Хороший солдат

      Фридрих, ты совсем измучал мать! Разве можно уйти на войну и не писать? Хоть бы весточку, хоть бы одно словечко! Нет, тишина молчание! У меня седых волос в двое больше стало пока ждала гадала жив или давно лежиш где-нибудь в земле. Все газеты, все сводки корка от корки прочла в поисках твоего имени и только сейчас узнаю что жив здоров, в Бельгии давно, служишь в ландштурме! Ну разве можно так? Я всегда думала что у тебя есть сердце, а ты оказался бессердечным, не благодарным, жестоким сыном! Не писал бы еще месяц, того и гляди в могилу сошла бы! Если мать тебе хоть не много дорога, пиши знать буду что жив и сердцу будет полехче.       У нас с отцом все хорошо. Лучше скажи не нужно ли тебе что-нибудь? Говорят посылки идут долго, но доходят. Ты поди ничего не еш, давай я тебе кансервов вышлю? Не нужно кансервов, так чаю, галет. Как воевать будеш, если желудок пустой? Белье глядиш все прохудилось, и его может отправить? А войска наши уже во Франции, думаю сам знаеш. Все говорят война скоро кончится. К середине сентября возьмут Париж и вы вернетесь домой. Так что не прав тот кто сказал тебе, будто война долго продлится. Жалко конечно людей, жалко солдат, ведь они тоже чьи-то сыновья. Благо все кончается. Жалко ту девочку, про которую ты писал. Твоя бабушка тоже без отца осталась помниш? И тоже тянула на себе целую прорву. Нечего справилась, но умерла рано. На страдалась сильно, вся больная была.       Как дела со сослуживцами? Помню в армии тебе непросто было, задирали из-за косоязычия. Прости сынок, всю жизнь виню себя за то что ты пережил. Знаю отца ненавидиш, но все-таки он твой отец и мой муж. Как батюшка отдал меня за него, так я ему и принадлежу. Это сейчас мужа можно выбирать, в наше время такого не было. Повезет если не бьет, а если бьет, так это обычное дело. Но ты не забывай, что отец на войне был, тяжело ему пришлось, много гадости пережил, а это сказывается: огрубел, зачерствел да и я моложе сильно, боялся может, что путаться буду. А тебя он любит пускай и по-своему, каждый день вот про тебя распрашивает. Все хуже становится, я герра Хайнза на дом позвала, так отец и его выставил. Не знаю что с ним делать.       Пишешь что встретил врача из Англии. Хороший человек раз остается и жителей подбодряет. И та женщина, которая журналист. Странная конечно, но времена сейчас другие да и вижу, нравится она тебе. Прошу сынок, будь осторожнее, не делай то о чем будеш жалеть делай, что хочется, чтобы потом не пожалеть. Жизнь она ведь короткая, огленуться не успееш как кончится…       Гофмана твоего не нашла, зато евангелие послала, не забывай читать перед сном. И обязательно пиши мне хоть коротенько как живеш там я ведь места себе не нахожу. Люблю тебя Фридрих, и очень жду нашей встречи.       Твоя любящая мать       Хелена Блумхаген

***

      Фридрих спрятал лицо и незаметно оттер слезу, выступившую в уголке правого глаза. Письмо от матери пришло в первый день сентября. Повезло, что в комнате был только один сосед, да и тот не обращал на Фридриха внимания, занятый игрой в пасьянс. Фридрих прочел письмо трижды, представляя, каких трудов стоило матери, получившей весьма скромное образование и большую часть жизни не прикасающейся к перу, написать его.       «Дорогая матушка, мне ничего не надо, у меня все хорошо, не беспокойтесь», — Фридрих уже хотел сесть и начать ответное письмо, как дверь комнаты отворилась и внутрь влетел промокший до нитки солдат — крупный, здоровый, круто заросший колючей черной щетиной. Солдат начал громко и возмущенно сетовать на дождь, в конце концов, уселся за письменный стол. На полу остались грязные следы из-под сапог, ошметки земли, слякоть.       Громыхало, капли дождя били в стекла. Выходить — чистое самоубийство, однако Фридриху было тяжело находиться среди людей. Казармы он не любил как раз за то, что там много народу. На войне иначе не бывает: простые солдаты живут впритык друг к другу, но, как правило, не ощущают особых неудобств, ведь являются в большинстве своем крестьянами и привыкли ютиться в тесном домике огромной семьей. Фридрих по происхождению немногим превосходил сослуживцев, но семья у него была небольшая: он, мать да отец. Потому казарменные уставы первое время внушали нечто вроде ужаса. Прошло время, развилась привычка, однако Фридрих по-прежнему избегал соседей и стремился к одиночеству. Только с двумя людьми он желал говорить со всей искренностью: это были Теодора и доктор. Фридрих завел дружбу с последним после того, как тот любезно одолжил экземпляр «Эликсиров Дьявола» на немецком.       Доктор был постоянно занят делами генерал-оберста: цирроз обострился, генерал страдал от сильнейших приступов боли и требовал, чтобы доктор всегда находился при нем. Теодора помогала с проведением процедур, но приходила в первой половине дня, а всю вторую была свободна, чего не скажешь про доктора. Написав то письмо, Фридрих стал сдержанней в присутствии Теодоры, однако более не опасался смотреть ей в глаза и вел себя непринужденно.       — Вы как будто повзрослели, — заметила Теодора, когда они прогуливались по городской площади, полуразрушенной и опустевшей.       Фридрих соглашался: бесплодные мечты о любви он признавал мечтами, а это был взгляд взрослого, трезвомыслящего человека. Теодоре словно не нравилось, что он не спорит, и она улыбалась таинственно-холодно, опустив ресницы. Проходила минута в молчании — и оживленный разговор возобновлялся. Говорила в основном Теодора, рассказывая про свои статьи и наблюдения. Фридрих слушал, кивал, иногда комментировал, наслаждаясь не столько беседой, сколько приятной компанией: прогулки были единственным, что он мог себе позволить.       На крыльце в дождливую погоду даже не курили. Солдаты пропадали в местном пабе. Официально ходить туда запрещалось, но все все равно ходили. Начальство закрывало глаза, потому что тоже проводило свободное время, потягивая бельгийское пиво. Фридрих облокотился на деревянное ограждение и замер, вглядываясь в горизонт. Тучи были такими серыми и густыми, что не возникало сомнений: дождю идти до утра, если не дольше.       Когда вдалеке появилось смутно различимое светлое пятно, Фридрих не придал ему значения. Однако пятно приближалось, и вскоре стало ясно, что это никакое не пятно, а женщина с зонтом, как выяснилось еще через минуту, предельно знакомая.       — Т-теодора, — удивился Фридрих; несмотря на ливень, он спустился по лестнице навстречу гостье, так что крупные капли смочили его шинель. — Вы что здесь делаете в т-такую погоду? И без соп-провождения?       Фридрих бегло обернулся убедиться, что никто за ними не наблюдает. Крыльцо было по-прежнему пустым. Это не значило, что с минуты на минуту какой-нибудь солдат не выйдет наружу, чиркая спичкой, поэтому нужно было скорее скрыться. Про Теодору и так ходили слухи.       — Простите, что своевольничаю, но вы мне срочно нужны. Дело смертельной важности. Та девочка, Мадлен, помните ее? Она совсем плоха: с ней жар и страшный кашель. Ко мне пришла соседка, попросила позвать доктора. Но доктор… он у генерала, и его никуда не пускают, а помочь Мадлен некому: соседке нужно работать, да и боится заразиться… В общем, я здесь как медсестра, поэтому мой долг… Но дело не только в этом. Прошу, пойдемте со мной, — решительно попросила Теодора, сверкнув темно-синими глазами, ставшими почти черными из-за мрака вокруг. — Я бы вас не просила, но одной мне по городу ходить не дадут. Я и так ушла тайком: вылезла из окна. От вас не потребуется ничего, кроме сопровождения. Пожалуйста, только не отказывайте.       Фридрих знал, что эта женщина безумно самоотверженна: чего стоит история с вывозом химвордской медсестры из взятого Брюсселя! Альтруизм Теодоры безграничен: помощь незнакомцам, например захоронение трупа неизвестной крестьянки, участие в судьбах жителей оккупированных городов, безвозмездная передача пайка нуждающимся. Фридрих и сам несколько раз пытался пожертвовать то, что ему давали как ландсеру, но взяла только одна женщина, да и то скривилась от отвращения; другие отскочили в ужасе, не то не понимая, что им желают добра, не то напуганные тем, что немец, выставивший из родного дома, может желать добра. Вдруг это «добро» не то, чем кажется?       — Это, — Фридрих опустил взгляд, приметив в руках Теодоры небольшой кожаный кейс, — л-лекарства доктора Робертса?       — А, да, — легкомысленно вздохнула Теодора, убирая с лица взмокшие пряди волос. — Не могу же пойти с пустыми руками! Тут все, что нашла: кое-какие порошки, микстуры. Надеюсь, разберусь, для чего они. Так что, вы согласны? Не стойте под дождем, вас еще не хватало лечить!       — Да, я вам п-помогу, — Фридрих приобрел озадаченный вид, когда над ним возник светлый, в горошек, зонтик. — Но куда нам…       — Соседка сказала адрес. Если мне не изменяет память, это на другой стороне города. Поторопимся — будем там через полчаса. Ну, раз согласны, то не станем медлить, идем!       Теодора взяла Фридриха под руку и властно потянула прочь по улице. Она шагала так смело и так быстро, что немец едва поспевал, в который раз пораженный крепостью духа простой журналистки. Теодора Эйвери могла прямо сейчас просто сидеть у камина в коттедже на окраине какого-нибудь штата, пить вечерний чай, смотреть на звездное небо, но вместо этого ринулась в гущу событий — в Бельгию, куда война постучалась в первую очередь. Теодора не боялась ни страшных мужчин в серой форме, ни их винтовок, ни звуков выстрелов, которыми осажденный город разражался каждый день. А если и боялась, то не показывала: смотреть страху в лицо даже достойнее, чем быть бесстрашным.       Мадлен жила на маленькой, узкой улочке, застроенной невысокими, плотно прилегающими друг к другу каменными домами. Война побывала и здесь: окна нижних этажей разбили, дверь крайнего дома была вырвана из петель и валялась на брошенном, в грязи и жухлой листве, крыльце. К облупившемуся металлическому забору была привязана цепь, на которой сидела маленькая, взлохмаченная собачонка. Перед ней стояла миска мутной воды с плавающими внутри мухами и кусочками пожелтевшей травы. Собачонка дремала в отсыревшей деревянной будке, но, почуяв чужаков, вскочила с нагретого места, начав громко и противно тявкать на всю округу: не устрашающе, а именно неприятно, режа слух. Впрочем, подходить к этой собачонке все равно было боязно: казалось, она вцепится в руку и не отпустит, пока не почувствует теплую кровь.       — Где-то здесь, дом с собакой, — Теодора выпустила руку Фридриха, но ухватилась пальцами за рукав его шинели. — Калитка должна быть отперта.       Действительно: легкого толчка хватило, чтобы калитка, скрипя, отворилась и собачий лай сделался громче. Два черных глаза бешено сверкали сквозь дождь и тьму, преследуя на каждом шагу.       Случайно соприкоснувшись с Теодорой кожей, Фридрих понял, что ей холодно: наступил сентябрь, дни стояли ненастные, ливень лишь усиливал прохладу, принесенную ранней осенью. На Теодоре было то же бледно-серое платье, что и в их первую встречу, да легкий плащ совсем не по погоде.       — Не замерзли? — осторожно спросил Фридрих, но спутница отмахнулась: не время думать о своем комфорте.       Зашли в дом. Пахло сыростью и пылью, некогда добротный ковер в прихожей был мокрым, в отчетливых следах подошвы. Стояла пугающая тишина, если забыть про вой собаки. Первые секунды казалось, что дом давно пустует, но силуэт мальчишки, выглядывающего из-за дверной арки, говорил об обратном.       Мальчик смотрел на гостей беспокойно, однако без страха, даже с любопытством. Особенное внимание привлек Фридрих; должно быть, из-за военной формы. Мадлен говорила, что в одиночку тянет брата, и это, судя по всему, был именно он: глаза такие же огромные и серые, лицо бледное, умное, на вид лет пять, голова кудрявая, светлая, на щеках несколько крупных родинок.       — Gabriel, c'est ça? — Теодора приблизилась к мальчику, но тот как будто не замечал ее: все смотрел на Фридриха. — Chéri, où est ta soeur? Où est Madeleine? Tu peux nous emmener dans sa chambre?       — Madeleine ne se sent pas bien aujourd'hui. Elle est au lit, — пробормотал Габриэль, заколдованно глядя на Фридриха.       — Où est-elle? Tu vas nous montrer? — мягко повторила Теодора, но Габриэль больше не проронил ни слова.       Пришлось оставить его в гостиной и двинуться в глубь дома наощупь. Найти Мадлен не составило труда: рядом с кроватью, в которой она помещалась, похоже, что родительской, на комоде, стоял подсвечник с тускло горящей свечой. Воск уродливо растекся по изголовью свечи, забрызгав деревянную поверхность комода. Не приди они сейчас, свеча продержалась бы от силы час и затем затухла.       Мадлен лежала в забытьи, погребенная под толстым, не раз заштопанным одеялом. Наверняка, в нем водились клопы, но это была не единственная проблема: крыша протекала. Тоже некритично, но вот причина сырости, пропитавшей дом.       Теодора поставила кейс на комод, взяла подсвечник и подошла к больной, осветив ее лицо. Фридрих видел, сколь чудовищно оно осунулось с их встречи под витражами: прекрасные серебристые глаза ввалились, кожа истончилась и потускнела, уголки губ и сами губы изрыли многочисленные трещины, щеки горели лихорадочным румянцем.       — У нее сильный жар, здесь бы, конечно, доктора, — сказала Теодора по-английски, стерев ладонью капельки пота на лбу Мадлен. — Похоже на простуду. В последние дни нехило льет. Наверное, промокла. Бедная девочка. Простите, Фридрих, можно вас попросить найти какую-нибудь тряпку и смочить ее водой?       — С-сейчас, — Фридрих отодвинул верхний ящик комода и сразу обнаружил там чистую наволочку. Воду найти было труднее: на кухне отсутствовал рукомойник, зато было ведро, полное где-то на треть, содержимое которого, очевидно, взяли из какого-нибудь колодца неподалеку. — В-вот, возьмите. Что-нибудь еще?       Теодора махнула головой. Фридрих пару минут простоял у ножного края постели, вслушиваясь в шепот на незнакомом языке, затем отошел к стене, разглядывая картину, висящую напротив — кораблекрушение, написанное углем: порушенные мачты, разорванные паруса, волны до неба, клубящаяся пена и бездна, разверзнувшаяся близ судна, которая всего миг — и проглотит, не оставив шанса на спасение. Примерно в такую же бездну, как Фридриху казалось, движется Германская империя, дерзнувшая преодолеть море, но угодившая посреди него в бурю.       — Monsieur soldat, monsieur soldat! Vous connaissez mon père? — в полу шинели вцепился маленький Габриэль.       Фридрих задумался и не заметил, как мальчишка оказался в спальне, но это — ладно. Страшнее было, что Габриэль повторял раз за разом одну и ту же фразу, но Фридрих не мог понять ничего, кроме слова «солдат», хотя видел по глазам мальчишки, как для него это важно.       — Он спрашивает, не знаете ли вы его отца, — сказала Теодора, не разгибая спины. — Non, Gabriel, il ne connaît pas ton père. Friedrich est un soldat allemand, pas un belge. Габриэлю всего пять, он думает, что вы товарищ его отца. Видимо, сестра не объяснила ему знаки отличия. Chut, chut… — Теодора погладила по голове изошедшую кашлем больную. — Простите, что приходится вас просить, но побудьте с Габриэлем, мне надо обмыть Мадлен и поставить укол. Да, вы не знаете языка, но явно нравитесь Габриэлю. Еще раз прошу прощения: я ведь обещала, что вы будете просто сопровождать.       — Ничего, я хочу п-помочь, — Фридрих с болью посмотрел на вцепившегося в него мальчика, но почувствовал себя лучше, когда заметил слабую улыбку на губах Теодоры. — Зовите, если буду нужен.       Женщина качнула головой. Фридрих шагнул к двери, увлекая за собой и очарованного Габриэля. Мальчик шел у него по пятам и остановился в кухне — там, где замер Фридрих. Квадратный деревянный стол, по бокам которого стояло четыре стула, не был покрыт даже простецкой скатертью. На нем валялись хлебные крошки, пустые обертки от лимонного печенья, которое выдавали оккупантам, две пустые консервные банки и одна стеклянная — из-под солений. Рядом стояла большая глиняная кружка, в которой, как и в миске дворовой шавки, плавала толстая муха.       «Бедные дети», — подумал Фридрих, осмотрев кухню вдоль и поперек. Габриэль снова сократил расстояние, вцепился в подол шинели и принялся что-то вопрошать на таинственном французском. Фридрих не придумал ничего лучше, кроме как запустить жилистую ладонь в мягкие кудри мальчишки, который вначале опешил, но потом радостно улыбнулся, точно не незнакомец его ласкает, а родной отец.       Пальцы у Фридриха были длинными, что называется, «музыкальными». Герр Краузе, профессиональный виолончелист, говорил, что у него идеальные руки для игры на скрипке и что когда он подрастет, станет только лучше: пальцы начнут дотягиваться до дальних струн без малейшего усилия. Герр Краузе показал свои руки, посмеявшись над тем, пальцы на левой, особенно мизинец, длинней, чем на правой: сказывались долгие годы упорной игры. Раньше герр Краузе играл в берлинском филармоническом оркестре, но потом произошла некая история, в детали которой он не вдавался, и о славе виолончелиста можно было забыть. «Так даже лучше, друг мой, — герр Краузе, однако, как будто не переживал из-за неудавшейся карьеры. — У меня хотя бы нет той спеси, что прежде. Представь, мнил себя великим музыкантом, хотя тянул от силы на троечку! Мечтал, что меня заметит сам император и пригласит на чаепитие ко двору! Ха-ха-ха! Вроде и не мальчик был, а такие мысли преследовали! Музыканты — самые спесивые люди на свете, особенно скрипачи и виолончелисты. Не повторяй моих ошибок и цени себя по достоинству. О встрече с императором точно мечтать не стоит: ему не до нас».       Фридрих выпустил ладонь из шелковистых волос Габриэля и осмотрел свои руки. Пальцы на левой и правой существенно не отличались. В отличие от герра Краузе, Фридрих слишком редко прикасался к скрипке, чтобы кости деформировались. Играл урывками, для себя, для удовольствия, и не мечтая о славе музыканта. Урок, преподанный учителем, Фридрих уяснил на всю жизнь и не стремился прыгнуть выше головы. Такого правила он придерживался во всем.       — Voulez-vous jouer au ballon avec moi, monsieur soldat? Madeleine refuse, elle ne s'intéresse pas aux jeux de garçon, — Габриэль поднял умные глаза на Фридриха и, не получив ответа, выбежал в коридор.       Фридрих пошел за ним, но, едва добрел до дверной арки, как Габриэль вернулся с маленьким, размером в кулак, мячом цвета глины. Улыбнувшись, Габриэль бросил мяч, и Фридрих поймал, но скорее инстинктивно, нежели приняв правила игры. Габриэль звонко, озорно рассмеялся и замер, в оба таращась на противника.       — Лови! — крикнул Фридрих по-английски и бросил мяч, тоже волей-неволей улыбнувшись: детская непосредственность оставит равнодушным только самого черствого человека.       Габриэль поймал, опять бросил, затем снова поймал и, сказав что-то на французском, прицелился в потолок. Мяч улетел за спину Фридриха, и тот, отметив, что «это нечестно», пошел к лестнице, в радиусе которой мяч должен был приземлиться. Игра возобновилась, но теперь Габриэль старался бросать мяч прямиком в руки оппонента, точно внял его увещеванию.       — Не зря говорят, что мужчины в любом возрасте дети, — Теодора вышла в коридор бесшумно, и Фридрих, приготовившийся в очередной раз запустить мяч в воздух, густо покраснел. — Не беспокойтесь, играйте дальше, не буду вас отвлекать.       Голос Теодоры звучал вроде и невинно, но в нем читалась тайная насмешка. Хотя нельзя исключать, что впечатлительному немцу просто казалось.       — К-как… Мадлен? Лучше становится? — Фридрих резко выпрямился, опустив руку, сжимающую мячик.       — Немного. Только она ничего не ела последние дни. Если что-нибудь найду, сварю бульон, иначе совсем без сил останется, — Теодора наклонилась к пузатой деревянной бочке рядом с кухонной тумбой. — Морковь, брюква… Да уж, негусто. Фридрих, вы не видели здесь подпол?       Выяснилось, что подпол в доме действительно имеется: Фридрих стоял прямо над ним. Однако, если хозяева что-то и запасли на зиму, этого внизу уже нет: в первые дни оккупации Химворда солдатам отдали приказ собрать все съестное. Вряд ли над жителями полуразрушенного Льежа сжалились.       — Я все равно спущусь, вдруг что-нибудь забыли, — упорствовала Теодора.       Фридрих не согласился, потому что помнил, как дотошно очищали полки химвордских подвалов, отбирая все до единой банки с заготовками и мешки зерна. Никто не задавался вопросом, как будут выживать местные будущей зимой: нужно было кормить солдат, остальное — неважно, пустяк. Кто успевал, зарывал кое-что в землю. Кто не успевал — что ж, тому не везло.       Несмотря на серию разумных доводов, Теодора оставалась непреклонной и подняла крышку подпола, едва не прыгнув в темноту. Фридрих еле отговорил ее и спустился вниз сам, к своему удивлению, обнаружив, что подпол порядком ниже и меньше, чем в его родном доме. Потребовалось время, чтобы привыкнуть к темноте и убедиться, что внизу и впрямь ничего нет: шкафы, сколоченные из досок, были совершенно пустыми, если не брать в расчет толстый слой пыли и парочку пауков.       — Фридрих, возьмите свечу, — сказала Теодора сверху и протянула подсвечник. — Нашли что-нибудь?       — Как я и говорил, тут пусто, — на всякий случай он посветил на шкафы, однако ничего съедобного на них не появилось. — Все заб-забрали, даже одну полку сломали, — это Фридрих заметил только со свечей.       Хлопок — в воздух поднялась пыль. Фридрих закрыл глаза, а когда открыл, то Теодора стояла рядом, отряхивая юбку. С невозмутимым лицом она забрала подсвечник и направилась к шкафам, по всей видимости, вспомнив распространенную среди мужчин привычку не замечать вещей, лежащих прямо перед глазами.       — Вы зачем спустились?       — И правда: пусто. Вот как можно забрать все подчистую? Простите, но у вашего начальства нет совести, ну вот совсем, — Теодора зажала нос рукой, почуяв страшную вонь в одном из углов: дохлая мышь, застрявшая в мышеловке. — Ладно, можем подыматься.       — Давайте сначала я… — смущенно предложил Фридрих, поглядев наверх — в такой же полумрак, что и в подполе.       — А я думала, вы джентльмен и устоите перед соблазном посмотреть даме под юбку, — она рассмеялась, а Фридрих вспыхнул, благо, в темноте не столь заметно, как при свете дня.       — Н-нет, я… я просто мог бы п-помочь вам подняться… ну, знаете…       — Вы такой наивный, прелесть просто! — смех Теодоры сделался заливистее. — Боже, а я такая хамка! От души прошу прощения! Не беспокойтесь, я все правильно поняла. Идите вперед.       Фридрих шагнул, но не очень-то и смело, и вдруг, отведя взгляд, лишь бы не наткнуться на Теодору, увидел лежащую на боку лестницу. Устойчивой она не казалась, но всяко лучше попыток забраться на собственных руках.       — Давайте подс-свечник, я вам посвечу, — сказал Фридрих, уже выбравшись в дом.       Теодора протянула свечу и энергично, ни о чем не переживая, ступила на лестницу. Раздался хруст, однако похожий хруст раздавался и тогда, когда наверх забирался Фридрих. Высунувшись по грудь, она открыла рот, дабы что-то заметить, как прогремел новый хруст — одна из дощечек разломилась…       — А-а-а!.. — вздохнула Теодора. Вздохнула и зажмурила глаза, а открыла из-за того, что ноги висели в воздухе, а ребер сквозь ткань платья касались чьи-то руки.       Теодора отчетливо уловила запах дегтярного мыла. Ее голова прижалась к груди: сердце, заключенное внутри, билось быстро, создавая ощущение спокойствия и безопасности.       — Вы в порядке? — Фридрих вытащил Теодору из подпола и осторожно поставил на пол.       Встав на ноги, она, неожиданно избежавшая болезненного падения, изумленно осмотрела себя, особенно руки и талию, которых немец недавно касался. Теодора вспомнила, как ее касались другие мужчины: младший сын соседей-помещиков, первая любовь и ценитель встреч в уединенных беседках; щедрый в жестах, но скупой в намерениях банкир из Нью-Йорка; шельма Норман, бестолковый роман с которым не принес ничего, кроме нескольких ночей удовольствия и месяцев головной боли; милый и ласковый Лоуренс, настолько очаровательный, насколько молодой успешный мужчина может очаровать женщину, к тому же восхищающуюся им в связи с их общим делом; наконец, Джон Робертс, черные глаза которого не могли не преследовать во снах, и кое-что из этих снов почти претворилось в реальность, не будь сердце доктора наглухо заперто.       Все вышеперечисленные были разными людьми, и прикосновения у них тоже были разными, но наблюдалось кое-что общее: некая властность, знание дела и прежде всего знание того, что каждому из них — как мужчине — хочется. В Фридрихе этого не было: напротив, им владела какая-то особенная, неведанная прежде робость. Теодора даже грешным делом решила, что немец не знал женщины.       — В порядке, — после долгого промедления вымолвила Теодора. — Спасибо, что поймали. Не знаю насчет переломов, но ушибиться — точно ушиблась бы.       — Хорошо, что ус-спел…       Сероглазый Габриэль в одиночку играл с мячом, запуская его в стену. Теодора по-французски попросила перестать, чтобы не беспокоить Мадлен, но Габриэль ослушался, и Фридриху пришлось опять заняться им. Так всего на полчаса дом вернулся в те безмятежные времена, когда войны еще не было: мужчина играл в мяч с мальчиком, женщина стучала ножом по разделочной доске, готовя обед. Увы, по соседству выбили стекла, многие дома были брошены, и не факт, что люди в них вернутся.       — Mange, Madeleine, tu dois te remettre, — Теодора поднесла ложку, полную бледно-золотого овощного бульона, к губам больной.       Мадлен поворотила нос.       — Pour Gabriel, personne d'autre ne le protégera.       Эти слова Мадлен убедили, и она приоткрыла рот, через силу проглотив бульон. Всю миску, хотя и небольшую, она не одолела, но где-то треть осилила. Габриэль съел все, что ему дали, и погрыз сухари, которые Теодора взяла с собой. Радость мальчика не знала предела, когда гостья вручила еще и яблоко — не очень красное, но ароматное, сладкое на вкус.       — Вы любите детей? — спросил Фридрих, наблюдая, как резво Габриэль очесывает подарок.       — А выгляжу как детоненавистница? Ладно, люди часто так думают: в моем-то возрасте еще не жена и не мать! Да, думаю, дети мне нравятся, — продолжила Теодора с другой, более серьезной интонацией. — Я ценю в людях искренность, честность и прямоту, а большинство утрачивает эти качества, когда вырастает. В детях они есть: детям не нужно производить впечатление, они не лгут и высказывают все, что думают, не таясь. Дети еще открыты этому миру, людям. А взрослые… взрослые чаще всего нет. А вы что думаете?       — Не знаю, я под таким углом не рас-сматривал, но, наверное, вы п-правы, — Фридрих взглянул на Габриэля, который тут же широко улыбнулся, роняя на стол кусочки яблока. — Мне просто нравятся дети. Я хотел быть учителем в нашей школе… п-преподавать музыку. Но война, меня призвали…       — Мне кажется, вы чувствуете себя спокойнее в окружении детей. Дети вам ближе по духу, чем взрослые?       — Не всегда. Вот в вашем ок-кружении мне тоже… спокойно, — признался Фридрих, впрочем, противореча самому себе: как можно говорить про спокойствие, когда сердце из груди выпрыгивает?       — В вас есть детская искренность, — рассмеялась Теодора и, вытерев руки о кухонное полотенце, подошла к столу, опираясь на который, стоял Фридрих. — Знаете, у меня тоже какое-то особенное ощущение. Вы не похожи на других. Речь не только про немцев — в принципе, про мужчин. Обычно я чувствую себя более… как бы это сказать… уязвимой. А рядом с вами такого нет. Почему-то уверена, что вы не способны причинить зло.       Фридрих вздрогнул и украдкой улыбнулся, опустив глаза. Легкое прикосновение к ладони заставило улыбку сделаться чуть шире. Теодора более не говорила, и над кухней повисла тишина, прерываемая лишь лепетом Габриэля, трудноразличимым даже для человека, владеющего французским.       Фридрих перевернул ладонь и осторожно, прежде предупреждающе коснувшись, сжал руку Теодоры. Большой палец медленно огладил указательный.       Это была огромная ошибка, которую хорошему солдату ни в коем случае нельзя совершать. Он не должен был сближаться с американской журналисткой, подозреваемой в сотрудничестве с французской разведкой, и тем более не должен был влюбляться в нее. Генерал-лейтенант Нойманн — человек жестокий, но в главном он прав: на войне нет места чувствам. Если твою голову занимает что-то, кроме борьбы, то ты заведомо обречен на провал. Фридрих прекрасно понимал это, но был так счастлив, что не отпустил бы руки Теодоры, даже если бы весь свет ополчился против него.       — Вам — особенно. Никогда. Верите мне? — шепнул Фридрих без единой запинки.       Доверчивые голубые глаза с волнением прищурились. Горячее дыхание застыло на губах. Большой палец замер, однако спустя секунду сжал ладонь.       — Верю, а вы мне? — темно-синяя радужка Теодоры заблестела, выдавая нетерпение.       Фридрих вспомнил Нойманна, а точней, выражение лица, с которым тот доказывал, что Теодора — французская шпионка. Тон генерал-лейтенанта не предполагал возражений, хищный взгляд искрился уверенностью, слова были тяжелыми, как глыбы металла.       — Верю, — Фридрих не солгал и посмотрел на губы. Сначала украдкой, затем — терпеливо, но жаждая.       Между ними ничего не могло быть. Фридрих покончил со всеми надеждами, написав то письмо, однако лица потянулись друг к другу и замерли на ничтожном расстоянии в пару сантиметров. Вздохи и выдохи Теодоры опаляли, от прямого и непрерывного зрительного контакта пульс участился так, как никогда не учащался.       Нельзя. Они за это поплатятся. Какова же будет цена? Первое робкое прикосновение губ принесло горечь кофе. Дрожащие ресницы опустились, затворив веки. Второе прикосновение — переплетение пальцев стало туже. На излете третьего Теодора наклонилась вперед, отчего стол скрипнул и немного сдвинулся. Фридрих не одернул руку, а поцеловал настойчивее, хотя его неопытность была очевидна.       — Простите, — Теодора отстранилась первой и потерянно шагнула назад, оправляя платье, волосы, закусывая губы. — Наверное, я устала.       — Vous et ce soldat vous aimez? — Габриэль все еще был в кухне и, разумеется, видел поцелуй от начала до конца.       Теодора опешила: видно было, что совсем забыла про мальчишку. Фридрих не понимал, про что они говорят, но знал наверняка, что это касается недавнего, и потому покраснел снова, спрятав глаза.       — Tout est difficile. Allons voir ta soeur, — Теодора мягко подтолкнула Габриэля в сторону коридора.       На Фридриха она взглянула смазано, мимоходом, но улыбнулась уголками губ. От этого жеста на душе и потеплело, и сделалось сумрачнее.       Мадлен оставалась в постели, но с открытыми глазами. Ее лик был таким же болезненным, но взгляд вернул осмысленность, что свидетельствовало об улучшении. Теодора предложила оправить подушки, но Мадлен отказалась. Зато попросила принести воды. Неусидчивого Габриэля отправили на кухню.       — Que fait cet allemand ici? — заметив Фридриха, Мадлен не на шутку перепугалась. — Pourquoi est-il ici? Gabriel, Gabriel!       — Chut, chut. Ce soldat… il s'appelle Friedrich. Il est mon ami. S'il n'était pas venu avec moi, je n'aurais pas été autorisé à te voir. Il veut aussi aider.       — L'allemand veut aider!.. Oui jamais! Je ne le croirai jamais! — горячо воскликнула Мадлен и следом закашлялась. — Ses camarades ont peut-être tué mon père, et vous l'appelez un ami!       Фридриха полоснул полный ненависти взгляд Мадлен. Даже будучи прикованной к кровати, она смотрела на него как на врага. В памяти всплыли диковатые образы бельгиек из Химворда: корчась от страха и непонимания, они отказывались от любых подачек и прижимали детей так, словно их хотят отобрать.       — Madeleine, Friedrich a pris beaucoup de risques quand il a accepté de venir avec moi. Les soldats allemands ont fait beaucoup de mal à votre terre, mais ils ne sont pas tous comme ça, — Теодора была сдержанной, но сомнений не возникало: за свою правоту, если придется, она будет стоять каменной стеной.       Мадлен сделалось неуютно оттого, сколь жестко Теодора отчеканила последние слова. Теплей глядеть на Фридриха она не стала, но, так уж и быть, сменила гнев на милость.       — Une autre affaire. Garde tes nerfs, il faut que tu guérisses. Думаю, еще полчаса и пойдем, — Теодора обратилась уже к Фридриху. — Хочу убедиться, что температура падает.       Пришел Габриэль с водой. Мадлен напоили, вернее, помогли сделать пару глотков, а потом она забрала кружку и пила сама, пускай руки тряслись. Условились, что придут завтра с утра удостовериться, что да как, принесут что-нибудь посущественнее брюквы и моркови. Мадлен спросила, будет ли Фридрих, и, получив утвердительный ответ, недовольно поджала губы.       — А льет все еще нещадно, — сказала Теодора, смеясь, когда они вышли на крыльцо.       Грязная, свалявшаяся дворняжка утробно зарычала, вновь почуяв чужаков. Пока они держались на расстоянии, не решалась тявкать, но зубы уже показывала: серо-желтые клыки и резцы угрожающе торчали из волосатой пасти.       — Вам не холодно? — после того, что произошло между ними в доме, следовало перейти на «ты», но Фридрих не решался обращаться к Теодоре иначе — боялся ее оскорбить.       — Нет, все отлично, — противореча себе, она зябко передернула плечами.       Нахмурилась, когда Фридрих принялся расстегивать шинель, но позволила накрыть себя ею, не меняя, впрочем, выражения лица.       — Пахнет вами, — констатировала она, укутываясь в серое сукно, не особенно греющее, однако лучше, чем ничего.       Фридрих был смущен и рад одновременно. Теодора совсем потонула в его шинели: сказывалась разница в росте и телосложении. Плечи Фридриха оказались значительно шире, а сам он был на голову выше. В тонкой застиранной рубашке, ворот которой не скрывал нежной кожи ключиц, Фридрих выглядел рано повзрослевшим юношей. Теодора невольно залюбовалась, а спохватившись, раскрыла зонт.       Дорога прошла в молчании. Стемнело, улицы города пустовали. Патрульные, что странно, не встретились. Может, прятались от непогоды под каким-нибудь козырьком, злостно нарушая пост, а может, из-за дождя ничего не было видно. Миновали парк, собор Святого Павла, центральную площадь, таверну, наконец, подошли к дому, в котором Теодора и доктор коротали ночи. На крыльце стоял тот же патрульный, что и во все другие дни. Есть вещи изменчивые вроде погоды, а есть — постоянные вроде этого солдата.       — Фридрих, не хотите зайти? Мне надо кое-что вам сказать, — получив согласие, Теодора взяла немца под руку и повлекла в дом.       На вешалке в прихожей болтался пиджак доктора. Внутри оказалось тихо, но тишина была любимым звуком доктора после фортепьяно. Скорее всего, он сидел в гостиной, пил чай и читал.       — По поводу того, что произошло сегодня… того поцелуя, — Фридриху пришлось подойти ближе, чтобы расслышать шепот. — Это безумие, но…       Половицы скрипнули — Фридрих ощутил новое прикосновение холодных губ. На сей раз руки нащупали женскую талию. Поцелуй выдался недолгим, но крепким: опасались появления доктора в любую секунду.       — В-возьмите… я написал… — перед тем как уйти, Фридрих вытащил из нагрудного кармана шинели сложенный вчетверо конверт. — Там по-немецки, но…       — Я знаю немецкий.       Бумага немного намокла под дождем, но в целом обсохла, хотя нет никаких гарантий, что чернила не потекли.       — Прочтите, это я п-писал для вас… П-прочтите, как будет время…       Теодора удивленно взяла конверт, повертела в руке. Дверь за Фридрихом громко хлопнула. Из глубины дома донесся звон ложки: доктор размешивал сахар. Взволнованно спрятав конверт в карман, Теодора как ни в чем не бывало вошла в гостиную, радушно улыбнулась, встретив вопросительный взгляд:       — Да, я взяла ваш чемоданчик, но поверьте: с благой целью.       — С какой такой благой целью? — недоверчиво уточнил доктор.       Теодора опустилась на стул и начала неторопливый рассказ о сегодняшнем дне, вдаваясь во все детали, кроме тех, что касались Фридриха.