***
Дорогая матушка, Не знаю, когда вы получите это письмо и кто вам его доставит, но, коль вы читаете эти строки, меня нет среди живых. Война беспощадна, и вы должны знать это как никто другой, прожив столько лет с вашим супругом и моим отцом. К слову, про отца. Передайте ему, если это возможно, что он прощен и я не держу на него зла. Все, что он сделал, оставило глубокий отпечаток на моей душе, если угодно, изуродовало ее, как и мою речь. Но теперь я понимаю, что его извратила кровь, которую он видел и которую, как зверь, проливал. Отец — просто заблудшая овца. Я тоже заблудшая овца. Все мы — овцы. Впервые узрев уход кого-то близкого, я понял, насколько неверно поступал, столько лет тая обиду и ненависть. Прошу, не плачьте обо мне долго! Просить вас совсем не плакать было бы жестоко с моей стороны, поскольку слезам горя нужно дать выход. Крепитесь, матушка, грядут тяжелые времена. Война, скорее всего, будет проиграна (или уже проиграна, я ведь пишу письмо заранее), что сулит германской нации огромные испытания. Не знаю, какое будущее нам уготовано, но хочется верить, что Германская империя останется суверенным государством, Бельгия и Франция будут освобождены, а бои на Восточном фронте никогда не повторятся. Если бы я был жив, то приложил бы все усилия для сохранения мира. Думается мне, что люди, которые живут от войны к войне, погибли на самой первой. А тот, кто уцелел… нет, он не допустит повторения. Никогда. В моей жизни было и навсегда останется две женщины: вы, матушка, и моя милая Теодора. Помните, я писал вам о ней? Знайте, что она — та, кого я люблю и с кем желал бы связать жизнь, окажись судьба к нам более благосклонна. К несчастью, я полностью сознаю, что у нас есть сегодня, но нет завтра. Мне больно от этого знания, но Теодоре, должно быть, в сто крат больнее. Если вы вдруг когда-нибудь встретитесь, будьте к ней добры, примите, как родную дочь. Этим вы меня порадуйте, даже если нет ни рая, ни ада, ни страшного суда. Матушка, мой рай с вами и Теодорой! Бесконечно люблю, Ваш покойный сын Фридрих Блумхаген***
Подтерев влагу, которой наполнился правый глаз, Фридрих поставил точку и бросил перо, измарав поверхность стола. Где-то на дне ящика, вместе с письмами от матери, должны были лежать конверты. Последний. Что ж, это знак. Вложив обсохший лист в прорезь, Фридрих начертал на обложке имя и адрес Хелены Блумхаген. В памяти тотчас всплыл маленький покосившийся домик, в котором прошли детство и добрая часть юности. Фридрих помнил каждую трещинку на стене и потолке, как если бы видел их прямо сейчас, но, странное дело, не мог вспомнить, как лежали старческие морщины на лице матери. Наверное, морщин стало в разы больше и волос вконец поседел. Половицы скрипнули. Фридрих только сложил письмо и убрал в карман — к перстню, как комнату заволокло теплом и запахом миндаля. Женские руки обвили шею, а грудь прижалась к спине, мягко надавив. Фридрих вздрогнул от неожиданности, и до того крупно, что Теодора незначительно отстранилась. — Я только что слышала… про Курта. Мне жаль, Фридрих, это ужасно. «Я знала», — казалось, хотела сказать Теодора, однако ж не решилась. Фридрих и сам в глубине души знал, что у человека, повесившего четверых, не может быть счастливого исхода. Все это время он лгал себе, делая вид, что не понимает, почему Курт так часто вспоминает потерянный пистолет. И когда пистолет нашелся… Следовало остановить Курта, заверить, что пролитая кровь не на его совести, а на совести Нойманна. Бедная заблудшая овца… — К-курт давно об эт-том думал. Н-надеюсь, он уп-покоился с миром… Мы договаривались встретиться после моей в-вахты. Где ты б-была? — Фридрих повернул голову, поймав виноватые глаза. — Долгая история. Мы с Лоуренсом нашли решение. Теперь твоей жизни ничего не угрожает. — А твоей? — Если выполню свою часть сделки, то все будет хорошо. — Ч-что за сделка? — Ты писал матери? Прости, что сразу не дала о себе знать. Я минут пять стояла у тебя за спиной. — Да, п-писал. Это на с-случай, если… Все х-хорошо? — заметив, что Теодора излишне бледна, Фридрих аккуратно оттолкнул ее от себя и развернул стул. — К-как ты сюда попала? Это ведь небезопасно… — Все на ушах стоят из-за самоубийства офицера, — она нервно надкусила губу. — Я просто зашла через центральный вход. Не беспокойся, меня никто не видел. И все хорошо, просто… хочу побыть с тобой, пока ты не занят. Прогуляемся или?.. Теодора взглянула на дверь. Фридрих понял ее без слов и кивнул, немного покраснев, когда щеколда на двери повернулась. Солдатские кровати были на порядок уже, чем та, к которой они привыкли; постельное белье менялось раз в неделю, хотя засаливалось гораздо быстрее; не стоит забывать и про клопов, обитавших в каждом матрасе. Теодору ничто не покоробило. Ее взгляд вмещал столько грусти и ласки, словно это их прощальная встреча, и Фридрих не посмел ей возразить, принявшись за пуговицы на шинели. Платье рухнуло ниц. Теодора смело шагнула вперед и накрыла своими ладонями ладони немца, замершие чуть ниже груди. — Я сама. Позволь мне самой. Фридрих с промедлением, но опустил руки. Длинные ресницы Теодоры затрепыхались, пока она вытаскивала из петель одну пуговицу за другой. Бледность сменилась легким румянцем, нижняя губа задрожала от желания. — М-милая… — Фридриху не терпелось, но приходилось себя одергивать. Теодора закончила с рубашкой и размашисто провела рукой по горячей груди. Ей тут же передался рваный ритм сердца, бившегося столь отчаянно по одной причине — из-за любви к ней. Обескровленные губы пронзила легкая улыбка. Взяв ладонь Фридриха, Теодора положила ее на свою грудь и затем осторожно, следя за малейшими изменениями на лице, опустила ее до нижней границы живота. Там она остановилась, доверчиво и в то же время смятенно заглянув в глаза цвета замершей реки. Красивые. — Хочу запомнить каждое прикосновение, — пояснила Теодора, улыбнувшись почти со слезами. Фридриху стало так жаль и ее, и себя, и то счастливое будущее, которое могло бы у них сложиться, не случись войны. Впрочем, именно война и свела их вместе. Между Калифорнией и Чопау необъятная водная гладь и километры суши: американка и немец, разделенные океаном, рисковали навеки остаться незнакомцами. Теодора бы строчила статьи для «Секретов домохозяйки», Фридрих бы работал учителем музыки в гимназии — и так всю жизнь. Ладно, может, и не всю. Однако навряд ли кого-то из них занесло бы в обитель другого. Для Фридриха война сделала много: научила любить, терпеть и прощать, показала, откуда в людях берется жестокость и как противостоять ей. Для Теодоры война сделала не меньше: помогла увидеть мир не через щель «Таймс», а с широко распахнутыми глазами, понять, что она больше не маленькая наивная девочка, взявшая на себя слишком много, а действительно жаждет вещать правду. И главное: война дала ей друзей и мужчину, с которым она хотела разделить жизнь. В первый и последний раз Теодора всерьез мечтала о простом и тихом счастье: домике в южных штатах, собственном огороде, цветочных клумбах, большой лохматой собаке и… детях. Да, Теодора Анна Эйвери, не без оснований слывшая противницей браков и детоненавистницей, искреннее желала построить семью. К несчастью, время, когда ей встретился подходящий человек, оказалось неподходящим. И так всегда. Порой хотелось выть от этой несправедливости. — Liebe dich… — пропел охрипший голос. Теодора с удовольствием запуталась в русых кудрях, целуя жадно, исступленно, как в последний раз… В ней было столько любви, сколько не могла вместить крохотная комнатка. Закоптелые стены и потолки не стали преградой. Неистовая, как море, Теодора сносила все препятствия, в том числе врезавшиеся в мягкую кожу пружины матраса, надоедливых насекомых, сырость и то, что их, возможно, слышат. Два тела, жаждавших друг друга больше всего на свете, слились в симфонии тяжелых вздохов. А обессилев, рухнули на смятые простыни. — Споешь мне еще раз? — с надеждой в голосе, за которой скрывалось что-то другое — похоже, что осознание грядущей потери, Теодора провела рукой по гладкой, как у мальчишки, щеке. — Жаль, нет скрипки. Я бы хотела услышать… — Если бы м-мог, я бы сыг-грал для тебя прямо с-сейчас. — А что бы ты сыграл? — Теодора придвинулась ближе, глядя настолько пронзительно, точно ей обнажены всего его тайны. — Н-наверное, Шоп-пена. П-прелюдию номер четыре, — не раздумывая, ответил Фридрих. — Четыре? Странно… Просто именно ее играл Джон, когда мы впервые встретились. Еще в Химворде. Боже, как давно это было!.. — Она п-печальная, но оч-чень красивая. Мне каж-жется, что она п-похожа на т-тебя!.. Когда я ее иг-граю, то чувствую необъяснимую нежность, т-тревогу и… она как последние м-минуты счастья!.. Когда з-знаешь, что д-дальше — ничего, но пыт-таешься взять все от того, что осталось!.. — Я так глубоко не думала… — Теодора перевернулась с бока на спину, и перед ней открылся отсыревший потолок казармы. — Но после твоих слов… Да, пожалуй, так и есть. Ты тонко чувствуешь… Фридрих улыбнулся, вспомнив, как допоздна задерживался в кабинете музыки, стирая в кровь пальцы, чтобы услышать то, что с такой легкостью выходило из-под смычка герра Крузе — разумеется, с легкостью иллюзорной, ибо ей предшествовали долгие годы работы. Подержать бы скрипку еще разочек: коснуться грифа, корпуса, струн! Помимо чистого неба над головой, Фридрих хотел вернуть то время, когда мог самозабвенно заниматься музыкой. Но оно утрачено. Безвозвратно. Как и мирное небо. — Так что, споешь мне? Какой-нибудь романс. Фридрих приподнялся, опершись спиной на прутья изголовья. Теодора осталась лежать на подушке, из которой нещадно лезли перья, путаясь в волосах. Фридрих вытащил одно. Только синие глаза переметнулись на перо, молчание нарушило мелодичное звучание мужского голоса:Der süße Schlaf, der sonst stillt alles wohl
Kann stillen nicht mein Herz mit Trauer voll,
Das schafft allein, die mich erfreuen soll!
Kein Speis’, kein Trank mir Lust noch Nahrung geit,
Kein’ Kurzweil ist, die mir mein Herz erfreut,
Das schafft allein, die mir im Herzen leit!
Kein’ Gesellschaft ich nicht mehr besuchen mag,
Ganz einig sitz in Unmut Nacht und Tag,
Das schafft allein, die ich im Herzen trag’.
In Zuversicht allein gen ihr ich hang’
Und hoff, sie soll mich nicht verlassen lang,
Sonst fiel ich g’wiß ins bittern Todes Zwang.
Фридрих пел тихо, вытягивая ноты не до конца, однако Теодора замерла, раненная глубоко в сердце. Хлесткий немецкий из возлюбленных уст звучал нежнее речей бельгийцев. На предпоследней строфе, со словами про одиночество, по щекам Теодоры потекли слезы. Стало предельно ясно: лишившись Фридриха, она ничем не сможет заполнить дыру, образовавшуюся с его потерей. Ей также перестанет быть мил белый свет, и она забудет, что такое счастье. Точнее, счастье взаимной любви, ведь сердце сохранит верность единственному, кто сумел до него добраться. Теодора по-своему любила друга детства, жившего в имении по соседству, своего нью-йоркского ухажера, точно не любила карьериста Нормана, зато питала светлые чувства к Лоуренсу и Джону. Но Фридрих — Фридрих был особенным во всех смыслах! Только он один сумел прорасти в ней так, что выдрать его — то же самое, что выдрать сердце. Как же Теодора ненавидела и обожала войну! Война проклята потому, что может отнять любимого, и благословенна, потому что свела их вместе. Если бы Теодора могла что-нибудь сделать, чтобы уберечь Фридриха, то она бы, не раздумывая, совершила даже самый тяжкий грех. Она и могла его совершить, не имей веские причины полагать, что… — Мне пора, — Теодора села лицом к стене и принялась застегивать платье. — К тому же кто-то может прийти. — Ты так и не от-ответила. Какое реш-шение вы нашли? Матрас скрипнул. Теодора догадалась, что Фридрих сел. — Неважно. Скоро все закончится. — Мне нужно знать… Рука Теодоры замерла на предпоследней пуговице. Раздался тяжелый вздох. — П-почему ты не г-говоришь? Неужели?.. — Послушай, Фридрих, миленький, — она обернулась, улыбнувшись совсем по-матерински. — Я обещаю, что со мной все будет хорошо. Не думай об этом, ладно? Просто делай свою работу… — К-как я могу не д-думать? — лицо Фридриха стало насыщенно красным от негодования. — К-как? Оп-пять ты защищаешь меня. К-какой я с-солдат, если не могу защ-щитить любимых?.. — Я слишком сильная, чтобы находиться под чьей-то защитой. Справлюсь. Всегда справлялась. — Неправда! Теодора подняла голову. На нее смотрели два воспаленных глаза. Фридрих резко вскочил, обошел кровать с правого края и присел на колени в ногах Теодоры, обхватив обе ее ладони своими. С секунду он молчал, усеивая руки лихорадочными поцелуями. Затем, отняв губы, прошептал: — Да, ты сильная! С-сильнее многих, кого я в-встречал!.. Но даже сильные ин-ногда нуждаются в отдыхе и з-защите!.. Позволь мне п-помочь… — Нет! — Теодора почти вырвала руки. — Меня месяцы мучит сон, где ты погибаешь! Как я могу хоть на толику допустить, что это произойдет на самом деле? Тем более во сне была бомба… и сейчас… сейчас тоже бомба! Никогда! — Это просто совп-падение. — Ты же уверен, что умрешь, Фридрих! Я давно это поняла. Ты начал смотреть, как он! Теодора не уточнила кто, но было ясно, что речь о преждевременно почившем Курте, глаза которого при жизни впитали смерть. — Я хочу ж-жить, Т-теодора! Я хочу ж-жить и никогда не пущу себе п-пулю в висок, как это сделал К-курт! И я… — Зато я пущу себе пулю в висок, если ты погибнешь из-за меня! Не надо, прошу… И встань с коленей, Фридрих. Голубые глаза разом потускнели. Ладони, сцепленные вокруг женских ладоней, разомкнулись. — Прости… — Теодора наспех скрутила волосы лентой и, не обернувшись, вышла в коридор. Фридрих остался сидеть у подножия кровати, страдая от неизвестности и собственной слабости. Он не знал, что гостья почти сползла по стенке, скрывшись за ближайшим поворотом, и что снова расплакалась, но теперь с горечью и болью. Фридрих застелил кровать покрывалом, оделся и вышел на улицу, где все еще говорили про Курта. Слушать, как умершему полощут кости, было невыносимо. Невыносимее, разве что, вспоминать недавнюю размолвку с Теодорой. Как глупо ссориться, когда не за горами вечная разлука! Фридрих ощупал карман с письмом и перстнем — стало в разы паршивее. Почему счастье так быстротечно и переменчиво? Почему Теодора предпочла не вмешивать его, полагаясь на доктора, Лоуренса — да на кого угодно, лишь бы не на него? — S'il vous plaît, ne me touchez pas! Je fais juste mon travail! — неподалеку раздался крик, полный ужаса. Фридрих, не отдавая себе отчета в том, что делает, ринулся к источнику звука, через минуту увидев двух офицеров и девушку, прижатую ими к стене дома. Незнакомка напомнила крестьянку, изнасилованную Отто в пограничной деревне: такие же зеленые глаза, те же косы и землистый оттенок лица. — Ты бельгийка, — сказал офицер, стоявший справа, по-немецки. — Обслуживающий персонал. Обслужи нас хорошенько. — Ne résistez pas, alors… qui sait, si tu aimes ça? — мерзко ухмыльнулся другой. — Non, je suis mariée. — Je ne vois pas ton mari ici. Monsieur le belge, êtes-vous là? Non? Je crois que ton mari n'est pas là. — Je vous prie! Seigneur dieu! Тот, что справа, прижал руки верещавшей бельгийки к стене. Левый принялся задирать юбку. — Прекратите! Она же попросила в-вас пер-рестать! Офицеры удивленно обернулись, с ног до головы осмотрев наглого ландсера. Бойко шпарящий по-французски имел густые черные усы и выглядел добродушнейшим весельчаком; другой отличался красным оттенком лица, рано начал лысеть и походил на холерика. Фридрих видел их впервые, они его тоже. — А ты кто такой? Ландштурм? Убирайся — и мы сделаем вид, что этого не было, — гаркнул усатый. — Что стоишь? Пшел прочь! — Нет, я н-никуда не пойду… Н-нет, не в этот р-раз… — вначале Фридрих испугался двух пар бешеных глаз, но после взгляда на бельгийку его разобрало такое зло, что он решительно подошел к стене и вцепился в плечо усатого. — П-пустите ее… — А ты совсем страх потерял, — улыбнулся усатый. Ровный ряд поразительно белых и блестящих зубов, как бусины жемчуга, был последним, что Фридрих видел, перед тем как его наотмашь ударили по лицу. Голова закружилась, и он отшатнулся назад, но сумел устоять на ногах. На землю упала пара капель крови. Фридрих приложил ладонь к носу и удостоверился, что кровь идет оттуда. — Сдохнуть хочешь? — спросил краснощекий. — Отп-пустите ее… — повторил Фридрих одними губами. Удары полились без остановки: спина, живот, плечи, шея… Имея опыт группового избиения, Фридрих старался защитить голову и внутренние органы. — Tu as de la chance, salope. Tu peux copuler avec ce soldat jusqu'à l'aube, — ядовито выплюнул усатый, прежде чем они с товарищем скрылись. Фридрих лежал на земле с закрытыми глазами, вслушиваясь в звук удалявшихся шагов. Когда он открыл глаза, то увидел не небо, как рассчитывал, а бледное лицо бельгийки. — Merci de m'avoir sauvée… Laissez-moi vous aider… — робко проговорила она. Фридрих отмахнулся и, игнорируя протянутую руку, которую не имел права жать, встал, поплетшись прочь. Бельгийка не унималась, но за очередным поворотом силы оставили ее, и она замерла, облокотившись на каменную стену дома. Фридрих все шел и шел, а зеленые глаза спасенной бельгийки смотрели ему вслед.