Хороший солдат

      Герберт учился двумя курсами старше на философском факультете. Впервые Констанс увидела его в коридоре университета — в окружении однокурсников-философов, которых считала ни на что не годными пустословами.       Сама Констанс изучала право и была одной из первых женщин, выдержавших вступительные испытания на юридический факультет, чем безумно гордилась. Мать Констанс гордости дочери не разделяла. Она считала, что Констанс нужно не образование, а выйти замуж. При этом собственный печальный опыт — родители разошлись, когда Констанс было пять — госпожу Анжено не останавливал.       Анжено — фамилия отца. Девичья фамилия матери — Мюссо. Но мать, гордая бельгийка, развод оформлять отказалась и жила под фамилией мужа, оставаясь формально замужней женщиной. Отец мог уже давно жениться на ком-то другом, но мать это не интересовало. Единственное, что ее заботило, — это мнение окружающих.       Констанс не понимала мать, но еще меньше понимала отца, которого не помнила. Будучи приверженицей левых взглядов, сторонницей пролетарской революции и верноподданной поклонницей Энгельса и Маркса, Констанс продвигала идею упразднения института брака. В конце концов, брак ничего не дает. Это не гарантия того, что человек будет рядом. Церковь лжива, потому что заключает браки — лживые договора быть вместе и в горе, и в радости, и в болезни, и в здравии. В простом сожительстве куда больше правды. Вы вместе здесь и сейчас и не обещаете друг другу вечность. А детей, являющихся неизбежным последствием отношений мужчины и женщины, всегда можно воспитывать сообща — коллективом.       Подобные идеи были крайне популярны у левой молодежи последних лет. Вскоре Констанс вошла в местный кружок социал-демократов и марксистов, где была единственной женщиной. Вначале Констанс горела идеями, которые обсуждались в кружке. Но не прошло и месяца, как она заметила излишнее внимание со стороны других членов кружка. Началось все с незначительных прикосновений к рукам, плечам, талии, а закончилось откровенными домогательствами и предложениями сожительствовать.       Констанс было мерзко от одной мысли, что она не выдержит напора и даст одному (а может, и не одному) из этих животных то, чего они жаждут с пеной у рта. Констанс привыкла опираться на разум, а не на сердце. Но в этих вопросах она не могла не прислушиваться к сердцу. А сердце говорило Констанс, что все эти мужчины ей отвратительны и что они допустили ее до кружка только для того, чтобы по очереди сожительствовать. Констанс начала ненавидеть свою белую кожу, иссиня-черные и, как назло, вьющиеся волосы, карие, глубоко посаженные глаза с длинными темными ресницами. Будь Констанс уродиной, к ней бы относились как к своей. Но она была красивой. Слишком красивой, чтобы мужчины воспринимали ее серьезно.       Казалось бы, выход один: уйти и больше не иметь дел с этими животными. Констанс не раз думала об этом, но покинуть кружок ей не позволила гордость. Констанс тешила себя надеждой, что рано или поздно докажет членам кружка: она не просто женщина, а ценный товарищ. В этом Констанс была вылитой матерью. И если бы наследственной чертой была только гордость! Вместо того чтобы противостоять угнетению женщины, Констанс во многих вопросах оставалась рабыней патриархата. Например, не состригала волосы, хотя многие курсистки стриглись коротко, не говоря уж о пудре, помаде и изящных блузках, которые Констанс шила сама по свежим журналам мод из Парижа. Отказаться быть мужней женщиной оказалось легко: Констанс никогда не хотела выйти замуж. А вот отказаться от мелких женских слабостей было настолько трудно, что Констанс находилась в непрестанном внутреннем конфликте. Как она собирается реформировать общество, если не в силах сделать элементарное — измениться сама?             В один из дней, когда Констанс воевала с женской частью себя, Карл, глава социал-демократического кружка, парень лет двадцати трех, тоже с юридического факультета, попытался залезть Констанс под юбку в пустой аудитории. Рука Карла была липкой, горячей и жадной. Констанс казалось, что Карл сожмет ее колено до хруста. К горлу подступила съеденная на завтрак каша. Худо-бедно Констанс отделалась от Карла. А потом, по дороге домой, когда ее принялся разглядывать незнакомец преклонного возраста, Констанс поняла: такая свобода не для нее. Это не свобода, а распущенность. Распущенность подходит не всем. Констанс чувствовала, что ей она не подходит. Тогда никаких мужчин. Ни брака, ни сожительства. Лучше уж так, чем быть вещью. Да и менять мир проще, когда голова не забита ничем лишним.       Возможность изменить мир выпала довольно скоро. Это был конец первого семестра. Студенты вышли на демонстрацию, протестуя против чьего-то исключения. Констанс уже и не помнила, чьего именно. Кружок Карла тоже участвовал. К удивлению Констанс, в число протестовавших входили и пустословы с философского факультета, в том числе Герберт.       Констанс видела огненно-рыжую шевелюру Герберта в первых рядах, слышала, как он кричал (но из-за общего шума не разобрала, что именно), вместо того чтобы созерцать в сторонке. Герберт бросался на амбразуру, в то время как Карл и другие не решались активно действовать. Когда Герберта скрутил жандарм, призванный унять беспорядки, Констанс поняла, что влюбилась. Влюбилась бесповоротно.       Что конкретно зацепило в Герберте, Констанс затруднялась сказать. Голубые, чуть обветренные глаза со светлыми ресницами? То, как увлеченно Герберт умел говорить? Общая любовь к Флоберу? Нет, точно не она, потому что про Флобера выяснилось позже. Скорее всего, то, как отчаянно Герберт сопротивлялся, когда жандарм повалил его на землю. Впрочем, Констанс чувствовала, что и этот ответ неполон. Было что-то еще, что она не могла ни объяснить, ни выразить.       Сопротивляться жандармерии рискованно, но Герберт, как оказалось, никого не боялся. Карл часто бахвалился, что ему ничего не страшно, однако на практике показал себя лжецом и трусом. Герберт не был таким. В него не вселяли ужас ни жандармы, ни война. Констанс хорошо запомнила прощальную улыбку Герберта. Не менее хорошо, чем улыбку, которая была на лице Герберта, когда его выводили с площади перед университетом. В последний раз Герберт улыбался так широко, что, казалось, его нежная, красноватая кожа в веснушках лопнет, обнажив напряженные мышцы скул.       — Не волнуйся, я вернусь. И мы в тот же день поженимся.       У Констанс не получалось унять слезы. Она пыталась сказать хоть что-то, но не могла выдавить ни слова. Констанс было страшно. Это Герберт ничего не боялся, а она боялась многого: жандармерии, войны, смерти.       Герберт провел рукой по лицу Констанс, белому, как эмалевая поверхность ванны. Руки у него были холодными, но не дрожали. Глаза не выражали ни тени страха. Констанс стало стыдно за то, какая она жалкая. Герберт не укорял ее, но рядом с таким мужчиной должна быть сильная женщина. Констанс пообещала себе, что отринет страх так же, как его отринул Герберт.       Вытерев слезы, она сказала:       — Ты только возвращайся скорее. Я же могу передумать.       Герберт рассмеялся. Кажется, он не придал значения этим словам. Но Констанс все равно жалела, что произнесла их. Страшно несправедливо услышать нечто подобное от любимого человека, пусть даже в шутку.       И вот не прошло недели, как на Герберта пришла похоронка. Констанс узнала это до того, как ей прямо сказали: «Герберт погиб». Она пришла к родителям Герберта, а ее встретили тихие рыдания несбывшейся свекрови. Несбывшийся свекор — он постарел лет на десять от горя — положил руки на плечи Констанс и помог ей сесть.       А потом война пришла в Льеж. Огонь охватил город, как во время чумы. Это и было чудовищно похоже на чуму. Констанс не верила, что подобное происходит в свободной Бельгии.       Сперва Констанс не осознавала, что Герберт погиб по-настоящему. Разумеется, она знала, что он мертв, но не могла представить, что они больше никогда не увидятся. И лишь когда до Констанс дошло, что прощание на перроне и было прощанием, ее захлестнули отчаяние, боль и гнев. Отчаяние вытекало из боли, а гнев — из отчаяния. Констанс было проще возненавидеть весь мир, ополчиться на немцев, чем принять то, что ее жизнь не будет связана с Гербертом.       Констанс чувствовала себя живым мертвецом. Мать говорила, что со временем это пройдет. Но в том-то и проблема: это не проходило. Констанс не понимала, зачем ей жить в этом мире, если в нем нет Герберта. Сон сделался пыткой. Постоянно снился безымянный и безликий убийца Герберта в серо-зеленой форме пехоты. Констанс раз за разом видела, как он убивал Герберта. Каждое утро просыпалась в слезах. Добраться до настоящего убийцы было невозможно, и Констанс нашла альтернативу. Она присоединилась к подполью, чтобы отомстить как можно большему числу немцев, а затем умереть, унеся с собой всю боль, злость и отчаяние, которые затем возродят ее к жизни.       Получить доверие, будучи женщиной, было не так-то просто. Констанс и тут выкрутилась. Узнала, что Карл, тот самый, который ее домогался, сотрудничает с немцами. А может, он и не сотрудничал. Просто ходили такие слухи. Констанс донесла на Карла Отесу, а потом заманила Карла в заброшенный дом и перерезала ему горло, не изменившись в лице.       Правда, вскоре выяснилось, что Констанс не так хладнокровна, как Отес думал. Констанс часто впадала в ярость без видимой причины. Все знали, что у нее погиб жених. Но у кого не погиб кто-то близкий? Потеря не оправдывала те импульсивные поступки, которые Констанс совершала с завидным постоянством.       Констанс пришла к Отесу, потому что хотела быть таким, как он: отринуть все человеческое, сделаться бесчувственным мстителем и просто разить врагов, не задумываясь о средствах мести. Повеление Отеса убить какого-нибудь ребенка и обставить все так, словно ребенка убил кто-то из захватчиков, было отличным способом одолеть слабость, которую Констанс все еще чувствовала внутри себя. Выбор пал на Исаака — сына Камиллы, точнее, сына шлюхи, изменившей своему мужу. Скорее всего, с кем-то из захватчиков, ибо из уважения к Арману никто из местных не посмел бы запрыгнуть в койку Камиллы.       Констанс знала Камиллу с гимназии. Они учились в одном классе и до выпуска были подругами не разлей вода. Это потом их пути разошлись. Камиллу выдали замуж за мужчину на десять лет старше. Камилла со спокойной грустью рассказывала, что ее родители и она сама очень уважают Армана.       — Семья — это совершенно ненужный социальный институт, — настаивала Констанс, в то время грезившая поступлением в университет и революционным будущим. — Кроме того, разве ты любишь Армана? Я слышу только про уважение. Одного уважения мало. Ты бы ведь не пошла замуж за монсеньора Оноре?       Монсеньор Оноре — это учитель французского, которого все в гимназии очень уважали.       — Нет, конечно. Ну ты сравнила, Констанс… А любовь — это не обязательное условие. Мама говорит, что любовь приходит со временем. Главное между супругами — это уважение.       — Глупость! Ты будешь несчастна!       Камилла тогда странно улыбнулась, махнув рукой. Ее огромные зеленые глаза сверкнули чем-то тревожным. Констанс подумала, что попала в точку. А уже потом догадалась, что Камилла боялась не за свое счастье, а за ее, и боялась небезосновательно. Брак самой Камиллы был счастливым.       Наблюдая со стороны, Констанс думала, что вот оно, исключение из правил. Иногда мужчины, женившись, продолжают любить своих жен, а женщины, вышедшие замуж не по любви, начинают черпать любовь из уважения. Хорошо бы, если бы так, но это оказалось очередным заблуждением. Время расставило все по своим местам. Камилла показала свою истинную натуру. Пока Арман сражался за ее будущее в рядах французской армии, Камилла оскверняла брачное ложе с тем, чью личность стыдилась открыть.       Констанс не знала вещи страшнее предательства. В ее глазах все люди, нарушившие клятву или пошедшие на сговор с врагом, были предателями, заслуживающими самой мучительной смерти. Констанс страшно возненавидела Камиллу, которую некогда горячо любила. С первого взгляда возненавидела Теодору, спавшую и с немцем, и со своим американским коллегой, и — наверняка — с доктором.       Ненавидела Констанс и Отеса, но по другой причине. За то, что Отес оставался верен погибшей семье, Констанс его наоборот уважала. Ненавидела же за то, что Отес считал ее пустым местом, оскорблял, бил, уподоблял шлюхе Эйвери. В то же время Констанс понимала, что только это ее отрезвляет. Отес был прав, когда хлестал по щекам, пинал, кидал в стену. Констанс часто теряла контроль над ситуацией, чувствуя, что ее становится недопустимо много и, если это не остановить, быть взрыву. Констанс считала себя бомбой с тикающими часиками внутри. Отсчет начался, когда Констанс осознала, что обречена жить в мире, где нет Герберта. Это было отправной точкой. Дальше Констанс не жила, а существовала. Все идеи, которыми она горела, перестали иметь хоть какое-то значение. Жизнь оказалось бессмысленным и пустым предприятием, исход которого один, неважно, кто у власти: капиталисты или коммунисты. Все в итоге сводится к небытию, к смерти. И никто не может знать, есть что-то после нее или нет. Жизнь не стоит того, чтобы ее прожить, когда ты лишился своего, пускай и иллюзорного, смысла. А Констанс его лишилась.       Отес восхищал Констанс тем, что все еще жил. Его мертвецы были давно отомщены, а враги покоились в могиле. Тем не менее, что-то держало Отеса на земле. Констанс считала, что это ярость. Ярость Отеса не прошла, даже когда он расправился с Люсьеном, и Отес выплескивал ее на других, в надежде получить заветное умиротворение. Это же и пугало. Констанс боялась, что с ней будет так же. С ней точно будет так же, ведь она не знала, кто застрелил Герберта. А может, и не застрелил. Это во снах Герберт приходил с кровоточащей дырой посреди груди. Его вполне могли пырнуть штыком или ножом, задушить, повесить, четвертовать, сжечь заживо — способов убить человека так много, что ни в чем нельзя быть уверенным.       Констанс это и убивало — полное незнание. Если бы она знала, как именно умер Герберт, ей было бы легче, пусть он умер самой жестокой смертью из всех, известных человечеству. Но Констанс не дано было знать. Для себя она решила, что Герберта застрелили, но разве это что-то объясняло?       Исаака Констанс тоже планировала застрелить. До этого ей приходилось убивать лишь однажды. Карл долго корчился в луже собственной крови и мочи. Крови было столько, что она заляпала не только руки, но и лицо. Даже на губы попала. Констанс слизнула кровь языком. Соленая и горячая. Констанс спокойно вытерла нож о край юбки и протянула его Отесу, который молчаливо наблюдал за казнью со стороны.       Перерезать горло — это обречь на мучительную смерть. Такая подходит для предателей вроде Карла и Камиллы. Эйвери верно заметила, что Исаак — лишь ребенок и не может нести ответственность за свою мать. На этот раз Констанс избрала самый бескровный метод, вытащив из-за подпола замотанный в отрез ткани пистолет.       Стрелять Констанс научил именно Герберт. Пистолет тоже принадлежал ему. Люгер. Именно такие сейчас использовала вражеская армия. Констанс хранила пистолет для особенного случая, и этот случай наконец настал.       Перед выходом из дома Констанс проверила, помнит ли, как пользоваться пистолетом. Зарядила, спрятала под широкой верхней кофтой и для перестраховки положила в сапог складной нож с кухни. Матери дома не было. Тем лучше: не придется отвечать на идиотские вопросы. Тихонечко заперев дом, Констанс двинулась к Камилле.       Арман и Камилла жили на соседней улице. Констанс нарочно удлинила себе дорогу, не став срезать через сквер. Сердце билось так быстро, что болело, а кровь от сумасшедшего стука била по ушам. Руки дрожали, как у больной старухи, но перестали дрожать, когда Констанс оказалась у знакомого домика, крашеного желтой краской, и машинально ощупала пистолет, спрятанный под кофтой.       Камиллы не должно было быть дома. Днем она работала. Исаак или ходил к мадам Пети, матери Камиллы, или оставался дома, потому что мадам Пети сама к нему приходила. Предсказать было невозможно, но мадам Пети жила неподалеку — через три дома. Независимо от того, окажется Исаак дома или нет, Констанс его застрелит.       «Да, застрелю, — думала Констанс, уверенно шагая к желтому дому. — Это мое испытание, проверка на прочность. Отес убил двоих детей сразу, причем один был младенцем. Мне нужно убить всего одного. Я справлюсь. Правда, Отес не знал тех детей, а я знаю Исаака. Но в этом же мое преимущество. Мадам Пети не почувствует подвоха».       Констанс представила полную женщину с грубой загорелой кожей, светлыми, закрученными в кольца волосами. Мадам Пети была радушной хозяйкой, любящей матерью и бабушкой. Она была добра и к Констанс, часто жалела ее, потому что у Констанс не было отца. Но что-то гнилое в мадам Пети имелось, просто очень глубоко. Не будь этой гнильцы, мадам Пети не воспитала бы предательницу.       Констанс понимала, что пытается оправдать еще одно неизбежное убийство, про которое Отес ничего не говорил. Наверное, было бы лучше найти какого-нибудь сиротку или ребенка, разгуливающего по городу без родителей. Сын Фабиана, Габриэль, отлично бы подошел. За ним приглядывала старшая дочь Фабиана, Мадлен, но днем она работала поломойкой. Скорее всего, прямо сейчас Габриэль был один — играл в мяч или сам с собой, что делают все дети от скуки. Жил Фабиан через дом от Камиллы. Близко и нет свидетелей. Может, сменить цель?       Констанс остановилась в нерешительности. Не прячет ли она свою боязнь лишить жизни знакомого ребенка под мерами предосторожности? Габриэля Констанс не знала, разве что по имени. Иногда видела, как Гибриэль с старшей сестрой идут куда-то, взявшись за руки. Но ни разу с ними не говорила. Убить незнакомца должно быть проще, чем Исаака, которого Констанс держала на руках и ласково трепала по голове. К тому же, если избрать жертвой Габриэля, дело обойдется без свидетелей. А вот с Исааком возникнут трудности. Пока Констанс будет стрелять в него, мадам Пети поднимет ненужный шум. Выстрелы и так привлекут внимание соседей, но выстрелы в военное время — обычное дело. Другое дело — имя убийцы, выкрикнутое с отчаянием и не без доли удивления.       Констанс почти повернула к дому Фабиана, как вдруг осознала, что у дома сидит на цепи сварливая собачонка, которая поднимет на уши всю округу вернее, чем возглас старухи. Констанс доводилось проходить мимо этой собачонки, и каждый раз собака пускалась на такой лай, что тявканье продолжало звучать в голове, даже когда Констанс сворачивала на другую улицу. Собака лаяла и на ближайших соседей, которые проходили мимо каждый день, да так яростно, что было страшно приближаться, хотя сама собака была небольшого размера.       От собаки можно было избавиться. Пистолет был заряжен полностью. Восьми пуль хватит. Но звук выстрела испугает Габриэля. И тявканье собачонки подскажет ему, что к дому наведался чужак. Габриэль может спрятаться или сбежать. Нет, на роль жертвы он не годится.       Констанс ощупала рукоять пистолета еще раз, закусила губу. Будь что будет. Простите, мадам Пети. Прости, Исаак. Но это ради высшей цели. Ради свободы. Свобода невозможна без пролитой крови. Вспомнить хотя бы войну за независимость в Америке. Этот пример успокоил Констанс. Великие дела не обходятся без смертей, в том числе без детских смертей. А иногда детские смерти и вовсе необходимы. Одна-единственная слеза ребенка стоит очень дорого.       — Надо же, Констанс, я думала, ты больше сюда не придешь. То, что было утром… Понимаешь ли, я…       Констанс ощутила, как весь ее план трещит по швам. Камилла оказалась дома. Точнее, она только вышла из дома. Об этом свидетельствовал сверток, который Камилла всегда брала с собой на обед. Там, должно быть, хлеб и печеная картошка — типичный рацион любого льежца после оккупации.       — Ты неправильно меня поняла! То есть это я неправильно выразилась! Я верна Арману, а человек, который был у меня… Я не могу сказать, кто он, но это не то, о чем ты подумала!       Камилла раскраснелась от натуги. Ее малахитовые глаза лихорадочно блестели. В них можно было разглядеть надежду и отчаяние.       Констанс не слушала, что ей говорят, а думала, что теперь делать. Камилла видела ее, будет знать, что она тут была, и потом без проблем сложит два и два. Убить и Камиллу? Но как? Посреди улицы? Лучше всего заманить ее в дом, однако для этого нужен какой-то предлог. В голову, как нарочно, не приходило ни одной дельной мысли.       — Что с тобой, Констанс? Ты вся трясешься? Ты не заболела?       Камилла вытянула руку и шагнула вперед, чтобы коснуться ладонью горевшей щеки. Но Констанс отшатнулась, переживая, что Камилла подойдет слишком близко и заметит пистолет.       — Понимаю. После того, что было, я тебе противна… Но все не так, говорю же! Я не могу всего рассказать, потому что это не моя тайна. Но это не то, что ты подумала! Не то!       Констанс неопределенно качнула головой в ответ. Этот ничего не значивший жест наполнил зеленые глаза Камиллы слезами.       — Констанс, пожалуйста! Мне больно видеть, что ты меня ненавидишь, за то, чего я не совершала! Если бы ты знала, что было вчера, ты бы меня поняла…       — Меня не интересует то, что было вчера, — холодно ответила Констанс.       — Ты веришь только тому, что видишь своими глазами, знаю…       — Я пришла поговорить, — Констанс наконец ощутила, как уверенность начала возвращаться к ней. — Да, поговорить. Но раз ты уходишь, поговорим в другой раз.       — Нет, нет, я не спешу, давай поговорим! — Камилла хотела всплеснуть руками и чуть не выронила сверток с обедом. — Прошу, давай поговорим, пока не стало слишком поздно!       — Тут говорить будем?       — Нет, что ты, давай в доме. Правда, дома мама с Исааком…       — Ничего.       — Я бы не хотела, чтобы мама знала…       — Она не узнает.       Камилла была обескуражена. Констанс воспользовалась ее состоянием и двинулась к крыльцу дома. Камилле не оставалось ничего, кроме как пойти следом.       — Мама, мама вернулась! — в коридор выбежал Исаак. — И с ней тетя Констанс!       Исаак обнял мать и хотел обнять Констанс, но Камилла преградила ему дорогу. Констанс выдохнула с облегчением, ибо не успела бы оттолкнуть мальчика, прежде чем он нащупал бы пистолет.       — Камилла, почему ты вернулась? Еще и с Констанс? — на последнюю мадам Пети посмотрела с жалостью.       Констанс был хорошо знаком этот взгляд. Она часто ощущала его с тех пор, как Герберт погиб.       — У нас срочный разговор. Мама, пожалуйста, уведи Исаака.       — Может, вам чаю? — спросила мадам Пети.       — Еще и печенье предложи, как в старые добрые времена. Мы поговорим и разойдемся.       — А я бы не отказалась от чая, — Констанс лихорадочно улыбнулась.       Камилла повернула к ней голову с легким недоумением. Констанс ведь сказала, что мать не узнает. И вдруг она вызвалась пить чай?       — Хорошо. Где вам накрыть?       «В спальне», — хотела сказать Камилла.       — В гостиной, — опередила ее Констанс. — Давайте я помогу вам.       — Что ты, не стоит, девочка. Ты же в гостях. Я сама.       — Для меня ваш дом уже как родной.       — С матерью все по-прежнему не ладится?..       — Не будем об этом, мадам Пети… Разрешите мне умыться? Я плохо себя чувствую…       — Что с тобой? Приболела?       — Нет, ничего страшного, просто голова кружится. У нас, у женщин, такое бывает…       — А, понимаю. Конечно, иди. Мы с Камиллой пока сделаем чай.       — Я провожу тетю Констанс до уборной? — спросил Исаак.       — Не надо, милый, она знает, где уборная, — Камилла положила руки на плечи сына, а сама что-то шепнула бескровными губами.       Констанс умылась прохладной водой — и ей сразу полегчало. Но в уборную Констанс отпросилась по другой причине. Нарочито медленно изучив свое бледное, осунувшееся лицо в зеркале, Констанс вытащила из-под кофты пистолет.       Тяжелый. В руке он казался еще тяжелее, чем когда лежал за пазухой. Герберт рассказывал, что это один из самых легких пистолетов, маленький, удобный, но достаточно мощный, чтобы быть грозным оружием. Для Констанс люгер был, однако, тяжеловат и плохо ложился в ее тонкие, изящные пальцы. Оружие вообще плохо сочеталось с руками Констанс. Приходилось браться за него от безнадеги. Констанс была гораздо опаснее, когда впивалась в плечи Теодоры голыми руками. Но задушить Исаака или расцарапать ему горло Констанс не хватило бы ни духу, ни сил. Оставалось два варианта: застрелить мальчика — это основной — и зарезать, как жертвенного барашка, — это запасной. Правда, если все пойдет не по плану и придется взяться за нож, вполне возможно, что Камилла или мадам Пети сумеют сбежать. Лучше бы сделать все чисто с первого раза: застрелить Исаака, мадам Пети и Камиллу, а затем скрыться через черный вход, вернуться домой, спрятать пистолет и принять душ, чтобы смыть с себя запах смерти и пороха. Дальше самое сложное: делать вид, что ты ни при чем. Никто не должен узнать, что на самом деле случилось в доме с желтой краской. Иначе Герберт умер зазря.       «Что чувствуют люди, стоящие на пороге смерти?» — Констанс из любопытства, смешанного с беспокойством, или скорее из беспокойства, смешанного с любопытством, приложила к виску дуло пистолета. Металл обжег кожу — сердце на секунду замерло, легкие перестали дышать. Нет, это сам мир остановился. Вот она, последняя секунда перед смертью, когда перед глазами проносится вся жизнь? Но Констанс ощутила только замогильный холод. Не было никаких воспоминаний — лишь полная, поглощающая звуки внешнего мира тишина. Тишина, которая должна была оборваться со спуском курка. Мысль спустить его никогда не казалось такой заманчивой. Констанс сдержалась лишь потому, что перед ней стояла другая миссия. А так, из любопытства или из беспокойства узнать, что бывает, когда спустишь курок…       — Ну наконец вернулась. Мы уже начали переживать, как ты там… — добродушное лицо мадам Пети стало удивленным, а затем резко, в один миг, посерело, и тарелка с яблоками выпала из сморщенных, красных рук, вдребезги разбившись.       — Мама?.. — Камилла медленно обернулась и закрыла рот руками.       Дуло пистолета упиралось в затылок Исаака, который еще улыбался, не осознавая, что происходит.       — Констанс, что ты делаешь!..       — Молчать, а то выстрелю.       Левую руку Констанс положила на плечо Исаака и дернула мальчика на себя, чтобы сильнее прижать пистолет к его затылку.       — Ты сошла с ума!.. — глухо вскрикнула Камилла.              Мадам Пети молчала. Она выглядела так, словно сейчас упадет в обморок.       — Зачем тебе это, дурочка… — такими были последние слова, которые женщины произнесли наедине.       В дверь постучали. Негромко, осторожно, но в напряженной обстановке стук долетел до ушей моментально.       Констанс дернулась и обхватила рукой горло Исаака, отчего мальчик сразу захрипел.       — Ему же больно!..       — Вы кого-то ждете? — Констанс взглянула сначала на мадам Пети, а затем на Камиллу.       Обе женщины замотали головами. Констанс им не поверила.       — Это твой любовник? Тот, с кем ты изменяешь Арману?!       — Нет!.. — глаза Камиллы расширились от ужаса. — Нет, нет, нет! У меня нет никакого любовника!       — Не кричи, — Констанс чуть наклонила голову в сторону звука; стучать перестали, что ее напрягло. — Говори правду. Я все равно убью Исаака, а затем убью тебя, твоего любовника и твою мать. Простите, мадам Пети.       — У меня нет любовника!       — Тише! — прошипела Констанс.       — У меня нет любовника, — шепотом повторила Камилла. — Да нет же его… Нет…       — Тогда кто стучит в вашу дверь так тихо, как будто не хочет, чтобы его видели?       — Не знаю… Я верна Арману, поверь мне!       Исаак, как назло, начал брыкаться и хныкать именно в этот момент.       — Замолчи, а то твоя мать умрет первой.       — Тихо, тихо, зайчик… Все будет хорошо… — Камилла через силу улыбнулась. — Это такая игра…       — За что ты так с нами? За что?.. — запричитала мадам Пети.       — Молчите.       — Герберт бы возненавидел тебя!       — За что?..       — Молчите.       Дверь в дальней части дома хлопнула. Констанс бывала у Камиллы достаточно часто, чтобы заключить: звук исходил, скорее всего, из гостевой спальни.       — Не нравится мне эта т-тишина…       — А мне не нравится идея влезать в чужой дом без спросу. Но в свете последних событий это происходит слишком часто и уже стало обыденностью.              — Только что б-были г-голоса и вдруг с-смолкли… Что-то случ-чилось…       — Ne bougez pas!       Фридрих узнал этот властный голос. Голос утренней гостьи, с которой зеленоглазая бельгийка о чем-то спорила. Фридрих не очень понимал, откуда звучит этот голос, хотя было ясно, что он совсем рядом.       Зеленоглазая бельгийка и какая-то пожилая женщина, вероятно, ее мать, стояли мертвенно бледные.       — Ne bougez pas, — повторила зеленоглазая бельгийка.       — Они говорят, не двигаться, — заметил Джон. — За дверью кто-то прячется.       — Sortez d'ici, — добавила бельгийка. — Rapidement…       — On n'ira nulle part, — спокойно ответил Джон. — Qui est derrière la porte?       — Partez avant qu'il ne soit trop tard.       — Qui est derrière la porte?       Чувствовалось, что в кухне разворачивается нечто чудовищное. Но что именно, Фридрих не понимал. Кто-то стоял за дверью. Некая женщина, если судить по голосу. Но чем она угрожает? У нее в руках оружие? Фридрих украдкой посмотрел на доктора, а точнее, на его руку, обтянутую бинтами. Нож? Да, скорее всего, незнакомка вооружена ножом. Это то, что есть в каждом доме.       — У меня есть нож… — Фридрих осторожно шагнул вперед, засунув руку за пазуху.       — Не стоит. Это опасно.       — Если мы останемся в к-коридоре, кто-то может пог-гибнуть. А эта б-бельгийка спасла мне ж-жизнь. Я не м-могу так с ней п-поступить…       — Фридрих, без глупостей.       — Pas un seul pas. Sortez d'ici, — послышалось из-за двери.       Джон вздрогнул, узнав голос. Где-то он его уже слышал. Где же?..       — Осторожно, это та сумасшедшая!       Джон вцепился в подол шинели, но было уже поздно: выстрел прогремел.       На пол упала гильза. Несколько секунд было очень тихо. Фридрих слышал, как стучит сердце, и был готов поклясться, что оно вот-вот остановится. А затем женщины закричали.       Не кричала только Констанс. Она стояла, прижав к себе Исаака, с неестественно вытянутой рукой, в которой дымился пистолет. Никогда еще Фридрих не видел настолько черных глаз и чтобы человек так трясся. Пистолет во что бы то ни стало надо было выбить из рук Констанс, ибо не подлежало сомнению: она не в себе. Но ноги резко ослабли.       Все, что было дальше, случилось очень быстро. Зеленоглазая бельгийка бросилась к Констанс, прижала ее к кухонному шкафу и выбила пистолет. Исаак кинулся к бабушке. Констанс и бельгийка боролись. Наконец, Констанс толкнула бельгийку на пол и опрометью выбежала из кухни, задев Джона.       Бельгийка не стала ее догонять. Она, никакая, дошла на негнущихся ногах до сына с матерью и заключила их в объятия.