***
Альберт Нойманн смерил солдата, замершего перед ним по стойке смирно, взглядом мутных голубых глаз и холодно улыбнулся, обнажив ряд ровных, хотя и несколько острых зубов. Действие происходило в кабинете — там же, где генерал-лейтенант завтракал, обедал и ужинал, однако его ужин состоял, как правило, из двух-трех чашек крепкого несладкого кофе. В пище он был умерен: на завтрак яйцо, кусок хлеба, кофе, обед — плотный, из супа и второго, а вот ужин чисто номинальный. Как говаривал сам Нойманн, «жирную свинью пускают на окорок, но и тощая долго не протянет». Фридрих Блумхаген, рядовой солдат ландштурма, был в его представлении такой тощей, ни на что не годной свиньей. В подчиненных Нойманн ценил беспрекословное следование приказам и отсутствие жалости, которая на всякой войне приносит скорей вред, нежели пользу. Солдат, который задумывается, перед тем как ударить, — плохой солдат. Впрочем, от солдата, который много думает, в любом случае мало толку. Бить, стрелять, драться — чисто механическая работа, здесь не нужны мозги. Мозги нужны тем, кто разрабатывает стратегию; другое дело, что не у всех они есть. — Как ваши успехи с мисс Эйвери? Мне доложили, что во время, свободное от работы сестры, она часто прогуливается по городу в вашем сопровождении, — Нойманн говорил спокойно, нарочито медленно, с удовольствием растягивая слова. — Доложили, что за пару дней она успела посетить собор Святого Павла, университет, несколько школ, оружейный завод. Интересный список для ассистентки доктора. — Мисс Эйвери как журналистке важно осмотреть город, особенно в контексте судьбы, постигшей Лёвен, — Фридрих был готов к расспросам и ответил четко, внятно, ни разу не заикнувшись. — Так-то оно так, солдат, — Нойманн хитро сощурился. — Только мисс Эйвери здесь не как журналистка, а как помощница доктора Робертса. Впрочем, хороший агент не упустит шанса собрать информацию. С каким числом тайных оппозиционеров она успела встретиться? Оппозиционерами могут быть не только взрослые бельгийцы, но и дети, иностранцы, священнослужители… — Генерал-лейтенант, я ни с-слова не знаю по-французски, так что п-понятия не имею, о чем мисс Эйвери говорила с м-местными. Но женщина, которой она отдала свой паек, не похожа на тер-ррористку. — А ты начинаешь наглеть, солдат, и мне это нравится. Но ты по-прежнему не достал ни одного доказательства того, что мисс Эйвери не французская шпионка. Я старой школы, и мне всегда очень прискорбно, когда обстоятельства вынуждают обращаться с леди не слишком галантно… — Фридрих вздрогнул, когда Нойманн произнес последнюю фразу, однако заставил себя продолжить смотреть ему прямо в лицо. — А та женщина, которой мисс Эйвери отдала свой паек, — кто она? Запомнил адрес? Недовольна работой снабженцев? Я бы побеседовал с ней… — Адреса не помню, — уверенно отрезал Фридрих. — И лицо тоже р-размылось. Не думаю, что она недовольна, с-скорей, у нее на руках трое детей и п-продуктов не хватает. Та женщина не одна такая. — Во время войны всегда проблемы с продовольствием. Здесь ничего не попишешь. Давай поговорим начистоту, солдат. Давно хотел заметить: есть у тебя одно нехорошее качество, — стул под Нойманном издал противный скрип. — Такое прям неприятное, самая настоящая гнильца. Генерал-лейтенант остановился напротив Фридриха и осмотрел его сверху вниз. Нойманн был на полголовы ниже, но казалось, будто Фридрих дышит ему в грудь. — Хороший солдат не должен сочувствовать врагу, а ты не просто сочувствуешь: пытаешься понять, проникнуть в голову. Так не должно быть. Знаешь почему? Во-первых, бесполезное занятие: менталитет разный, немец не равно бельгиец или француз. Во-вторых, это, как и любые чувства, мешает. Понимаю, велик соблазн представить на месте местной старушонки свою мать, но твоя мать в Германии спокойно вышивает крестиком. Хочешь, чтобы она дошила очередной платок, — исполняй свой долг перед Отчизной и императором. Иначе, сам понимаешь, придут французы, и не будет у тебя ни Отчизны, ни императора, ни матери. Эльзаса и Лотарингии им мало, ой как мало… Французы — народ гордый и жадный, в жизни не забудут франко-прусского унижения. Я это к тому, солдат, что тебе стоит серьезнее относиться к своей задаче. Я всегда добиваюсь того, чего хочу, и тебе лучше потворствовать мне, а не мешать. Приказ понял? — Да, генерал-лейтенант Нойманн, — тускло отозвался Фридрих, не сводя глаз с удаляющегося к столу немца. — Р-разрешите идти? — Можешь быть свободен… миротворец. Дежурный при входе, напоминающий выдолбленную из камня фигуру, даже не шелохнулся, когда двери открылись. Фридрих медленно спустился по лестнице и нехотя вышел на улицу: август подходил к концу, началась противная пасмурная, но душная погода. Полил бы дождь, стало бы легче дышать, однако дождя, как назло, не было. Солдаты ландштурма, разморенные духотой, перестали резаться в карты и сидели, подперев щеку кулаком, еле одолевая дремоту. — Мисс Эйвери нет, она отошла час назад, — сказал доктор, не поднявшись с кресла, в котором читал, но кивнув в знак приветствия. — Будете ждать? Она просила передать, что скоро придет. — Д-да, конечно, — Фридрих по-прежнему терялся в присутствии этого загадочного человека, хотя неудивительно: они почти не говорили. — Садитесь тогда, не стойте столбом. Может, чаю? Или кофе? Если мисс Эйвери весь не выпила. Она поглощает его литрами. — Нет, б-благодарю, я просто подожду, — Фридрих сел не в кресло, а на старый стул, однако из хорошего дерева. Теперь он смог разглядеть обложку книги: доктор читал «Происхождение видов» английского натуралиста Чарльза Дарвина. Заметив пристальный взгляд Фридриха, доктор поднял глаза: — Заинтересовала книга? Если хотите, дам прочесть. — Нет, — переполошился Фридрих, замотав головой. — Т-точней, это не совсем т-то, что я привык читать. Для меня будет… с-сложно. — Как и для меня художественная литература. Но Дарвина все-таки советую: вещь стоящая. И я говорю это не потому, что он мой соотечественник. Какой у вас любимый писатель? — Гофман, — незамедлительно сказал Фридрих. — С детства пок-клонник его творчества. — Гофман? — несколько удивленно, как показалось Фридриху, переспросил доктор и вдруг захлопнул книгу, затем встал, скрылся в дверях соседней комнаты и через минуту вернулся, держа в руках, помимо Дарвина, потертый томик с темно-зеленой обложкой. — Она на немецком, а я не настолько свободно им владею. Возьмите, может, скрасит досуг. — «Die Elixiere des Teufels». О-огромное спасибо! Как раз скучал по книгам, но не д-думал, что найду что-нибудь на немецком! — В этом доме полно книг, — пояснил доктор, усаживаясь обратно в кресло. — Похоже, здесь жили образованные люди. Гёте, Новалис, Людвиг Тик, Клейст, и все на языке оригинала. Если есть желание, можете посмотреть. — Пока обойдусь эт-той, — Фридрих полюбовно стер с обложки тонкий слой пыли. — Я у Гофмана многое читал, но до «Эликсиров Дьявола» руки не д-доходили. Говорят, эта вещь достойна «Фауста» Г-гете. Позволите вопрос? — Разумеется, — доктор снова отложил книгу и уставил на Фридриха пытливые черные глаза. — Почему вы остаетесь в Бельгии, несмотря на войну? Насколько я з-знаю, никто не запрещает вам в-вернуться в Англию, хотя наши страны — соперницы. Здесь вы не можете быть в полной без-зопасности. Вдруг границу закроют… — Нет разницы, в Британии я или в Бельгии, — доктор не дал Фридриху закончить; его лицо оставалось привычно каменным, непроницаемым, но от глаз было невозможно оторваться, даже если они начинали сверкать пугающей чернотой. — Я просто делаю свою работу. К тому же здесь война, и я нужен куда больше, чем в Британии. Я — единственный доктор в Химворде. Если уеду, останутся одни медсестры. В связи с этим меня несколько раздражает политика вашей администрации. Вместо того чтобы выполнять свой непосредственный долг и лечить раненных, я торчу здесь, обслуживая многоуважаемого генерал-оберста. Цирроз печени — это серьезно, но он не стоит жизни десятков солдат. А в местный госпиталь меня не выпускают. Видимо, мисс Эйвери доверяют больше. «Совсем напротив», — готов был возразить Фридрих, однако не стал, поскольку подозрения Нойманна, касающиеся возможной связи Теодоры с французской разведкой, не были той вещью, которой можно делиться в будничном разговоре, даже с таким надежным человеком, как доктор. — Мне очень жаль, что так в-вышло. Смею предположить, что г-генерал-оберсту нужно, чтобы вы всегда б-были под рукой… — Это я и сам понимаю. Но торчать в четырех стенах столько дней подряд уже осточертело. Единственное место, куда меня выпускают, — это особняк вашего генерала. Поверьте, не лучшая компания. И Дарвина уже изучил до дыр, — раздражение доктора, однако, носило сдержанный характер: он не повышал голоса, не показывал эмоций, не размахивал руками. — Генерал-лейтенант не говорил, когда вы сможете в-вернуться в Химворд? — Боюсь, меня решили сделать генеральским доктором. Пусть хоть мисс Эйвери отпустят. В прихожей раздался хлопок и послышалось цоканье каблуков. Теодора с охапкой полевых цветов — геранью, иван-чаем, тысячелетником, пижмой — вошла в гостиную и, увидев беседующих мужчин, приветливо улыбнулась. Фридриху стало очень спокойно: запах, который принесла Теодора, напоминал тот, что неизменно окутывал их маленькую комнатку в Чопау. Фридрих представил, как Теодора распускает прическу, вынимает шпильки, и по ее плечам рассыпаются насыщенно-каштановые, пускай и не золотистые, как у матери, однако не менее прекрасные волосы. И она вплетает в них цветы после того, как расчешет гребнем. Обязательно деревянным, полукруглым. — Часовой у входа сказал, что генерал-оберст ждет вас, доктор. Как ни странно, одного, — весело, даже с усмешкой прощебетала Теодора и ласково взглянула на немца. — Фридрих, не поможете? В серванте должна быть ваза. Плесните в нее воды. Солдат поднялся, не теряя времени, и побрел на кухню. Доктор, напротив, встал неторопливо, оставив книгу в кресле. Вскоре тихий разговор заглушил громкий звон стекла. Фридрих достал белую фарфоровую вазу, окаймленную золотом, налил немного воды и вернулся в гостиную. Доктор стоял у выхода, набрасывая пиджак. — Очень благодарна, — когда Фридрих поставил вазу на обеденный стол, Теодора убрала в нее полевые цветы. Некоторое время она простояла, склонившись над букетом: оправляла бутоны, листья, стебельки, меняла растения местами. Наконец композиция обрела вид, который Теодору устроил. — Доктор дал вам «Эликсиры Дьявола»? Занятный роман, — похоже, она заметила книгу, когда вошла, поскольку с той поры, как была внесена ваза, не оборачивалась. — Любите Гофмана? — Любимый писатель, — ответил Фридрих, немного покраснев. — А в-ваш… любимый? — Дайте подумать… Если я назову кого-то из европейцев, буду не совсем честна. Так что Достоевский, — бледные пальцы в последний коснулись цветка герани. — Потрясающий писатель, у него очень психологические, истинно шокирующие вещи. Особенно «Братья Карамазовы» и «Преступление и наказание». — Не читал… — скромно признался Фридрих. — Не читали? Тогда, слышите, — Теодора подлетела к нему, обхватила обе его ладони; синие глаза пылали энтузиазмом. — Обязательно прочтите! Ваш мир сразу перевернется, уверяю! Это те романы, от которых начисто сносит крышу! — Я п-прочту… обещаю… Мисс Эйвери, то есть Т-теодора, — спохватился Фридрих, не отнимая ладоней. — Доктор сказал, вы меня ждали. Хотите куда-то пойти? Д-должен признаться: генерал-лейтенант Нойманн не совсем доволен нашими п-прогулками… — О нет, точно не сегодня! Говорят, скоро зарядит дождь. А ждала я вас, просто чтобы вы посидели со мной. В компании доктора становится скучно, — Теодора озорно, совсем как девчонка, хихикнула, и лишь небольшие морщинки, собравшиеся в уголках васильковых глаз, напомнили, что она намного старше Фридриха. — Если вы, конечно, не обременены служебными обязанностями. Слышали новость? Германская империя вошла на территорию Франции. — Слышал сегодня утром, — Фридрих покачал головой, и было в этом жесте нечто печальное. — Войска движутся хорошо, сопротивление французов не п-приносит видимых рез-зультатов. — Думаете, Франция падет так же быстро, как Бельгия? — Теодора распустила их руки и отошла к креслу, в котором некогда сидел Джон Робертс. — Я в этом не уверена. Франция — сильное европейское государство и всегда им была. Так просто она не сдастся. Да и не стоит забывать, что у нее в союзниках Российская империя, а среди русских не только хорошие писатели. — Наша армия лучше русской и франц-французской. Но я думаю так же. Германии придется нел-легко на восточном фронте. — Вы как будто даже рады этому, — заметив, что Фридрих растерялся от ее слов, Теодора поспешно добавила: — Знаете, а давайте не будем говорить о политике хотя бы сегодня? Представим, что ее нет и войны тоже. Немного по-детски, но сыграем в эту игру. Хотите чаю? Простите, весь кофе я выпила. Фридриха рассмешило то, что предсказание доктора сбылось. Пить чай он не был намерен, но неожиданно согласился. Теодора вся засветилась оттого, что немец в кои-то веки не стал отказываться, и подорвалась хозяйничать. — Вы же любите музыку, верно? Так жаль, что не удалось послушать игру доктора! — крикнула Теодора из кухни, где гремела чайником и кружками. — На самом деле я тоже играю, на с-скрипке, — Фридрих подошел к двери, за которой скрылась собеседница, и замер, опершись на дверной косяк. — Так вы тоже музыкант? — Скорее, люб-битель. — И снова жаль: здесь нет скрипки! Мне бы очень хотелось услышать, как вы играете! — Я сыграю для вас, если представится удобный случай, — Фридрих значительно посмотрел на Теодору, против своей природы не покраснев. — Какой у вас любимый к-композитор? — Я не слишком разбираюсь в музыке. Буду рада, что бы вы ни сыграли, — рука, сжимающая чайную ложку, дрогнула, и немного заварки просыпалось на стол. — Ну вот, становлюсь неловкой. Гостиную заволокло приятным густым ароматом свежезаваренного липового чая. С первого дня оккупации Фридрих не пил ничего, кроме черной, безвкусной жижи и цикория, потому чай, хотя и не сладкий, показался медовым на вкус. Теодора поставила рядом с цветами плетенную корзиночку с угощениями: пара слипшихся сахарных и десяток затяжных печений, два желто-красных яблока, твердые сухари из белого хлеба. — Хотите верьте, а хотите — нет, но доктор жуткий сладкоежка. Оставил только самое невкусное, — Теодора поднесла чашку к губам и сделала небольшой глоток. — И чай вприкуску с сахаром пьет. Тоже мне англичанин! Вы берите, не стесняйтесь, все равно никто не ест. Фридрих не решился прикоснуться к сахарному печенью, но одно затяжное взял и, надкусив, провалился в воспоминания: когда ему было лет десять, они с матерью завтракали, намазывая галеты маслом и посыпая сахаром. Вкус был похожим, хотя запивали не липовым чаем, а молоком — свежим, парным: брали у молочницы по соседству. Потом цены подскочили, и вместо печенья завтракали хлебом, затем исчезло масло и, наконец, кончился сахар. Стали просто макать хлеб в молоко: тоже вкусно, пусть и не то. — Я тут подумала: мы вроде прилично знакомы, а я о вас почти ничего не знаю. Откуда вы родом? — Теодора, звеня, поставила чашку на блюдце. Фридрих, выдернутый из размышлений, тоже поставил чашку. После ужасов войны родной город представлялся местом если не сказочным, то навсегда исчезнувшим. Улочки, по которым Фридрих бегал, будучи ребенком, школа, где учился, дом, куда обещал вернуться, уходя на фронт, — что будет со всем этим, если Германия проиграет? Что станется с матерью? — Я из Чопау, это такой г-городок в Саксонии, недалеко от Хем-мница. Немного похож на Химв-ворд, особенно природа: поля, небо, цветы. Те, что вы принесли, нап-пример. — Понравились? Я собрала их в поле, на обочине. Нашла бы и получше, но времени не было: солдат, который меня сопровождал, явно не желал ждать. — Матушка собирает похожие и делает из них от-твары, — Фридрих снова коснулся чашки и поднял ее, не спеша отпивать. — В детстве лечила меня ими. Знает, какие — от горячки, какие — от насморка, какие — от б-болезни легких. — Вы про пневмонию? Надо же, а у нас пользовались лечебником Бухана. В Англии не очень жалуют травы, — губы Теодоры иронично поджались. — Выходит, на Родине вас ждет матушка? А отец? Простите, если говорю бестактные вещи. — Нет, ничего. Отец, он… — Фридрих опустил глаза, крупно сглотнув; чашка по новой опустилась на блюдце. — Не самый простой человек. Б-бывший солдат, участвовал во франко-прусской войне, так что… нрав у него крутой. Простите, мы решили об этом не говорить. Но раз уж заг-говорили: это было по молодости, он намного старше матушки. Война — это т-тяжело, и на нем она сказалась. Начал употреблять: все больше и больше… Как-то раз упал, ударился обо что-то, и… ноги ослабли. Они и раньше слабыми были потому, что п-пил. Но после того удара совсем… Вот уже три года п-почти не ходит. Матушка за ним ухаживает, не хочет нанимать сиделку, хотя у самой здоровье слабое. А отец в госпиталь не хочет: говорит, наведался этих гос-госпиталей, лучше уж дома умереть. — Мне очень жаль, Фридрих, вам и вашей семье пришлось нелегко, — Теодора осторожно протянула руку, но немец снова потянулся к чашке. — Ничего… — повторил он, не глядя. — Умственно отец в порядке, т-только ноги не держат. На самом деле мы не очень ладим. Он — военный, а я никогда не хотел б-быть военным. И его п-принципы… Мы слишком разные. — Понимаю вас, — Теодора все-таки коснулась ладони Фридриха, нерешительно обнявшей чашку, но украдкой, легко, точно перышко. — Я со своим тоже не ладила. Ладно, чего греха таить: не только с отцом, но и с матерью, а с братом-то и подавно. Я рассказывала, что была паршивой овцой: меня ни во что не ставили, за меня решалось буквально все. Я долго и слова против пискнуть не могла, но в итоге набралась смелости и переехала в Калифорнию. Думаю, и в вас есть смелось побороть вашего отца. Кажется, у вас уже хорошо получается. Вы явно не пошли по его стопам. — А вас… вас кто-нибудь ждет в Америке? — Фридрих стесненно кашлянул, переводя тему. — Разве что мистер Краус, мой издатель. Ни подруг, ни тем более жениха у меня нет. Подругами как-то не обзавелась, а с мужчинами сплошная морока. Скоро мне двадцать восемь, и по меркам нашего общества я — старая дева, но, признаться честно, чувствую себя на все восемнадцать! — Вы кажетесь моложе, — искренне заверил Фридрих, ненавязчиво убирая руку Теодоры, чтобы отпить. — Это потому, что я до сих пор не замужем. Кстати, а что насчет вас? Вы, конечно, еще молоды, чтобы думать о браке, но вдруг какая-нибудь юная леди… — Нет, — Фридрих произнес это настолько уверенно и четко, что даже его заиканье, и то исчезло. — Не было времени: меня рано призвали, а теперь эта война… — То есть ваше сердце свободно? Фридрих дернулся, чуть не ошпарив губы липовым отваром. — Наверное, для солдата это хорошо, но все-таки, — Теодора откинулась на спинку стула и сложила перед собой руки, — когда есть к кому вернуться, есть и причина возвращаться. Вот меня в Калифорнии ничего не держит, и это немного грустно, хотя, может, и хорошо: в Бельгии мне нравится. Вдруг мое место где-нибудь здесь. — Вы журналист, а путешествия — это часть работы жур-рналиста, — Фридрих, не глядя, взял еще печенье, на сей раз кусочек сахарного. — Лондон, Нью-Йорк, Нью-Джерси, Сакраменто, Брюссель, Химворд, теперь Льеж. Интересно, куда судьба занесет дальше… — Вы видели т-так много городов, а я не был даже в Берлине. Хотя, если наступление будет успешным, наши войска поб-бывают в Париже… — Мы условились не говорить об этом, Фридрих, — сказала Теодора твердо, но без нажима. — Забудем про войну хотя бы на пару часов. Обсудим что-нибудь другое. Ох, постойте-ка, у вас крошки печенья на лице! Не там, рядом с нижней губой. С другой стороны. Столовую окутало, как в мягкое одеяло, простодушным, искренним смехом. — Вы совсем как ребенок, — Теодора как ни в чем не бывало, даже играючи коснулась лица немца. Голубые глаза, чистые, как тонкая кромка льда, встретились с насыщенной синевой штормящего моря. Фридрих замер, не дыша и не моргая. Теодора тоже замерла с поднесенной к подбородку ладонью. Казалось, должна была стоять тишина, однако в ушах гудело: это кровь прилила к вискам. Фридрих видел тонкие каштановые волосы, выбившиеся из укладки; черный бархат ресниц; губы, жарко дышащие; маленькие родинки на щеках, которые не приметишь, стоя на расстоянии. Он раньше и не предполагал, какая она красивая… Теодора провела большим пальцем по подбородку, медленно вернулась в уголок рта, стряхнула крошки и, не говоря ни слова, положила ладонь на гладко выбритую щеку. Фридриха как ошпарило: пальцы Теодоры были ледяными, а его лицо, напротив, горячим. Из-за близости женщины стало вдвойне жарко: расстегнуть бы верхнюю пуговицу, но шевельнуться страшно. Язык окостенел, а сердце воспарило, отбивая бешеный ритм. Теодора отнюдь не пахла хлебом, как мать: от нее исходил едва уловимый, но терпкий аромат духов. Чтобы услышать его четче, надо было приблизиться… — Извините, я задумалась, — она лихорадочно одернула руку и повернула голову, скрыв лицо. Фридрих устыдился своих мыслей: на миг ему показалось, что между ними может что-то произойти — то самое, о чем говорится в книгах, но в жизни почти не встречается. Стало досадно, больно и гадко прежде все из-за своей реакции. Хотелось, чтобы нежная рука Теодоры побывала не только на щеке и подбородке, но скользнула выше — ко лбу, затерялась в волосах цвета спелой ржи. — Ничего, — в третий раз это слово прозвучало глуше, чем дважды до этого. Фридрих нервно опустил руки под стол, вцепился пальцами правой руки в край шинели. — П-простите и вы. Спасибо за чай, но я, наверное, п-пойду… — Не стоит, останьтесь. Вы еще не допили. Фридрих остался, однако ненадолго. Они с Теодорой сделались неловкими, избегали пересечения взглядами и корзинки с угощениями — лишь бы ненароком не коснуться друг друга. Как только обе чашки опустели, разговор, и так не особо оживленный, перестал клеиться. — Приходите завтра, если получится. Я буду ждать, — Теодора вышла проводить до двери, накинув на плечи серую шаль. — Приду, — Фридрих стоял спиной, так что ему пришлось обернуться, несмотря на неловкость. — Спасибо за чай и к-компанию. Вы мой единственный д-друг здесь, и вы мне… очень дороги. — Взаимно, — Теодора слабо улыбнулась. Фридрих улыбнулся в ответ и ступил к лестнице. Из-за ветра он не слышал, как дверь закрылась, или же она не закрылась — снова оборачиваться не решился. Тучи стали тяжелее, нависли низко, прямо над головой, и думалось, что громыхнет, но ни дождя, ни грозы не было. Фридрих добрел до своего обиталища в мрачном расположении духа. Даже «Эликсиры Дьявола», призванные скрасить вечер и бессонную ночь, разом перестали иметь значение. Фридрих старался думать о чем-то другом: доме, Германии, матери, наконец, отце, не выпускающем бутылку из рук, даже будучи прикованным к постели, — но все его мысли сходились в одной точке — в Теодоре. Она прочно держалась за его душу, как маяк, которому нипочем буйство стихии. Когда только успела проникнуть так глубоко, стать путеводной звездой в непроглядном хаосе войны?***
Дорогая Теодора, Простите мне мою наглость. Не могу молчать: кажется, я увлекся Вами. Знаю, это непозволительная, преступная тяга, но она мне неподвластна. Такая женщина, как Вы, не ровня мне, простому солдату, к тому же захватчику, и я не рассчитываю на взаимность. Но хочется хоть на бумаге вывести эти три слова: я люблю Вас. До встречи с Вами я не полагал, что есть любовь. Для меня она была и остается весьма размытым понятием. Между моими родителями любви, разумеется, нет и не было. Других примеров я не видел. Разве что книги, но книги не жизнь. Почему же тогда я зову свои чувства к Вам любовью? Не знаю, но другие слова тут не подходят. Я множество раз говорил, что восхищаюсь Вами, но к восхищению всегда примешивалось что-то еще. И я только недавно понял, что это было. Любовь. Я люблю Вас, Теодора. Возможно, я жалок. Нет, я точно жалок. Полюбил первую женщину, отнесшуюся ко мне по-человечески. Отец всегда говорил, что я мягкий и слабый для мужчины. Чувствую, что Вы много сильнее, и не потому, что старше, хотя это тоже имеет значение, а потому, что Вы можете влиять на меня, заставлять делать все, что заблагорассудится. Я не в силах отказать Вам. У меня проблемы с речью, и я никогда не скажу так много лично. Давеча мы разговорились за чаем, но это редкий случай. В том, что касается моих чувств, я жутко робок. Вы могли это заметить по тому, как часто я краснею и отвожу глаза. Мне двадцать два года, телом я взрослый мужчина, а на деле мальчик. Умею держать в руках ружье, но никогда не осмелюсь взять Вашу руку. Только если Вы, в который раз заметив мое смятение, не попытаетесь ободрить меня своим прикосновением. Может, если бы мы встретились иначе, у меня был бы хоть какой-то шанс, но к чему эти вероятности? Я не взаимно, но пылко люблю Вас. Больше всего на свете желал бы говорить с Вами часами напролет. Вы — единственная, с кем я могут быть честен, не бояться высказать, что думаю на самом деле. За исключением моей любви к Вам. Об этом не дано узнать никому — ни одной живой душе. Даже Вам, любимая. Это письмо Вы никогда не увидите: я пишу его для себя. Да и до сих пор не уверен, что Вы знаете немецкий. Наверное, мне так легче — выразить чувства на бумаге. Может, я сумею их перебороть. … Ну и кого пытаюсь обмануть? Вас? Но Вас здесь нет, а себя, сколько ни усердствуй, не обманешь. Простите еще раз эту недопустимую дерзость. Мне самому стыдно, что я осмелился думать про Вас подобным образом. И я ужасный лгун, ведь, когда мы прощались, сказал, что Вы дороги мне как единственный друг. Знайте, что это глупости: я никогда не мыслил Вас другом. С любовью и почтением, Ваш покорный Фридрих***
— Что пишешь, Блумхаген? Письмо женке али невесте? — когда Фридрих ставил финальную точку, его сосед, валяющейся на койке с газетой, которую без интереса читал, хитро рассмеялся. — Матери, — сухо отмахнулся Фридрих, опустив металлическую ручку на бумажку в чернилах. — Волнуется, поди? Ты у нее единственный сынок? Моя матерь померла вот уже три года. Жена есть, боюсь, как бы не путалась там, пока я воюю. Всех нормальных мужиков взяли — оно и понятно. Но, если баба хочет, она найдет с кем. А у меня бабища хоть куда — в соку! Если узнаю — высеку стерву! Фридрих не слушал, что говорит ему этот солдат. Ждал, пока высохнут чернила, чтобы свернуть письмо и бросить в нагрудный карман. Наверное, стоило сжечь. Так Фридрих вначале и собирался сделать: выпустив пар, избавиться от улик. Но стало жалко своих чувств, своей неожиданной честности. — Женский пол только две вещи по-настоящему ценит: тряпки да блядки, — не унимался солдат, почесывая засаленные пакли. — Мой тебе совет, Блумхаген: если женишься — не жалей, секи. Поверь, поделом будет. Три раза подумает, прежде чем на стороне гулять. «Этот человек говорит о верности, но имеет какие-то средневековые представления, — подумал Фридрих, складывая письмо. — Сечь? Ничего хорошего в этом нет. Там, где правит насилие, просто не может быть ничего хорошего. Мне жаль твою жену, но еще больше жаль тебя. Ты отвратительный и жалкий человек, раз всерьез убежден в продажности и беспутстве всех женщин. Женщина ничем не уступает мужчине. Она не хуже мужчины, если не лучше. Мир уже видел Французскую революцию, объединение Германской империи, революцию 1905 года в России, а ты говоришь такие вещи». — Мне нужно отнести п-письмо. Простите, что покидаю вас пос-среди разговора. Никакого письма относить Фридриху, понятное дело, не надо было: он просто нашел удобный предлог, чтобы покинуть неприятную компанию. Однако, как только вышел на крыльцо, стало накрапывать. Воздух оставался душным, густым, но на крыльце было всяко лучше, чем в затхлой комнате с тем солдатом. Фридрих замер, опершись спиной на стену, и задумался. «Интересно, — пришло ему вдруг на ум, — а Теодора сейчас тоже на крыльце или смотрит на дождь из дома?» Знал бы Фридрих, что Теодора и впрямь стоит снаружи, зачесывая за ухо непослушную прядь, и тоже думает о нем, виня себя в том, что сегодня случилось. Увы, не все знания нам доступны! Порой то, что хочется знать больше всего, до конца остается под завесой тайны. Фридриху, однако, нравилось думать, что они смотрят на одно небо, пускай из разных частей города. Ведь это значит, что в каком-то смысле они смотрят друг на друга.