Хороший солдат

      Теодора поморщилась, вспомнив прикосновение обожженной плоти. Теперь она знала, что Отес прошел через многое, прежде чем стал главой террористов. Не зря истеричка Констанс его слушалась. Отес был страшным человеком с искалеченной судьбой. Шрам обезображивал не только правую кисть, как многие полагали, но и простирался дальше — к спине, возможно, доходя до копчика. Когда Отес, запыхавшись, снял плащ, под ним оказалась застиранная белая майка, надежно заправленная в брюки. Теодора, несмотря на мучительное любопытство, не сумела добраться до истины. Но кое-что выяснила: шрам выглядел зарубцевавшимся, а значит, Отес получил его много лет назад. Спросить напрямую было бы слишком нагло, поэтому Теодора буравила шрам взглядом, рассчитывая, что рано или поздно Отес устанет и сам изложит свою печальную повесть.       — Сколько вы собираетесь держать нас здесь? И почему в разных комнатах? Позвольте увидеть Лоуренса, — Теодора все-таки заговорила — затянула свою любимую песню.       В последние часы она только и просила о встрече с Лоуренсом, медленно доводя Констанс до взрыва.       — Мы все равно связаны. Не сбежим, — Теодора дернула руками, но те были крепко привязаны к спинке стула, поэтому движение принесло боль. — Зачем вы держите нас? Если собираетесь мстить, то делайте это скорее, пока люди еще хотят нашей крови.       — Люди хотят не вашей крови, а крови Нойманна, — Отес прервал продолжительное молчание, однако поворачивать голову не стал.       Он стоял к Теодоре спиной, и она могла видеть его плечи — широкие, с мускулатурой, но при этом жилистые, с выпирающими венами, с правой стороны опаленные огнем.       — Если так, то зачем вы нас связали? И не пойму: зачем вам мои статьи?       — Люди считают, что виновен Нойманн. Так оно и есть. Но корень зла — вы, мадмуазель Эйвери. Это вы нас подставили. Из-за вас мы потеряли лучших людей, а наши соседи потеряли своих близких. Конечно, им невдомек, что в деле не последнюю роль сыграла американская журналистка, но этого знать и не нужно. Вы и ваш коллега искупите свою вину, сделав красивый жест.       — Хотите, чтобы я написала статью, восхваляющую террор? — Теодора усмехнулась. — Я не заказной писака.       — Не статью. Предсмертную записку. В виде статьи. А потом вы и ваш…       — Ох, не продолжайте! Кажется, я поняла: вы предлагаете нам с Лоуренсом стать живыми бомбами.       — Нет, не предлагаю. Я ставлю вас перед фактом. Вы станете живыми бомбами и заплатите своей кровью за жизни бельгийцев. А потом в газетах появится статья про двух журналистов, которые так прониклись несправедливостью оккупационного режима, что пожертвовали собой, чтобы помочь подполью. Вы же мечтаете о славе, раз рискнули приехать в Бельгию. Пожалуйста — вот слава, купленная кровью… Или вы не такого хотели?       — Я хотела доказать себе, что чего-то стою, но теперь единственное, чего я хочу, — это жить мирной жизнью с тем, кто мне дорог.       — Я тоже этого хочу. Не для себя, а для других. У меня никого не осталось. У многих здесь никого не осталось.       Теодора мельком взглянула на Констанс, злое лицо которой походило на мраморную маску.       — Вы думаете, что вернете ей мужа, пролив чью-то кровь?       — Да как ты смеешь?.. — Констанс позеленела от гнева; конечно, она слушала разговор, хотя делала вид, что он ее ни капельки не интересует.       — Не вмешивайся. Делай что делала. Нет, я не думаю, что верну ей мужа. Констанс не нужен муж. Она не хочет жить и поэтому находится среди нас. Констанс смертница. Здесь многие смертники. Ну, кроме Эмиля. У него все-таки жена, дети. Были, по крайней мере. После вчерашнего ни в чем нельзя быть уверенным.       — Раз у него жена и дети, разве вы не хотите его освободить?       — Очень хочу. Как раз занимаюсь поисками.       — Не найдете. Наш человек узнает, что мы все еще в городе, и расправится с Бланжем.       — Вы блефуете, даже не пытайтесь. Я понял это сразу. Вы жить не сможете, если по вашей вине умрет человек.       — Я все еще жива, хотя виновата в том, что устроил Нойманн.       — Дайте себе время. Вы съедите себя живьем.       — Не успею. Я ведь стану вашей бомбой, не так ли? Мы с Лоуренсом ей станем.       — Видите: я облегчаю вам жизнь.       — Я хочу видеть Лоуренса.       — Нет, — Отес ниспослал Теодоре легкую, издевательскую улыбку. — Не смотрите на меня так, словно я могу передумать. Я не меняю своих решений.       — Один человек говорил то же самое. У меня хватило упрямства.       — В этот раз вам не хватит времени.       — Объясните, почему мы с Лоуренсом не можем увидеться.       — А вы бы стали чиркать спичкой, сидя на бочке пороха?       — Вы, похоже, именно этим и занимались.       Отес улыбнулся чуть шире, взял табурет и поставил его напротив Теодоры.       — Вот в чем дело! Рассказать вам про мой ожог? Вижу интерес в ваших глазах. Бросьте, я привык, что на меня так пялятся! Убого, да?       Отес махнул багровой кистью.       — Не скажу, что убого, скорее передергивает. Но это все равно плохо: вы привлекаете слишком много внимания.       — Тут вы правы. Без ожога я был незаметнее. А теперь достаточно сказать: «Тот парень с ожогом на руке!» — и все сразу понимают, про кого речь. Наверное, Нойманн тоже в курсе и вовсю меня ищет. Нет? Вы ему не рассказали? Ну ничего, это уже не играет роли. Так вот, про ожог, — Отес добродушно усмехнулся, пристально вглядываясь в напряженное лицо Теодоры. — Я получил его десять лет назад. Тогда я занимался молоководством в трех с половиной лье отсюда. Перенял дело отца. У него была небольшая ферма на две-три коровы. Через пять лет мы держали уже два десятка коров, а наши молоко, сыр и творог заказывали аж из Брюсселя. Про окрестные городки молчу: у нас почти не было конкуренции.       Я говорю у нас, имея в виду себя, жену и нашу дочь. Да, когда-то у меня были жена и дочь. Мы с женой были из простых, кончили школу в нашем селе, я два года проучился в реальном училище, но вернулся домой, не завершив курса, из-за смерти отца. Мы надеялись, что хоть наша малышка получит образование. Как у вас, мадмуазель Эйвери: что она будет знать языки и писать без ошибок. Мы даже думали устроить ее в пансионат. А потом… Одному ублюдку не понравилось, как выросло наше хозяйство. Он пытался со мной договориться, но, конечно, я рассмеялся в ответ на его требование не торговать со столичными перекупщиками.       И тогда он решил действовать жестче. Ночью, когда моя жена и дочь спали, его люди приехали на нашу ферму и подожгли коровник. Ветер был сильным, и огонь быстро перекинулся на жилой дом. Когда я вернулся, стоял ужасный крик: визжали заживо горевшие коровы, потом жареным мясом пасло на всю округу. И под эти звуки я полез в дом, прямо в горящую дверь. Отсюда и ожог, мадмуазель Эйвери. Правая сторона тела до поясницы вся в рубцах, особенно рука и спина. Но хотите верьте мне, хотите — нет, боли я не почувствовал. В голове была только одна мысль: «Вытащить любимую и нашу малышку». К сожалению…       Половицы резко скрипнули. Теодора вздрогнула. Констанс вытащила из кармана портсигар и вышла из комнаты.       — Жена была уже мертва: угорела. Дочка еще дышала. Я помчался к лекарю. Он жил в одном лье от нашей фермы. Но по пути и ее не стало. А к утру наша ферма сгорела дотла. Выжило только восемь коров, они разбежались по округе. Правда, у двух были ужасные ожоги. Пришлось забить. Шесть остальных я продал за бесценок. Похоронил жену с дочерью. Но на этом история не заканчивается. Я нашел того, кто виновен в смерти моей семьи, и… — голос Отеса сделался еще легкомысленнее, — разобрался с его семьей. Скот трогать не стал. Рассудил, что этому ублюдку нужно как-то зарабатывать. Просто пришел днем в его дом и прирезал его жену. Она в тот момент развешивала белье. Следующим стал их пятилетний сын, а затем — младенец. Его я задушил подушкой. Нож выбросил в озеро и со спокойной душой ускакал во Фландрию. Там я горбатил спину как чернорабочий. Нидерландского до сих пор не выучил, так что не мог рассчитывать на большее. А спустя шесть лет вернулся. Узнал, что ублюдок повесился через год после пожара. Его ферма была заброшена, скот угнали местные жители. Убийцу не искали. Все знали, что это я, но знали, что я поступил по праву. Меня побаивались, но уважали.       Я думал начать все заново, но теперь не могу спокойно смотреть на коров: вспоминаю, как они визжали, и запах… Жениться снова я тоже не смог. С трудом понимаю, как там, — Отес поднял глаза к потолку, — меня будут делить сразу две жены. Да и я никогда не смогу полюбить кого-то так же, как… Не думаю, что я умею любить после всего, что случилось. В ту ночь я как будто лишился всех чувств. Ну, кроме гнева. Его я утолил, когда расправился с женой Люсьена и их детьми. Никогда не испытывал такого удовлетворения и уже вряд ли испытаю снова. Вы можете считать меня бесчеловечной мразью и детоубийцей, потому что я и правда наслаждался процессом. Но это не делает меня менее правым. Я имел право получить и удовлетворение, и наслаждение. Око за око, зуб за зуб.       — Тогда приготовьтесь к тому, что вы во веки веков не увидитесь со своей женой, — по щекам Теодоры расплылись багровые пятна. — Как убийца вы попадете в ад, Отес, и будете вариться в соседнем котле с Люсьеном.       — Такой расклад меня вполне устроит, ведь это значит, что и он не увидится со своей семьей. Достойная кара для жадного до денег убийцы. Это все, чего я и хотел… разлучить их.       — Даже спустя десять лет вы никак не угомонитесь?       Отес странно посмотрел на Теодору, как будто она сказала что-то глупое.       — За такое нельзя прощать. Я вообще против прощения. Люсьен не раскаивался. Он не был честным человеком. Говорят, что он подстроил смерть брата, чтобы владеть фермой единолично. Так что от его смерти всем стало только лучше.       — Возомнили себя народным мстителем?       — Нет. Народный мститель я сейчас. Тогда я мстил за себя и свою семью. Будь Люсьен даже самым праведным человеком в округе, меня бы это не остановило, потому что он отнял у меня то, что я любил. Не говорите, что вы бы простили.       — Нет, я бы не простила. Но прошло десять лет, и Люсьен давно мертв. А вы говорите так, словно ваша семья все еще не отомщена.       Отес только сейчас заметил, что стискивает кулаки до побеления костяшек, а челюсти — до скрежета зубов. Опомнившись, он осекся.       — Я никогда не смогу забыть. Ожог давно зажил, но смерть моей семьи… Я не забуду, сколько бы лет ни прошло. И не прощу, даже если, булькая в соседнем котле, Люсьен будет уверять меня в том, что он раскаялся. Моя ненависть всегда будет со мной.       — Из-за такого и начинаются войны.       — Да? А по-моему, я обрубил зло на корню.       — Нет, вы — сами его рассадник ничем не лучше Люсьена или Нойманна! Если не хотите им быть, то остановитесь. Не заставляйте нас с Лоуренсом…       Улыбка оставила Отеса. Он стал таким же сдержанным, как в первую встречу, и поднялся с табурета.       — Довольно, я не меняю своих решений. Вы с коллегой увидитесь, только когда придет ваш черед выполнить свое предназначение. Не переживайте: долго ждать не придется.       — Ну выполним мы его — и что дальше? Что-нибудь изменится?       — Все мрази сдохнут, — ответила возвратившаяся Констанс.       Теодору передернуло. Ровно таким тоном Нойманн раз за разом повторял: «Все крысы должны быть раздавлены». Он насмехался, а Констанс была желчна и раздражена, но это не отменяет главного — чудовищного сходства в звучании и смысле.       — Не все. Многие останутся. Неужто вы думаете, — уста Теодоры снисходительно дрогнули, — что одного теракта достаточно?       — Не один — так два, не два — так три.       — Не три — так четыре? А сколько у вас людей? Допустим, два десятка. Но ведь ваших врагов значительно больше. Двадцати бомб не хватит, чтобы всех истребить. Вы просто погибнете зазря, не осуществив своих целей. Боюсь, что вы будете вариться в соседних котлах со своими смертельными врагами. Это правда то, чего вы хотите?       — Мы вернемся из ада, курва! — остервенело прошипела Констанс, а затем резко бросилась к Теодоре и вцепилась в ее плечо, продолжив с пеной у рта. — И перебьем всех, кого не смогли при жизни! Бог простит нам это, а если не простит — мне плевать. Такой, как ты, не понять, что значит потерять самое дорогое!..       — Констанс, отойди, — скомандовал Отес.       Констанс не сдвинулась с места, сдавив плечи Теодоры до болезненного стона.       Пришлось оттащить безумицу. Отес через силу отодрал Констанс от Теодоры и швырнул в стену. Констанс съехала к полу, но этого Отесу показалось мало. Он поднял Констанс за грудки, заставил встать и несколько раз, не щадя, ударил по лицу, разбив нос и оставив на щеке отпечаток своей ладони.       — Прекратите, Отес, пожалуйста!..       — Эта курица меня достала. Пора указать ей на ее место. Я не терплю истерик, Констанс, — нравоучение сопровождалось хлесткими пощечинами. — Не терплю непослушания. Не терплю, когда влезают в мой разговор. Еще раз выкинешь нечто подобное — и я изобью тебя ногами, а потом выброшу на улицу. Тебе придется забыть о нашем деле и о своей мести. Надеюсь, я понятно объяснил? До твоих куриных мозгов хоть что-то дошло?       — Отес, прошу!.. — взмолилась Теодора. — Я устала видеть, как людей избивают и убивают. Констанс на нервах, ее можно понять.       — Я не желаю каждый раз разгребать последствия ее истерик. Хотите знать, что случилось во время обыска вашего дома? Вам понравится, — Отес наконец прекратил расправу и вернулся к пленнице, усевшись на табурет напротив нее. — Ваш сожитель, месье Джон Робертс, присутствовал при обыске и попросил моих людей уйти. Насколько мне известно, он сказал об этом спокойно. Не было ни угроз, ни попыток воспрепятствовать. Но Констанс, как собака, спущенная с цепи, ринулась на него с кухонным ножом. Не волнуйтесь, месье Робертс в порядке. Отделался порезом ладони. Но ему просто повезло: вовремя перехватил нож. Все могло закончиться гораздо печальнее. После этого все еще думаете, что Констанс не заслуживает взбучки? Мне кажется, пощечин мало. Что думаешь, Констанс?       Отес весело взглянул на пособницу, которая подтирала дорожку крови тыльной стороной ладони.       — Я заслужила, этого больше не повторится.       — Повторится, — возразил Отес. — Зная тебя, это рано или поздно повторится. Но лучше тебе продержаться подольше. Иначе пойдешь, как другие, обслуживать господ фрицев.       Констанс передернуло от последнего замечания. Казалось, что с секунды на секунду она сорвется с места, бросится на Отеса и разгрызет ему шею. А не выйдет — выцарапает глаза.       — Не повторится. Я хочу отомстить больше, чем, — глаза Констанс сверкнули отвращением, обратившись к Теодоре, — выплеснуть свой гнев. Что мне сделать, чтобы вы мне поверили?       — Есть кое-что, но не уверен, что ты справишься.       — Я справлюсь, — горячо заверила Констанс. — Клянусь.       — Тогда найди какого-нибудь ребенка и убей его, подстроив все так, словно это сделал кто-то из фрицев.       — Позвольте, это же ребенок… — взбунтовалась Теодора; стул под ней задрожал, чудом не опрокинувшись.       — Представьте, как смерть ребенка разожжет огонь отмщения в сердцах бельгийцев. До сих пор Нойманн мучил только взрослых мужчин и женщин. Смерть невинного дитя всколыхнет общество.       — Да вы в здравом уме? А если бы это была ваша дочь?       — Я убил пятилетнего мальчика и младенца. Мне нестрашно взять на себя еще один грех.       — Так не вешайте его на Констанс! Она тут при чем?       — Она всего лишь орудие. Все будет на моей совести.       — Самое страшное совершит она!       — Я готова, — прошептала, истерично отворив глаза, Констанс; она тяжело дышала, как будто бежала и остановилась посреди пути. — Я сделаю это. Какого ребенка?       — Любого. Это не столь важно.       — Отес, опомнитесь! Констанс!..       — Тогда это будет ребенок той шлюхи… В назидание, что надо хранить верность, а не раздвигать ноги перед всяким сбродом…       — При чем тут ребенок? Чем он виноват в грехах матери?       — Это будет справедливая плата… За Армана…       Отес смерил Констанс любопытствующим взглядом, но быстро охладел к ней.       — Видите, мадмуазель Эйвери, она — мое оружие, Нойманн — ваше. Мы стоим друг друга. Думаю, это не Люсьен будет вариться в соседнем котле со мной, а вы. Какая приятная и неожиданная компания!       — Тогда я точно не умру.       Отеса разобрал смех.       — И как вы собираетесь избежать смерти? Поделитесь секретом?       — Нет. Не хочу, чтобы земля носила такого, как вы, больше положенного.       — Вы уже ненавидите меня?       — Я вас презираю. Вы страшный человек, использующий нечестные, грязные, жестокие методы. Вы… вы — второй Нойманн! Нет, даже хуже, потому что вы осознаете весь ужас своих поступков, но продолжаете так поступать! Вы похищаете людей и…       — А вы разве не похищаете?       — Бланж не оставил мне выбора!       — Вы и ваш коллега тоже не оставили мне выбора. Забыли, на чьей совести вчерашние смерти? К тому же повторюсь, что делаю вам одолжение: вы станете национальными героями, вместо того чтобы быть тем, кем должны, — смертельными врагами. А еще вы искупите свой грех хотя бы перед простыми людьми. А что делать дальше, решит Бог. Может, он смилостивится над вами.       — Лучше быть смертельным врагом, чем искупать грехи вот так.       — Вас ничем не убедить. Можете сопротивляться дальше, это ничего не изменит.       Отес отпихнул табурет. Констанс все еще стояла у окна: бледная, измученная, но решившаяся. Она была слишком ослеплена ненавистью, чтобы в полной мере осознавать, на какие мучения себя обрекает. Теодора жалела Констанс, которая не вынесла потери и, сойдя с ума от боли, была готова на любое зверство: искромсать безоружного человека, броситься на пленника, задушить ребенка…       — Не знаю, за какого Армана вы собираетесь мстить, Констанс, но одумайтесь. Не поступайте так с женщиной, которую вы, очевидно, хорошо знаете. Не поступайте так с ребенком. Есть много других способов быть полезной своей стране. Ни к чему впадать в крайности…       — Замолчи. Я сама знаю, что для меня лучше, — Констанс резко шагнула вперед, отчего Теодоре показалось, что на нее снова кинутся, однако безумица направилась к двери.       На глянцевой коже отпечатались разводы крови. Платок плохо справился со своей задачей.       — Теперь видите? Она — мое оружие. Пистолет, который выстрелит, если нажать на курок. Правда, не очень надежный, но свою миссию выполнит.       — Констанс на грани нервного срыва. Вы того и добиваетесь: чтобы она стала вашей безвольной марионеткой?       Отес не ответил, обернув голову к двери. Оттуда показался мужчина с красным лицом — один из тех, кого Теодора видела, когда наносила террористам первый визит. Мужчина сказал Отесу, что все готово, причем на родном языке, то ли забыв, что пленница владеет французским, то ли решив, что владеет им слабо.       — Побудете в одиночестве? У меня другие дела. В последний раз спрашиваю: не хотите рассказать, где держите Эмиля?       — Не раньше, чем вы отпустите нас с Лоуренсом.       Другого ответа Отес не ожидал. Махнув рукой на прощание, он прошмыгнул в дверной проем вслед за товарищем, а затем раздался заунывный скрип.       Теодора посмотрела на подсвечник, оставшийся на столе, и дернула руками. Конечно, ослабить веревки не вышло, и тогда она прислушалась, чтобы понять, насколько далеко мужчины ушли. «Как там Лоуренс? Надеюсь, они его не пытают», — думала Теодора, кусая запекшиеся губы. Лоуренса должны были держать в том же месте, криков как таковых не было, только непонятные шумы, будто что-то падало.       Волнение затрудняло дыхание. Тишина. Вот он, шанс. Аккуратно, прыжок за прыжком, стараясь издавать минимум шума, она двинулась к столу. Потребовалось около минуты, чтобы добраться до подсвечника, а потом половицы заскрежетали — и Теодора обмерла, закрыв рот ладонью. Она все ждала, что дверная ручка опустится, войдет Отес и отхлещет непокорную пленницу по щекам, а лучше — изобьет ногами. В доме было холодно, камин не топили, чтобы не выдать себя дымом, но у Теодоры по лбу заструился пот. Такой напряженной была эта страшная минута. Когда все стихло, Теодора все равно не решалась двигаться. Придя в чувства спустя неизвестный отрезок времени, она резко обернулась спиной к подсвечнику и обхватила пальцами свечу в растаявшем воске. Кожу обожгло, зато запахло жженной веревкой. Связали накрепко, поэтому жар опалил запястья, но все звуки проглотила погребальная тишина. Нельзя было не то что стонать, дышать в полную силу. Секунды длились годами…       — Только что я имел честь снова поговорить с вашей коллегой. Все просит о встрече. Те же просьбы я получаю от вас. Ответ один и тот же: нет, и думать забудьте, никакой встречи не будет. До тех пор, пока не придет ваш черед выполнить свои обязательства перед народом, конечно же.       Лоуренс хотел плюнуть в неуместно отстраненное лицо Отеса, но тот стоял слишком далеко, чтобы осуществить желаемое, а Лоуренс был привязан к стулу еще крепче, чем Теодора.       Правый глаз Лоуренса проглотил синяк, но не из-за пыток или дурного обращения. Когда на них с Теодорой, покидавших город в ночи, напали, Лоуренс пытался отбиться — и вот они, печальные последствия. Под одеждой, изрядно вымазанной грязью, тоже были синяки. Лоуренс не мог пошевелиться без боли, однако представлял из себя не менее непокорного пленника, чем Теодора. В отличие от Тео, изъяснявшейся спокойно и доходчиво, Лоуренс то и дело переходил на проклятья и угрозы, а однажды даже опрокинул стул.       — Я требую! Я хочу быть уверенным, что она в порядке! Иначе клянусь, что выберусь и перебью всех вас до единого! Дайте мне ее видеть!       — Зря тратите силы, это ничего не изменит.       — Ты мне сразу не понравился! Руку на женщину подымет только последняя скотина.       — Можете думать, как хотите. Всю ночь смешиваете меня с дерьмом, я обвыкся.       — Не знаю, по каким причинам ты делаешь это, но, каким бы ни было твое прошлое, — Лоуренс уставился на ладонь, изувеченную рубцами, — оно не дает тебе право калечить жизни других. Слышишь меня? Подумай своей головой, если в ней есть что-то, кроме опилок! Я видел таких, как ты. Они стреляли в женщин и детей! Захватили церковь и убивали заложников одного за другим под предлогом того, что хотят лучшего для своей страны!.. Смешно! На моих глазах застрелили девочку. До сих пор помню, каким удивленным был ее взгляд. И это то самое «лучшее»? Если для его достижения надо завалить землю телами своих же людей, разве оно того стоит? Для кого ты это делаешь, если по твоей милости все вымрут?       — Повторяю: зря стараетесь. На мне уже лежит грех детоубийства. Я убил двоих: пятилетнего мальчика и младенца. После такого я могу что угодно, — Отес отодвинул штору, выглянув на улицу. — Я рассказал вашей коллеге подробно. Вам не хочу, потому что вы не нравитесь мне так же, как я не нравлюсь вам.       — Хоть в чем-то наши взгляды схожи.       — И несмотря на это, — продолжил Отес, проигнорировав последнюю реплику, — я удостаиваю вас чести стать героем для народа. А мог бы сделать французским шпионом и донести на вас Нойманну. Так что я еще пожалел вас.       — Пройдено, знаем уже, — Лоуренс неожиданно расхохотался.       Отес повернул на него голову, недоверчиво нахмурился.       — Нойманн в это не поверит. Он не поверил даже Тео, хотя с самого начала подозревал ее в работе на французскую разведку. Тебе стоит придумать что-нибудь другое, потому что становиться героем для народа я не собираюсь. Лучше прибей меня прямо здесь. Я не террорист. Я всей душой ненавижу террористов.       — Вы своего рода террорист. Похитили Бланжа, шантажировали и продолжаете шантажировать нас его жизнью.       — Тебе напомнить, что Бланж первый начал? По твоей же указке. Что нам было делать? Соглашаться и идти подрывать Нойманна?       — А почему бы и нет?       — Я тебе скажу почему. Во-первых, это противоречит нашим с Тео убеждениям.       — Нашим? Вы случаем не забыли, что любовником мадмуазель Эйвери является немецкий солдат по имени Фридрих?       — Я все прекрасно помню, подлец ты этакий, — не сдержался Лоуренс. — Я могу продолжить? Во-вторых, если бы теракт не удался, Тео бы повесили или расстреляли. А вероятность, что он удался бы, — пятьдесят на пятьдесят.       — И вы сделали все, чтобы вместо мадмуазель Эйвери расстреляли простых бельгийцев.       — Мы здесь не при чем. Что я, что Тео меньше всего хотели, чтобы пострадали невинные. Мы надеялись… точнее, Тео… Тут ты прав, подлец. В общем, Тео надеялась разобраться с двумя уродами сразу: с тобой и с Нойманном. Но если стрелять в две птицы, не попадешь ни в одну. Так, к сожалению, и вышло. Тео рассчитывала, что вы перебьете друг друга. Мне тоже хотелось в это верить — в какую-то справедливость. Но нет: я сижу перед тобой, как проклятый Бланж, хотя все еще не теряю надежды на спасение. Хотя бы на душевное. В нем я как раз не сомневаюсь, так как плясать по твоей указке не буду. Выходит, что и грешить против своих убеждений тоже. Ни одна смерть ребенка того не стоит.       — А тут не согласен. Смерть ребенка может встряхнуть общество, особенно если его убьет перед уходом на фронт кто-то из захватчиков. Последует незамедлительная и очень выгодная мне реакция.       — Не говори, что… — Лоуренс побагровел, представив худшее и, к несчастью, весьма правдивое. — Ты собрался замучить кого-то из детей, чтобы…       — Я не планировал, это стихийное озарение. Скажите спасибо мадмуазель Эйвери. Идея посетила меня именно во время разговора с ней. Как и вы, мадмуазель Эйвери пришла в ужас. Это хороший знак. Вряд ли немецкие мрази уйдут из города просто так. Возмездие.       — Вместе с немцами погибнут и бельгийцы… Ты понимаешь, что творишь?.. — прошептал Лоуренс через скрип зубов.       — Более чем. Месть не бывает бескровной. Получают с обеих сторон. Я готов к последствиям, мои люди тоже.       — Это отвратительно… Ты делаешь вид, что поступаешь правильно, а сам… а сам убиваешь своих же! Убиваешь детей!       — Жертвы необходимы.       — Да лучше б ты себя в жертву принес, ублюдский мессия!..       — Всему свое время.       — Твое время давно истекло!..       Горячий спор бы продолжился, и Лоуренс бы не устал стучаться в глухую стену, даже видя, что усилия не приносят результата. Но дверь внезапно распахнулась, в комнату влетел один из террористов с кровоточащей раной на голове и что-то провизжал на французском. Из-за того, что ворвавшийся очень тараторил, Отес его тоже не понял, попросив, точнее, велев говорить медленнее.       — Эйвери… Она ударила меня по башке стулом и сбежала!.. Ей как-то удалось освободиться, хотя я не слышал ни звука!       Под глазами мужчины расползлись глубокие синяки, лицо выглядело очень опухшим и усталым. «Спал же, сволочь, — радостно заключил Лоуренс. — Вот и не услышал ничего».       — Сколько раз я говорил не спать, когда ты делаешь нашу работу! Пошел и сию же минуту поднял всех! Пускай ищут эту дрянь! Только попробуй не найти: я тебя кастрирую и четвертую!       Мужчина истерично закивал и, не сказав более ни слова, снова бросился в дверной проем. Послышались крики, что-то загрохотало. Лоуренс был до того доволен, что не постеснялся улыбнуться, издевательски изогнув бровь. Отес помрачнел, как только понял, чем чреват побег Теодоры, и помрачнел вдвойне, заметив, что пленник злорадствует.       — Теперь на одного смертника меньше, вот же незадача. Может, займешь место Тео, черт?       — Я найду ее, и она выполнит то, что должна.       — Не думаю, что ты найдешь ее. Как видишь, она тебя все-таки обхитрила.       — Это мой промах, нельзя было оставлять ее одну…       — Не так уж ты и стратег, раз от тебя сбежала связанная женщина.       — Замолчи, — голос Отеса поледенел от гнева. — Эта шлюха… Она забывает, что ты все еще в моих руках!       — Тео за мной не вернется. По крайней мере, она не вернется за мной одна. А я не прочь сделать так, чтобы ей было не за кем возвращаться. Так что если хочешь убить меня — дерзай, я только за.       — Нет, это слишком просто. Это слишком просто… — черты Отеса моментально смягчились, словно его осенило. — Есть идея получше. Тебе очень понравится! Вернее, очень не понравится…       — Что ты задумал?       — Нет, не так сразу. Могу сказать только одно: ты начнешь молить, чтобы мадмуазель Эйвери вернулась.       Лоуренс напряг мышцы и дернул руками, но освободиться от веревок не смог бы, даже если бы приложил всю силу. Дерьмо. Лоуренс впервые почувствовал, что серьезно влип.