***
Теодора ценила дни, когда жизнь была немногим увесистее охапки полевых цветов. Ценила с недавних пор. Раньше сердце, жаждая справедливости, славы, признания и бог знает, каких еще благ, рвалось в бой, пока не ощутит, что огонь опаляет кожу. На войне каждый сражается, как умеет: на руках солдат — кровь, на руках Теодоры — чернила, что не лучше, если парочки писем достаточно, чтобы запятнать репутацию оккупационного правительства. Проливая чернила, Теодора верила, что мстит за каждую пролитую каплю крови, в том числе за свою. За ту, которую прольет в обозримом будущем. Нойманн больше не предпринимал попыток сделать Теодору своей наложницей. В их последнюю встречу вместе с грохотом разбившегося бюста он как будто выплеснул весь свой гнев. Надолго ли — Теодора не знала, но чувствовала, что не навсегда. Тогда, в столовой, Нойманн раздевал ее взглядом, блуждал зрачками-лезвиями по складочкам на одежде, словно видит каждый дюйм тела под ней. И то, как он тянул за волосы… Просыпаясь утром, Теодора первым делом брала в руки гребень со шпильками и, изменяя своей давней привычке пить кофе сразу после пробуждения, тратила четверть часа на сооружение прически. Пожалуй, только с Фридрихом она оставалась простоволосой, и то ненадолго: потом всегда подбирала локоны, тратя на это уйму времени, — драгоценного, ускользающего крупица за крупицей — но так ей было спокойнее. Фридрих четыре дня прожил в доме детей, где за ним ухаживала Мадлен. Вечерами приходил доктор. Когда постельный режим был отменен, Фридрих изъявил желание вернуться в казармы. Теодора запротестовала, беспокоясь, что Нойманн не упустит шанса добить раненого врага. «Представим, что я — гепард, а Блумхаген — хромая антилопа. Стадо приходит в ужас при виде меня и разбегается врассыпную, наплевав, что станется с их сородичем. Главное — сохранить в целости свою шкуру. Ничего не напоминает, мисс Эйвери? — Теодора заочно представляла, как утробно Нойманн рассмеется, орошая воздух смердящим дыханием. — Армейская иерархия, особенно в условиях войны, устроена по законам саванны. Как думаете, сами-то вы кто: самка гепарда или вшивая антилопа? От вашего ответа зависит то, что я намерен сделать в следующую секунду. Подумайте хорошенько». Для демонстрации превосходства Нойманн бы забросил на стол ноги в до блеску начищенных сапогах. «Чем чище обувь, тем гнилее нутро», — поговаривала старенькая служанка семейства Эйвери. Теперь Теодора поняла, что это значит, и жила в ожидании того дня, когда Нойманн ее позовет, чтобы плюнуть ему в лицо и наконец-то вздохнуть полной грудью. Не верилось, что Нойманн отпустил ее, не взяв желаемого. Паззл не складывался. Отвращение в его адрес не должно было помешать, заткнув рот мозолистой рукой, сделать свое дело. Теодора пыталась понять почему, но всякий раз мозговой штурм оканчивался проигрышем. На излете четвертого дня болезни Фридриха она решила, что будь, как будет. Когда-нибудь намерения Нойманна вскроются, а до тех пор она не упустит ни одного шанса на счастье. Счастье — звучит смешно, когда вы на войне, не так ли? Но счастье, как и любовь, не играет по правилам. Итак, Фридрих вернулся в казармы и был встречен поразительным равнодушием. Сослуживцы не придали значения его отсутствию. Только смутно знакомый парень с каштановыми волосами и глазами, отдающими зеленью глинистого озера, страшно побледнел, заметив некрасивый синяк в полщеки. Но и он не стал задавать вопросов, прочтя во взгляде Фридриха нежелание отвечать. Зато Теодора обмолвилась парой фраз с офицером, узнав, что тот вызвался добровольцем, родом из Берлина и зовут его Курт. А еще они с Фридрихом большие приятели. У Фридриха было ничтожно мало приятелей, и Теодора с удовольствием пожала Курту руку, оказавшуюся на редкость сухой и шершавой. Как Теодоре показалось, другу Фридриха она не понравилась, но сам он пришелся ей по нраву, хотя от него так и веяло смертью. Было в глазах Курта что-то от самоубийцы. Когда Фридрих обмолвился, что это он вешал бельгийцев на сентябрьской казни, все встало на свои места. Еще одна душа, искалеченная генерал-лейтенантом Нойманном. — Мы в-встретились в госп-питале. Он — один, кто относится ко мне по-ч-человечески среди оф-фицеров. — Мне жаль его. Он как мертвец. Это был крайний раз, когда Теодора осознанно предавалась унынию. Потом она начала наслаждаться жизнью — последними мирными деньками. Так как появляться в казармах Теодоре не следовало, Фридрих приходил к ней. К счастью, доктора не бывало дома частенько. Обычно они пили чай, читали про себя или вслух. Вслух в основном читала Теодора, но пару раз доводилось и Фридриху, который, разумеется, жутко краснел и нервничал. Это напоминало те дни, когда они еще не были вместе, напоминало старого Фридриха. У нового потускнели глаза: прежде они походили на летнее небо, теперь — на корку льда, в холода покрывшую реку. Фридрих не то чтобы ожесточился, просто повидал достаточно, чтобы растерять веру в светлое завтра. Война поглощала их все глубже, и теперь настал черед Теодоры быть наивной дурочкой. — Почему ты заикаешься? — они лежали в постели второй час, когда Теодора, приподняв голову с бледной груди Фридриха, взглянула на него в упор. — Прости, что так прямо, я… — Отец у меня на г-глазах, — шумно вздохнул Фридрих, — изнасиловал мою мать… Он был п-пьян, не посмотрел, что я в к-комнате. Матушка п-пыталась его остановить, но он ударил ее, задрал юбку и… А я не мог д-даже шелох-хнуться от страха… И с тех пор… — Боже, Фридрих, прости, — Теодора не ожидала услышать… такое. — Ты не обязан мне отвечать, если это настолько… — Ты п-первая, кому я рас-сказал. Хочу, чтобы ты знала. Мой отец — уж-жасный человек. Он делал уж-жасные вещи и заставлял м-меня делать их. Но в конечном с-счете отец стал просто обузой для матушки. Это нес-справедливо по отношению к ней… Высокий лоб Фридриха избороздили морщины. Теодора поспешила коснуться их ледяными пальцами. — Твоя матушка — расскажи про нее побольше. — Она была д-девушкой, когда ее отдали за отца… От-тец только вернулся с войны и решил ос-степениться… А матушка была красива. Очень… Фридрих рассказал про локоны Хелены Блумхаген (тогда еще Мюллер), которые деревенские сравнивали с летним солнцем, чистые, полупрозрачные глаза и удивительно нежную, несмотря на типичный крестьянский загар, кожу. Поклонников у дочки Мюллеров было хоть отбавляй, но глава семейства, человек не менее прагматичный, чем Ганс Блумхаген, предпочел отдать ее за самого толкового — бывшего вояку. По совпадению у жениха недавно померла мать, оставив в наследство добротный домик в Чопау и приличные по меркам деревни средства. Свадьбу сыграли быстро, правда герр Мюллер крупно просчитался: новоиспеченный зять оказался игроком, пьяницей и сладострастником. Как только женушка потеряла «товарный вид», как Ганс Блумхаген любил говаривать, он, в свою очередь, потерял к ней былой интерес. Да и характерной мягкотелостью Хелены опытный солдат быстро пресытился. Поэтому необъятные аппетиты Ганса Блумхагена умеряли гулящие девки. К жене он приходил редко, можно сказать, в исключительных случаях. Фридриху не повезло оказаться не в то время не в том месте. Теодоре он рассказал не все. «Смотри, сопляк, как надо драть бабу, — хмельной в край Ганс Блумхаген заставил шестилетнего сына наблюдать от и до. — Куда глаза отводишь? Не будь слабаком, гляди в оба». «Ганс, пожалуйста…» — но он прервал причитания жены, заткнув ее рот, мокрый от соплей и слез, потной ладонью. Отец был жесток и по отношению к Фридриху. Бил за малейший проступок. Не пришел сразу, как позвали, — железной пряжкой по голой заднице, недостаточно хорошо натер сапоги — пинок и подзатыльник, заплакал — приготовься к порке и новой порции слез, но теперь от боли. Детство Фридриха было соткано из страха, унижений и ненависти, ровно как и жизнь его матери. За исключением, разве что, ненависти. Хелена Блумхаген не ненавидела своего мужа, а испытывала перед ним почти религиозное благоговение и даже… нежность. Фридрих, сколько бы ни силился, не понимал мать, и единственным чувством к отцу, доступным ему с рождения, была жгучая ненависть. Но сейчас под влиянием любви к Теодоре и она начала рассеиваться. Фридрих, однако, не мог не заметить, что в чем-то отец прав. В том, что он слабак, например. Не будь Фридрих слабаком, не позволил бы, чтобы с его любимой женщиной произошло то же, что и с любимой матерью. Костьми бы лег, но не позволил. А он… он, увы, был избит и выброшен на улицу, где чудом не опозоренная возлюбленная его и нашла, а после дотащила до ближайшего дома на собственном плече. Должно быть наоборот. Это он должен оберегать любимую. — Вижу, ты скучаешь по матери. Она шлет тебе письма? — словно читая мысли Фридриха, Теодора заговорила мягче и деликатнее. — Да. Д-думаю, каж-ждую неделю п-пишет, но с почтой сейчас т-туго. Два п-письма в месяц в лучшем случае… А твоя семья? — Я не говорила им, что отправилась в Бельгию. Но думаю, когда меня начали печатать в крупнейших издательствах Лондона, все все поняли. Хотя ни одного письма я так и не получила. Возможно, мне просто их не дают, — Теодора пожала плечами и вдруг предприняла попытку встать. — Кое-что вспомнила. У меня для тебя подарок. Ресницы Фридриха удивленно встрепенулись. Но он не успел ничего сказать: Теодора, как была, совсем без одежды, вылезла из-под одеяла и споро отодвинула верхний ящик комода, отыскав среди тряпок деревянную шкатулку. — Знаю, что по уставу вам не положено. Но возьми, хотя бы на память, — она протянула серебряный перстень с мерцающим изумрудом. — Это подарок брата на двадцатилетие. Хочу, чтобы он был твоим. Джордж редкостный тупица, купил на несколько размеров больше. Не могу носить — все время сваливается. Тебе должен подойти. Теодора села на край и надела перстень на безымянный палец Фридриха. — Сел как влитой. Считай, Джордж купил его для тебя. — Ув-верена? Все-таки это память о бра… — губы Фридриха были упреждающе накрыты ладонью. — Я же сказала, что хочу, чтобы он был твоим. Это единственное, что я могу дать, кроме совместных воспоминаний. Нет, я, конечно, могу, как какая-нибудь средневековая дама, пожертвовать тебе прядь волос, но этого маловато, — Теодора заливисто рассмеялась. — А вот ты можешь подарить мне кое-что более ценное. И пока я это не получу, так и знай: не успокоюсь! Холодные пальцы уперлись в грудь Фридриха. Не переставая смеяться, Теодора забралась верхом. Ее густые, пахучие волосы щекотали щеки и уши, были буквально повсюду. Фридрих с удовольствием зарылся в них, а Теодора с удовольствием отметила, что прикосновения Фридриха, в отличие от нойманновских, ей не противны. К вечеру пошел дождь, и всякая тяга покидать постель пропала. Так как в последнее время они и так из нее не вылазили, Теодора принесла им поесть прямо в кровать. Ужин выдался славный: вчерашний запеченный картофель, хлеб и немного молока, ибо кипятить воду на чай совершенно не хотелось. — Увижу ли я когда-нибудь, как ты играешь? Чудовищная несправедливость, что в таком большом городе, как Льеж, нет ни одной скрипки. Ну или, — Теодора улыбнулась, откусывая от ломтя, — мы просто не искали… Интересно, твои пальцы обращаются со струнами так же ловко? Фридрих раскраснелся, через силу допив молоко. — Со скрипкой надо под-думать, а спеть я м-могу и сейчас. Я немного п-пою… — Почему раньше не говорил? — Да как-то повода не б-было… — Хочу, — уже серьезно продолжила Теодора, — услышать, как ты поешь. Спой для меня, Фридрих. — На ан-нглийском вряд ли смогу. Ничего, если это б-будет нем-мецкая песня? — Спой что угодно, — Теодора взяла окольцованную руку и ободряюще расцеловала стертые, красноватые костяшки пальцев. — Я жду. И спустя пару секунд, в течение которых Фридрих собирался с мыслями, комнату наполнила тихая мелодия. Нежный, робкий голос затянул мотив стихотворения Георга Верта, со временем ставшего народным романсом:Schön warst du, wandelnd auf grünem Plan.
Die Nachtigall sang, und die Rosen sahn
Erstaunt ihre liebliche Schwester an —
Und schön warst du, wandelnd auf grünem Plan…
Теодора застыла, едва дыша. Она была заворожена музыкой, слетающей с ласковых уст Фридриха. Когда он пел, то не заикался и чувствовал себя свободным не только от недуга, но и от своего прошлого: самодура-отца, издевательств со стороны дворовых мальчишек, затем — однокашников и под конец — сослуживцев. Пение помогало возвыситься над обывательской средой, очиститься от дурных чувств. Сейчас сердце Фридриха было переполнено любовью, и ее свет озарял каждую вытянутую ноту.Und schön bist du stets! Ja lieblich und schön!
Vor Gott und Beelzebub bist du schön!
Schön bist du, was du auch treibst und tust —
Doch am schönsten, wenn du im Arme mir ruhst.
Теодора призналась себе, что никогда не слышала ничего трогательнее. Любовная лирика всех поэтов-романтика полна подобных образов, но, пропетая Фридрихом, она приобретала сакральное значение. Не каждое слово Теодора сумела разобрать, но главное она поняла: «Doch am schönsten, wenn du im Arme mir ruhst…» Ей действительно не быть такой красивой, как сейчас, в объятиях Фридриха. Искренняя улыбка — вот что делает людей прекрасными. А лишившись человека, заставляющего улыбаться, она более не сможет делать это по-настоящему. — Сегодня на фронт отп-правили сорок второй и т-тридцатый полки рег-гулярной армии. — Видела, — Теодора хмыкнула. — Маршировали к выезду из города. Остался один ландштурм? — Нет, еще тринадцатый полк, с ним Нойманн и от-тправится на войну. Это вопрос времени, потерпи немного — и больше его не ув-видишь. Теодора могла с горечью процедить: «Попрощавшись с ним, я попрощаюсь и с тобой. Нойманн просто не позволит нам победить. Не в этой жизни. Он не привык проигрывать». Но не стала: не захотелось портить дождливый вечер — один из последних — ненужными склоками и преждевременными прощаниями. Разочарований не избежать, однако они впереди, маячат пока непознанные. Лучше им оставаться такими как можно дольше… — Ты не одна? — Джон галантно постучал в дверь. Теодора застилала постель: Фридрих ушел десять минут назад. Смятые простыни живо напоминали о его присутствии, и она легонько улыбалась, наслаждаясь терпким запахом молодого немца. — Одна, в чем дело? — Теодора высунулась из двери со спутанными, наспех собранными волосами. Плечи остались голыми. Джон не обратил на это внимания или сделал вид, что не обратил. — К тебе какой-то мужчина, представился как Эмиль Бланж. Знаешь такого? Утверждает, — Джон нахмурился, — что вы с ним хорошие приятели. — Бланж? Минутку. Передай ему, что сейчас подойду. Теодора бросилась к стулу, накрылась шалью и уже хотела выйти из гостиную, как зацепилась взглядом за свое отражение. Увиденное Теодоре не понравилось, и она распустила прическу, а затем потянулась за гребнем — привести в порядок непослушные кудри. На все про все ушло около пяти минут — недостаточно, чтобы известись от нетерпения, если заявляешься в гости в поздний час. Эмиль Бланж, к удивлению Теодоры, крепко стоял на ногах, почти излечился от синяков на лице и был отнюдь не в добротном костюме, как в прошлый раз, а в заляпанной клетчатой рубашке, коричневых штанах на подтяжках и дешевеньком пальтишке. В руках он держал темно-серую кепку, которую беспрестанно вертел, и не то чтобы нервничая, а просто так — от нечего делать. — Bonsoir, mouadmazel Avery. Content de vous voir en bonne santé. Je suis venu vous remercier pour votre salut et demander une faveur. Je me souviens que j'ai été utile pour vous. Maintenant, c'est votre tour, — проговорил Бланж на едином дыхании и так настойчиво, словно у Теодоры просто нет права отказать. После всего, что он пережил по ее вине, это, пожалуй, справедливо. Хотя, конечно, зависит от содержания просьбы. — Que voulez-vous de moi? Si c'est en mon pouvoir, je ferai de mon mieux. — Pour commencer, dites au docteur de nous laisser seuls. Джон впитал французский с молоком матери, поэтому без лишних слов захлопнул книгу, встал с кресла и направился к себе — продолжить чтение за письменным столом. Бланж проводил его взглядом и, стоило двери с тихим хлопком прикрыться, сказал: — Nous planifions un nouvel attentat terroriste. Cette fois, tout doit réussir. Quand allez-vous chez Neumann? On va vous donner une bombe. Когда Бланж как ни в чем не бывало протянул слово bombe, Теодора как ни в чем не бывало прошла к креслу доктора и опустилась в него. С минуту стояла тишина. — Alors quand? — повторил бельгиец. — Pourquoi avez-vous pensé que je soutenais les terroristes? Et pourquoi devrais-je porter une bombe? — Vous couchez avec Neumann. Vous êtes sa maîtresse. Краска прилила к гордому лицу Теодоры, и Бланж, предчувствуя возражения, поспешил добавить: — Et vous dormez avec ce jeune soldat. Je crois qu'il s'appelle Friedrich. Peu importe: l'amour, le calcul. Cela n'annule pas le fait que Neumann vous Aspire. Si vous voulez vraiment la justice, vous devez aider la résistance. — Ne pensez-vous pas que vous dépassez les limites du permis, monseigneur Blanche? — Non, pas du tout. Service pour service. Bien sûr, vous pouvez refuser, mais dans ce cas, je ne garantis pas la vie de votre Friedrich. Est-ce que je me souviens bien de son nom? И Бланж учтиво улыбнулся, даже качнул головой. Теодору разобрало зло, но вслед за ним явился ужас. Ей едва не совали бомбу в руки (хотя кто знает, вдруг под пальто что-то спрятано), а Фридрих раз за разом погибал в ее снах от бомбы — в тех самых снах, где на нос ему садилась бабочка. Теодора не страдала от суеверий, но такие совпадения встревожат кого угодно. Как террорист-подрывник может угрожать жизни Фридриха? Ответ всего один, и совсем не тот, который Теодоре хотелось бы слышать. — Est-ce une menace, monseigneur Blanche? — Теодора резко понизила голос. — Oui. Mais seulement si vous ne nous aidez pas. Nous devons nettoyer notre terre des ordures allemandes. — Alors vous devez savoir que je ne couche pas avec Neumann. Entre nous rien n'était. — Alors commence à coucher avec lui. C'est l'erreur de qui? Теодоре страшно захотелось встать и ударить этого человека так же, как верные шавки Нойманна колошматили его, допытываясь насчет писем. Почему она не замечала, каков Бланж на самом деле, когда он переправлял письма в Химворд? Может, человек он и не плохой, но явно фанатик. Подождите, а откуда в фанатике страх за свою жизнь, который Бланж демонстрировал тогда, стоя на коленях и вгрызаясь в нее ненавидящим взглядом? Или это была игра? Или от близости смерти у Бланжа повредились мозги? А как же его семья: только родившая жена, дети? «Катарина была моей сестрой. Дальней, — скромно заметил Бланж в их первую встречу. — Я помогу. В память о ней. Но на большее, чем письма, не рассчитывайте». Неужели и месяц назад Бланж состоял в сопротивлении? Теодора побледнела, поскольку ее посетила страшная, но логичная мысль: а что если все взрослое население так или иначе числится в мятежниках? И не только взрослое, ведь тот повешенный подрывник был совсем мальчиком. Его тоже прижали к стенке?.. — Je suppose que je n'ai pas le temps de réfléchir, et je dois répondre tout de suite. — Vous avez raison, mademoiselle. — Vous ne laissez-moi le droit de choisir. Vous n'avez pas peur que je commence à menacer aussi? — Je n'ai rien à perdre, — Бланж улыбнулся, взглянув на свою кепку. — Si je ne fais rien aujourd'hui, ma femme sera une litière allemande demain, et les enfants seront transformés en esclaves. Je n'ai pas le choix non plus, mademoiselle Avery. Après tout, j'ai tout risqué pour vous. — Je n'approuve pas le terrorisme, quel que soit son objectif. — La liberté gagnée par le sang est aussi la liberté. Et puis: vos articles contiennent des jugements exactement opposés, — уста Бланжа расползлись в кроткой улыбке. — N'entre en conflit à eux-mêmes. — Avez-vous lu mes lettres avant de les donner? — Теодора вздохнула с явным разочарованием. — Je pourrais mentir pour avoir vu vos articles dans la presse, mais que font les journaux anglais en Belgique? — Mais les lettres ont été écrites en anglais. Vous connaissez l'anglais? Monseigneur Blanche? — имя бельгийца было произнесено на повышенных тонах. — Je ne sais pas, mais certains membres de notre société connaissent. — Good God! — Теодора резко перешла на английский, вскочив с кресла. — Et combien de personnes ont vu mes lettres? — Habilement vous essayez de connaître les dimensions de la résistance. Excusez-moi, mais nous n'avons pas encore assez confiance en vous, — Бланж оставил кепку в покое, и его насыщенно-карие глаза наполнились искорками неуместного при нынешних обстоятельствах смеха. — Comme je le vois, vous ne vous souciez pas du fait que vous soyez sous la surveillance étroite de Neumann. — Mademoiselle Avery, je ne suis pas assez stupide pour porter des bombes et assister à nos réunions quand je suis surveillé. Prouvez que vous n'êtes pas moins intelligent et que vous êtes capable de choisir les côtés. — C'est marrant, — Теодора облизнула верхнюю губу, замерев напротив Бланжа. — Neumann disait la même chose. En fait, vous n'êtes pas différent les uns des autres. Les deux font du chantage, même si vous pourriez me convaincre en me faisant croire en votre idée. Mais ce ne sont pas vos méthodes. Vous pensez que j'ai peur, monseigneur Blanche? Теодора ядовито усмехнулась и придвинулась к мужчине вплотную. — Je n'ai pas peur. Je vous ai remboursée quand j'ai sauvé votre vie. Ma réponse est non. Je ne vais pas vous aider. Je ne suis pas une terroriste et je ne cède pas au chantage. Après tout ce que vous avez vu, vous deviez vous en assurer. — Vous êtes intrépide, cela ne fait aucun doute, mais vous le regretterez, — равнодушно отчеканил Бланж, надевая кепку. — Je transmettrai votre réponse à la société. Les conséquences seront immédiates. — Merci de m'avoir prévenu. Je tremble déjà de peur. Бланж скорчил злое лицо и, бросив напоследок «ne me raccompagne pas, je sais où est la sortie», вышел в прихожую. Теодора рухнула обратно в кресло, только когда услышала, как с силой дрогнула дверь. Разом накатила усталость, и в виски ударила острая, пульсирующая боль. — Разговор был не из приятных? — Джон прокрался в гостиную настолько незаметно, что Теодора дернулась. — Прости, напугал? — Все нормально, просто Бланж утомил меня. — Кто он? — Мужчина, которому я опрометчиво доверилась, принимая его за порядочного, и теперь пожинаю плоды своей беспечности. В общем, ничего нового. Джон присел по соседству. Внешне оставаясь спокойным и собранным, он, тем не менее, сообщал свое волнение Теодоре. — Он угрожал тебе и, если я не ошибаюсь, Фридриху? Я не подслушивал, вы были достаточно громкими. — От тебя ничего не скрыть. Скажем так, — Теодора опустила глаза в пол. — Бланж пытался угрожать, но на меня такое не действует. За себя я не боюсь. А Фридрих… Он солдат. А хороший солдат должен быть готов рисковать жизнью. Я предупрежу его — это главное. И постараюсь что-нибудь придумать… какой-нибудь выход… У меня всегда выходит. Раз уж с Нойманном выкрутилась… — Тебе надо поспать, ты устала, — Джон осторожно коснулся ладони, лежащей на подлокотнике, и нахмурился: дрожит. — На тяжелую голову ничего не придумаешь. Иди в постель, займешься этим завтра. — У меня мало времени. Но ты прав: сейчас думать бесполезно. Доброй ночи. Теодора покинула гостиную. Вместе с ее уходом всякая нужда оставаться отпала и для Джона. Он прочел пять страниц, заскучал и захлопнул книгу, решив, что сон ему тоже не повредит. Завтра тяжелый день. Каждый день на войне тяжелый, но завтра особенно: Джон отчего-то был уверен, что утро все перевернет. И его уверенность сполна окупится: автомобиль, стоящий гораздо меньше роскошных швейцарских часов, выехал в сторону Льежа. Ночь в пути, десятки блокпостов — и в городе станет на одного честного журналиста больше.