальцы генерал-лейтенанта аккуратно сняли последний кусок скорлупы. — В общем, беспокоят они меня. А сам что думаешь? Подозрительными не кажутся?       — Никак нет, генерал-лейтенант. Мисс Эйвери и доктор Робертс находятся в Бельгии суг-губо по рабочим вопросам: мисс Эйвери — журналистка, у нее есть разрешение, а доктор Робертс…       — Это я и сам знаю, так что сворачивай шарманку. Американская журналистка и доктор-англичанин, — вдумчиво повторил Нойманн. — Допустим, доктор действительно руководствуется какими-то гуманистическими соображениями и потому не покидает Бельгию, хотя началась война. Не вполне верю, но сойдет. А вот Эйвери! Нет, солдат, она мне не нравится! Больно дерзкая для простой журналистки: совсем ничего не боится. Обычная женщина сидела бы дома, нянчила детей. Во всяком случае, не лезла бы в самое пекло. Нечисто тут.       — Что вы имеете в в-виду, генерал-лейтенант? — осторожно спросил Фридрих.       — По всей вероятности, она работает на французскую разведку. Это конфиденциальная информация, так что держи язык за зубами. Прошел слух, — Нойманн таинственно понизил голос, — что французы отправили в Бельгию около десяти хорошо подготовленных шпионов, большинство — женщины, причем такие, какие могут свободно передвигаться по стране: словом, медсестры, миротворицы, журналистки… И все, конечно, не бельгийки и не француженки, чтобы у имперской армии не было оснований их задерживать. Хитро, правда? И какое интересное совпадение: Теодора Эйвери, американка, журналистка, женщина… Я еще не проверял, но готов поспорить, что по-французски она шпарит ого-го! А быть может, и по-немецки. Ну что теперь думаешь, солдат?       Фридриху стало неприятно от подозрений Нойманна, но сильнее оказался страх за Теодору: если такой человек, как генерал-лейтенант, в чем-то уверен, то едва ли оставит попавшего под обстрел в покое. Журналист неприкасаем и нейтрален, однако никто не может гарантировать стопроцентную безопасность. Фридриху нравилась Теодора, и он не хотел для нее неприятностей, особенно связанных с Нойманном, который не славился поступками истинного джентльмена.       — Мое мнение не изменилось, генерал-лейтенант, — убежденно заверил Фридрих и смелее, чем когда-либо прежде, заглянул в мутно-голубые глаза Нойманна.       — Игнорируешь факты, солдат, и весьма очевидные. Упорно стоять на своем достойно похвалы, но не когда к делу примешиваются чувства. Мой тебе урок: хороший солдат не должен иметь привязанностей, особенно к иностранной журналистке. Ты пришел на чужую землю и, возможно, — Нойманн сощурился, — здесь и поляжешь. Родную мать, и ту стоит забыть: всякие сантименты мешают мыслить трезво.       Фридрих выдержал въедливый взгляд генерал-лейтенанта, не шелохнувшись. Грязно-белая, застиранная рубашка из хлопка прилипла к спине.       — Тебе, наверное, интересно, к чему я с тобой об этом заговорил? Все просто — верней, сложнее, чем мне бы того хотелось: нужны доказательства, что эта женщина собирает информацию для французской разведки. А чтобы достать эти доказательства, мне нужен кто-то, кто сможет войти в доверие, найти общий язык, стать ей другом. А вы неплохо ладите, солдат, насколько могу судить.       Фридрих молчал, ожидая, когда генерал-лейтенант закончит, но тот, очевидно, ждал, что Фридрих сам заговорит.       — Не буду ходить вокруг да около, — Нойманн поудобнее устроился на стуле и поднес ко рту очищенное яйцо. — Достань эти доказательства.       — Мисс Эйвери не шпионка, — глухо повторил Фридрих.       — Так докажи мне это, солдат! Выясни что-то такое, что развеет мои сомнения!       — У мисс Эйвери разрешение…       — Чепуха, его легко подделать, — Нойманн положил откусанную половинку яйца на край газеты, потянулся к кофе. — Штаты придерживаются нейтралитета, но кто знает, вдруг они тайно помогают Франции. Сильная Германия не нужна никому, даже далекой тихоокеанской державе. В общем, рассчитываю на тебя. Думаю, ты многое слышал обо мне и знаешь, что меня не стоит разочаровывать. Если не завтракал, то советую сходить и заправиться: на тебя страшно смотреть. Потом иди в управление, там тебя загрузят кое-какой работой. Когда мисс Эйвери и доктор закончат, пойдешь к ним: гражданские лица не могут перемещаться по городу без сопровождения. Теперь можешь быть свободен.       Разговор с Нойманном опустошил Фридриха. Когда он стоял у того под дверью и ждал, что его позовут, предчувствовал, что хорошего не будет, но чтобы его позвали по такой причине… Мысли спутались. Фридрих по-прежнему не считал Теодору шпионкой: у нее были слишком честные глаза для человека, который лжет на каждом шагу. Да и то, как она его поддерживала: разве стала б шпионка связываться с простым солдатом, из которого не выудишь ни грамма ценных сведений? С другой стороны, у хорошей актрисы глаза такие, что им веришь, в упор не замечая подвоха.       — Фридрих, слава богу, я за вас беспокоилась! — Теодора резво преодолела расстояние от парадной лестницы до клумб с астрами, у которых замер немец.       Под резиденцию генерал-оберста было выделено одно из лучших зданий в городе — четырехэтажный особняк, облицованный мрамором, с фигурами львов у входа, золотыми перилами на лестнице и барельефом, изображающим ангелов, под крышей. Раньше здесь располагалась местная администрация, но на следующий день после захвата Льежа в здание внесли мебель, изъятую из другого роскошного особняка, обустроив спальню, кабинет, гостиную и приемную для генерала. Остальные комнаты на двух верхних этажах пустовали.       — Ваш генерал-оберст оказался просто обжорой. Ел бы поскуднее, и печень работала бы, как часы, — Теодора ласково, совсем по-матерински улыбнулась, отчего Фридрих потерялся. — Неумеренность вредна даже для генеральского здоровья.       — Мне сказали вас с-сопроводить… — по лестнице спустился Джон Робертс, как всегда, беспристрастный и холодный. — Гражданские лица не могут п-перемещаться по городу самостоятельно.       — Да, нам уже сообщили. Представьте, заперли на целую ночь и сидели караулили. Хорошо, хоть разрешили выйти в сад, — Теодора вдруг странно замялась и вцепилась руками в складки платья. — У меня к вам разговор, но чуть позже.       Джон Робертс подошел к клумбам, коротко кивнул в качестве приветствия. Фридрих заметил, что Теодора и доктор совсем не смотрят друг на друга. Если для последнего это в порядке вещей, то для Теодоры более чем необычно. Очевидно, между ними что-то произошло, но что именно?       — Вернемся в дом, где нас поселили, мне нужны книги для работы, — бесцветно сказал Джон Робертс, глядя в сторону — на другую часть улицы, по которой прошли солдаты.       — Я бы хотела осмотреть Льеж. Не думаю, что нужна доктору, ему лучше работается в одиночестве, — в голосе Теодоры прозвучал упрек. — Сопроводите меня, Фридрих?       — Сейчас не лучшее время для эк-кскурсий.       — Другого может не быть. Я слышала, что стало с Лёвеном и его библиотекой. Сами посудите: столько книг в огне, город разрушен. Конечно, здания можно отстроить, но это будет уже другой город.       — Мисс Эйвери права, — неожиданно вмешался доктор. — Не отказывайте ей. К тому же я предпочитаю работать в тишине.       — Какой же вы все-таки… — Теодора сморщилась, точно съела что-то кислое. — Если я когда-нибудь напишу статью про вас, то там будет что-то вроде: «Выше всяких похвал как врач, несносен в быту».       — Я никогда не соглашусь, Теодора, — доктор взглянул на Фридриха. — Давайте уже пойдем, не хочу тратить время понапрасну.       Препирательства закончились, однако Теодора беззвучно негодовала добрую часть пути. Фридрих посматривал на нее с беспокойством и все более утверждался в мысли, что у них с доктором случилось серьезное разногласие по какому-то вопросу. Фридриху, однако, казалось, что доктор чувствует себя виновато, несмотря на непробиваемое выражение лица. Неужели он действительно провинился перед Теодорой?       Дом, где доктор и журналистка, на сей раз переквалифицировавшаяся в медсестру, остановились, возник перед глазами через пять минут. Джон Робертс сразу откланялся, Теодора даже не стала заходить. При входе стоял, по-прежнему уставившись в пустоту, тот самый солдат, который встретил их под покровом ночи.       — Я сказала, что у меня к вам разговор, — Теодора отвела Фридриха в сторону, приобняв за локоть. — Так вот, я правда хочу осмотреть город, однако это не все. Я здесь как помощница доктора Робертса, будь он неладен, но прежде всего я журналист, и моя работа — доносить до людей правду. Мне бы хотелось поговорить с местными жителями: узнать, как с ними обращаются, про взятие города, осаду. Не думаю, что ваши газеты говорят все. Но боюсь, Нойманн опрашивать местных не разрешит, поэтому, — она доверительно заглянула Фридриху в глаза и шепотом добавила: — вся надежда на вас.       Фридрих судорожно сглотнул. Утренний разговор с генерал-лейтенантом всплыл в голове. Статья — хорошее прикрытие для шпионки, решившей собрать информацию на вражеской территории. Фридрих начинал понимать, почему Нойманн так уверен, что Теодора небезгрешна. И все-таки он не считал, что она работает на французское правительство: чувствовал, что доверяет ему, и сам хотел ей верить.       — Могут быть неприятности, Т-теодора. Ладно — у меня, но у вас…       — Поверьте, я знаю, на что иду, и не могу поступить иначе. Это мой профессиональный долг. За тем я и приехала в Бельгию.       — Доп-пустим. Но, если что-то случится, вас никто не сможет защитить. Д-даже я.       — Тоже знаю, но зато вы можете помочь. Просто прогуляемся по городу. Никто не поймет.       — Вы безрассудны и бесстрашны, — глухо произнес Фридрих. — Это меня в вас восхищает!       — А вы очень добры, даже слишком. Это меня тоже восхищает, — Теодора рассмеялась и поудобнее перехватила его руку. — А если серьезно, то город тоже хочется увидеть. Грустно от того, какая судьба постигла Лёвен и может постичь десятки других бельгийских городов. Взять, к примеру, тот же Химворд. Там живут замечательные люди. Я так рада, что встретила их, а ведь все из-за простой случайности!       — Случайности? — удивился Фридрих.       — Да, мы с Лоуренсом сначала приехали в Брюссель и планировали остаться там. Лоуренс Баркли, — пояснила Теодора. — Мой коллега по ремеслу, но куда более известный, пишет для «Таймс». Мы случайно встретились на борту лайнера, разговорились, узнали, что оба журналисты и оба направляемся в Бельгию. Решили ехать вместе. Теперь он мой добрый друг. Приятно иметь такого друга, согласитесь, — Теодора опять расхохоталась. — В общем, когда мы были в Брюсселе, я встретила Йоке — химвордскую медсестру. Она уехала в Брюссель по делам, а вернуться домой не могла: война, немцы не выпускали. А в Химворде у нее отец и маленький сын. Я не смогла остаться в стороне, уговорила Лоуренса вывезти ее. Мы журналисты, у нас есть разрешение на передвижение, так что сочинили легенду: Йоке — наша коллега, у нее острая ангина, поэтому говорить она не может, а врач, которому нужно ее показать, живет не в Брюсселе. Немец на КПП очень странно на нас посмотрел. Фамилию врача спросил. Я сдури какую-то чушь наплела. Как же там… господин Ван Лон, точно! Немец притих, очень грозно насупил брови. Думаю: все, пропали. А он рассмеялся и поднял шлагбаум.       — Невероятно… — пробормотал Фридрих. — Вы совсем ничего не боитесь. Д-другой на вашем месте н-ни за что бы не осмелился!       — Глупости, я же не одна была, — Теодора расслабленно улыбнулась. — Хорошо, что Лоуренс со мной поехал: хоть не так страшно.       — И все же это ваша ид-дея. Если бы он не согласился, вы бы все р-равно…       — А вы меня хорошо узнали за те пару дней, что мы знакомы, — Теодора качнула головой. — На самом деле оказаться на войне очень страшно. Страшнее, чем я думала. К этому невозможно привыкнуть. У меня на глазах умерла женщина: пуля. Я и труп видела в непосредственной близости: мы с Лоуренсом и дочерью той женщины хоронили. Не хотела покидать родную землю. Страшно, очень страшно! Война вызывает даже не ужас, а отчаяние. Нужно особое мужество, чтобы его преодолеть, но оно есть не у всех. Не представляю, что я бы испытывала, придя в мой родной город немцы. Простите, — Теодора догадалась, что ее слова задели Фридриха. — Я не имею в виду, что все немцы — ужасные люди или вроде того. Понятно, что большинство просто выполняет отданные приказы. Но легче от этого не становится ни бельгийцам, ни самим немцам. Конечно, среди солдат есть люди, которые не испытывают угрызений совести, но… по вам я вижу, что большинство все же не такие.       Фридриху вспомнился отец, наставляющий ружье на беззащитную птицу, как наверняка наставлял его на «французскую мразь», которая, с какой стороны ни посмотри, такой же человек, вероятно, не имеющий никакого отношения к франко-германскому антагонизму и до войны едва ли его поддерживающий. Вспомнился и солдат по имени Отто, изнасиловавший слабую женщину в приграничном селении. А ведь его не стали наказывать.       — Не совсем согласен. Мало просто думать иначе, нужно иначе поступать, иметь м-мужество опустить оружие, не п-подчиняться приказам… — Фридрих осторожно выпустил руку Теодоры. — У большинства, в том числе у меня, его нет. Но оно есть у вас.       Голубые глаза Фридриха сверкнули, резко уставившись на Теодору. Та даже опешила от уверенности и восхищения, наполняющих этот взгляд.       — Тоже не совсем согласна. Это не мужество, а абсолютная безбашенность, отсутствие инстинкта самосохранения. Можно не подчиниться и пожертвовать жизнью во имя идеалов, но так ты ничего не изменишь. Один человек бессилен, а у большинства инстинкт самосохранения все-таки есть.       — И какой выход? — потерянно спросил Фридрих.       — Говорить правду. Этим я и занимаюсь. Буду освещать не только преступления вашей армии, но и то, что немцы — обычные, рядовые немцы — совсем не хотят войны. И тем более не хотят убивать. Мир не должен представлять врага в виде простого немецкого солдата. За войну ответственны политики, высшие чины, наконец.       — Вы невероятно умны, Теодора. Я об этом так глубоко не думал, — Фридрих притормозил, заметив впереди огромной красоты здание — собор Святого Павла.       Теодора проследила за его взглядом и воодушевленно улыбнулась.       — Пойдемте туда, там может быть кто-то из местных, и мне хочется узнать, как ваша администрация обошлась с церковью. Вы же протестант, Фридрих? Не волнуйтесь, я тоже. К счастью, в наше время уже не бывает религиозных распрей. Собор вроде цел, — она сощурила острые, умные глаза, разглядывая готический шпиль на церкви. — Посмотрим, что внутри. Зайдете?       Фридрих задумался: если в соборе кто-то есть, появление немца, может, и не посеет панику, но точно помешает общению с Богом. Даже служители церкви, и те станут озираться по сторонам, нервничать, мять полы одеяния.       — Наверное, мне лучше остаться…       — Не забывайте, что Бог для всех, а не только для бельгийцев, — Теодора мягко толкнула дверь при входе в собор. — Я понимаю ваши сомнения, но вам может стать легче, если зайдете. Да, это католический храм, но он остается христианским храмом, а вы христианин. Или вы не верите в Бога?       — Не знаю, — Фридрих озабоченно поправил светлые пряди на лбу; вопрос, похоже, и впрямь застал его врасплох. — Сейчас я не з-знаю, во что верю, а во что нет.       — Тогда точно идем, вдруг что-нибудь прояснится. Я бы хотела, чтобы вы зашли, — добавила Теодора, повернувшись спиной.       В церкви было полутемно, мрак рассеивали сотни свечей, внутреннее убранство храма поражало размерами и роскошью. Взгляд приковывали витражи, под светом солнца переливающиеся изумрудом, рубином, опалом и аметистом. Впереди Фридрих заметил отделанный золотом и драгоценностями алтарь, распятие. Густая, бьющая по ушам тишина казалась громче любых звуков. Людей внутри не было, за исключением пожилого пресвитера и беседовавшей с ним девчонки.       Пресвитер поднял спокойные, маленькие глаза на вошедших, однако тут же опустил, ничуть не заинтересовавшись ни незнакомой женщиной, ни мужчиной во вражеской шинели. Девчонка продолжала тихо, но взволнованно говорить и постоянно подрывалась взмахнуть руками, едва сдерживая эмоции.       Теодора невесомо толкнула Фридриха в плечо, шепнула:       — Я дождусь, когда они договорят, не хочу прерывать. Пока осмотрюсь. Вы со мной?       Фридрих молча кивнул. Они побрели вдоль правой стены, рассматривая богатейшие украшения и настенные росписи с изображением библейских сюжетов, святых, апостолов и самого великомученика Иисуса. Когда поравнялись с пресвитером и девчонкой, то до них донеслись обрывки разговора. Однако понять, на какую тему ведется оживленная дискуссия, было решительно невозможно: Фридрих не смыслил ни слова по-французски. В некоторой степени это его успокоило: нехорошо подслушивать чужой разговор, особенно прихожанина со священником.       — И все это может быть разрушено, если война не прекратится! Представьте, сколько подобных произведений искусства и исторических памятников может сгинуть с лица земли! — Теодора, впечатленная очередной росписью, раз за разом обращалась к Фридриху с подобными восклицаниями.       Тот соглашался, хотя довольно вяло, но не из-за того, что памятники его не занимали. Напротив, ему нравилось смотреть, нравилось, каким восторженным был голос Теодоры. Просто было нестерпимо грустно оттого, что сейчас война, он — солдат, она — журналистка, волей случая занесенная в отдаленный Химворд. Встреться они при других обстоятельствах, могли бы как нормальные женщина и мужчина обсуждать музыку, искусство, живопись, обмениваться вдохновленными репликами касаемо церковной архитектуры, ужинать в маленьком ресторанчике, где их с удовольствием обслуживал бы вертлявый официант. Но правда в том, что Теодора даже не может взять его за руку. Только если тайком, урывком, нервно оглядываясь, не заметил ли кто-то. Фридрих отдал бы все, чтобы хоть на миг стать обыкновенным человеком — тем, кем был до мобилизации, до этой бессмысленной и беспощадной войны.       — Вы задумчивы… Вас что-то беспокоит? — Теодора заметила его меланхоличность. На самом деле она заметила ее уже давно и стояла, наблюдая опущенные вниз светлые ресницы, но Фридрих этого не знал.       — Нет, все х-хорошо. Просто задумался, вспомнил… Германию, — для убедительности он улыбнулся, осознав вдруг, что с начала кампании совершенно не думал о доме. Скучал по матери, возвращался в детство, но в саму Германию — нет, ее как будто не существовало.       — Скучаете по Родине? Я тоже немного скучаю. Не скажу, что мне не хватает моей семьи. Без нее как раз неплохо живется, — Теодора двинулась к следующему витражу. — Но Англия… Не знаю, побываю ли я там еще хоть раз.       — Вы англичанка? Я д-думал, вы из Америки…       — Я уехала в Штаты, как только стала совершеннолетней. Точнее, сбежала от семьи, буквально из-под венца. Неприятная история. Я всегда была лишней — белой вороной. Родители боготворили брата, а я, по их мнению, просто сотрясала воздух. «Женщине не нужно образование», «Тебе, Теодора, надо просто найти выгодную партию» и все в таком духе, — она тяжело вздохнула; Фридрих понял, что подобное ей доводилось слышать на каждом шагу. — Да, я женщина, да, я слабее мужчин, но это не значит, что мужчины могут распоряжаться моей судьбой. И я не товар: я сама могу решить, кому буду принадлежать, если вообще захочу. Выходить за богатенького сэра, который старше на двадцать лет, — нет уж, спасибо. Но моей родне было все равно, и я просто уплыла за океан.       Последние слова Теодора произнесла настолько легко, словно пересечь океан и начать новую жизнь в другой стране с другими обычаями и нравами — обычное дело. Улыбка, легшая ей на уста, сквозила беспечностью и верой в собственные силы. Поистине удивительная женщина!       — Вам пришлось нелегко, но вы справились. Я восхищаюсь вами все больше. Вы… невероятны! — признался Фридрих, впрочем, тут же покраснев. — П-простите, если говорю слишком резкие вещи, я…       — Все хорошо, не извиняйтесь. Мне нравятся ваши пылкость и искренность. Это редкие качества, как и доброта, — чтобы убедить, Теодора коснулась серого рукава шинели. — Знаете, мне бы хотелось узнать вас при других обстоятельствах.       Фридрих поднял голову, ошеломленный: такие же мысли всего пару минут назад преследовали и его.       — Они договорили, — Фридрих сдержанно кивнул на священника и девчонку, отошедшую к кандилу. — Можете подойти…       — А вы? — Теодора бегло взглянула на пресвитера.       — Я все равно не понимаю… по-французски…       — Тогда я постараюсь быстро. Только переговорю со Святым Отцом.       Фридрих мотнул головой. Теодора выпустила его рукав и поспешила к служителю, окликнув его на родном языке.       Витраж снова привлек Фридриха. На нем был изображен новорожденный Иисус, которому пришли поклониться пастухи и волхвы. Над головами собравшихся горела Вифлеемская звезда, возвещающая о рождении сына Божьего. Дева Мария, рука об руку стоящая с Иосифом, протягивала младенца людям.       — Dieu ne vous pardonnera pas cela.       Фридрих повернул голову. Рядом с ним, глядя на тот же витраж, стояла девчонка, некогда беседовавшая со священником. На вид ей можно было дать четырнадцать-пятнадцать лет, одета она была в заношенное, простенькое серое платьице, тусклые, светло-русые волосы аккуратно причесаны, лицо бледное, серьезное, но эмоциональное — это не скрыть. Глаза, как оказалось, были у нее серыми и поразительно подвижными, губы шептали почти беззвучно:       — Je ne vous le pardonnerai pas.       «Она говорит со мной?» — подумал Фридрих и, вовремя не распознав в юном голосе угрозы, тоже заговорил. Сначала по-английски, потом — по-немецки.       — Простите, я не знаю ф-французского. Tut mir leid, ich s-spreche ihre Sprache nicht.       Серые глаза бельгийки широко распахнулись, сама она порывисто задрала голову и, густо покраснев, бросилась на Фридриха, задыхаясь и колошматя его по груди и поясу своими маленькими кулачками:       — Comment oses-tu parler ta langue dégoûtante dans le temple de Dieu?! Vous allez brûler en enfer! Vous allez brûler en enfer!       — Madeleine, arrête! Arrête de frapper ce soldat! — громкий голос пожилого пресвитера разнесся по церкви, как ветер.       — Vous allez brûler en enfer! Vous allez brûler en enfer! — повторяла Мадлен, не прекращая ударов.       Теодора подлетела к витражу, но Фридрих взглядом дал понять, что не хочет ее участия. Девчонка плакала, и плакала навзрыд, осыпая страшными проклятьями всех оккупантов в лице одного немца.       — On ne peut pas dire ça à l'église! — настойчиво продолжал пресвитер.       Наконец Мадлен унялась. Удары стали реже, вскоре прекратились, и она застыла, стиснув пальцами грубую ткань шинели.       Фридрих выглядел устало: таким усталым он не казался даже после бессонной ночи и в день вторжения в Бельгию, когда у него на глазах расстреливали людей, сооружавших баррикады ради защиты своего дома. Фридрих знал, что заслужил и удары, и ненависть незнакомой девчонки, и град исступленных бичеваний на неизвестном ему языке, в смысл которых, впрочем, было нетрудно проникнуть.       — Tu agis de façon inacceptable. Tu pourrais avoir des ennuis, — сказал пресвитер, положив на плечо Мадлен морщинистую руку в старческих пятнах.       Фридрих заметил, что глаза у пресвитера, хотя и маленькие, как бисер, но поразительно зеленые. Должно быть, с годами они потускнели, а в юности были еще ярче, походили на малахит. Зрение у пресвитера было острым, и он прекрасно подмечал детали, однако взгляд не выражал ни симпатии, ни неприязни — лишь терпение.       — Déteste! — бросила на прощание Мадлен и рванула к выходу из церкви, едва не задев по пути заставленное свечами кандило.       Теодора хотела нагнать Мадлен, однако пресвитер сказал что-то на французском, и она осталась, пристыженно, но в то же время жалостливо посмотрев на притихшего Фридриха.       — Madeleine est stupide, c'est une enfant. Je m'excuse auprès de ce soldat pour elle. Dites-lui, — пресвитер повернул голову к Фридриху.       — Фридрих, — Теодора шагнула вперед, но так и не решилась коснуться ладони немца. — Святой Отец приносит свои извинения за поведение той девочки. Она ребенок, и потому война коснулась ее особенно остро. Может, она лишилась семьи. Да даже если нет, все равно больно видеть родной город порабощенным. Понимаю, что это мало похоже на утешение, но мне правда жаль…       — Ich habe es verdient, — бессильно протянул Фридрих на немецком.       Теодора дернулась, ее лицо вдруг сделалось очень расстроенным, но всего через секунду она смягчилась.       — Давайте выйдем на воздух, переговорим там. Merci pour la conversation, père, — Теодора сдержанно улыбнулась пресвитеру, тот кивнул в ответ.       Снаружи Фридрих почувствовал, что снова может дышать. Однако ошибочно было полагать, что с исчезновением аромата благовоний исчезло и впечатление, произведенное церковью, служителем и незнакомой бельгийкой, удары которой гулко бьющееся сердце, казалось, еще чувствовало.       Солнце встало высоко и слепило. Фридрих поспешил отвернуться. Ему было горько и стыдно, но он знал, что более не может позволить себе слабости в присутствии Теодоры. Он — солдат и мужчина, она — женщина. Неправильно жалеть себя, когда ты победитель, а не побежденный, и держишь в руках оружие, способное размозжить мозг проигравшего.       — Не будем об этом Т-теодора, я благодарен вам за заботу, но… Не б-будем, ладно?       — Как скажите, я просто не хочу, чтобы вы чувствовали…       — Все правда хорошо, — Фридрих сказал это с тем же выражением лица, что и в химвордской таверне, когда его незаслуженно толкнули. — Вы уз-знали, что хотели?       — В общих чертах. Заметили, какая церковь пустая? Жителей почти не осталось, вот никто и не ходит, а немцы в основном протестанты. Святой Отец сказал, что его никто не притесняет. Это хорошая новость. А вот можно ли поговорить с кем-то из льежцев… Он ответил уклончиво. Похоже, никто не будет рад вниманию журналистки: боятся! Очень жаль, потому что мир должен знать, что творится в оккупации. Может, я все же смогу кого-то уговорить…       — Хотите сходить еще к-куда-нибудь? — Фридрих нахмурился: впереди, из-за угла здания на той стороне улицы, выглядывало знакомое лицо. — Теодора, там та девочка…       — Где? И правда… — синие глаза женщины ухватились за силуэт Мадлен. — Подождете меня? Я бы хотела переброситься парой слов с юной леди.       — Осторожнее… — Фридрих отпустил Теодору неохотно, справедливо опасаясь повторения недавней сцены.       Мадлен смотрела на американскую журналистку, связавшуюся с немецким захватчиком, так же, как смотрела на самого захватчика, — враждебно и с презрением. На ее бледном лице живо играли красные пятна, серые глаза чернели от гнева. Беседа продлилась пятнадцать минут. Сначала Мадлен отказывалась говорить, затем присмирела и пошла на уступки, под конец развеселилась и позволила Теодоре пожать ей руку.       — Она хорошая девочка, просто скучает по отцу. Говорит, что его призвали в первый день войны и с тех пор о нем ничего не слышно. Матери у нее нет, но есть младший брат, поэтому ей приходится несладко. Работает поломойкой у вашего генерал-оберста и в доме, где живут офицеры. Узнала кое-что неприятное, — Теодора сделала глубокий вдох, прежде чем сказать. — Положение у женщин здесь незавидное. Не то чтобы насилуют, но пристают. Если не станешь любовницей какого-нибудь офицера, и семью не прокормишь, и самой воздуху не дадут. К Мадлен недавно тоже приставал какой-то солдат. Ей четырнадцать, но выглядит и того младше. В общем, мерзость!       — Это ужасно… — согласился Фридрих, невольно вспомнив ненавистное лицо отца. — Вы что-то зам-мыслили или мне к-кажется?       — Во-первых, написать статью, — Теодора шагнула прочь от здания церкви. — Во-вторых, хотя это скорее первостепенно, помочь этой девочке. Понимаю, что вывезти ее и ее брата из города рискованно, поэтому… не знаю, хоть паек отдам! Все равно не завтракаю, нечего хлебу пропадать. Думаете, я поступаю наивно?       Фридрих остановился посреди улицы, подняв на спутницу широко распахнутые глаза.       — Наоборот, вы х-хорошо делаете… Терпеть лишения, чтобы п-помочь… это…       — Я знаю, что это наивно, — Теодора печально улыбнулась. — Но в эпоху циников нужны мечтатели, по-другому просто не выжить. Если вокруг одни ницшеанцы, которые во всеуслышание трубят, что Бог умер, то где брать надежду? Что-то мне подсказывает, что это не единственная война. Будут еще, и страшней. Пока у людей нет надежды, войны не закончатся.       — Вы видели много войн? — спросил Фридрих невольно.       — Нет, что вы, это первая. Ладно, не будем ударяться в философию. Погуляем еще немного и обратно. Доктору придется подвинуться, хочет он того или нет.       — Между вами что-то произошло? П-простите, это не мое дело!.. — опомнился Фридрих.       — Ничего, не извиняйтесь так часто. Скажем так, между нами случилось одно неприятное недопонимание, но сейчас все хорошо. Доктор оказался еще более закрытым человеком, чем выглядит. Пойдемте-ка туда! — она указала рукой на узкий, но дивный проулок. — По-моему, там мы еще не были.       Прогулка заняла не более часа. По возвращении в дом, где их с доктором разместили, Теодора пригласила Фридриха войти на чашечку чая, но тот отказался, заявив, что спешит. Никуда он, конечно, не спешил, да и от лишней минуты в компании Теодоры бы не отказался, не будь день таким богатым на впечатления.       Войдя к себе, где, кроме него, обитало еще четыре солдата, Фридрих снял шинель, бросил на свою постель и подошел к письменному столу. Никого не было, впервые в комнате стояла тишина, он вытащил из дорожной сумки стопку бумаги, металлическую перьевую ручку. Чернильница была на столе, и не пустая. Сел, разложив перед собой листы, промокнул ручку, но завис, так и не решив, с чего начать.       Домой он не писал с той поры, как уехал на эту проклятую войну, знал, что должен, но не мог себя заставить. Вспомнив лицо матери, наверняка остро переживающей его молчание, Фридрих наконец занес ручку над бумагой и вывел первые строки: «Frau Blumhagen, liebender Sohn Friedrich». А дальше не мог оторваться от бумаги.