Хороший солдат

      Фридрих чувствовал, что бомба внутри него вот-вот взорвется. Она не должна была взрываться так рано, но шуточки, которые с самым невинным видом травил Бланж при том, что полчаса назад чуть не задушил Камиллу, вызывали раздражение.       Впрочем, разум оставался достаточно ясным, чтобы понимать: корень проблем Камиллы крылся вовсе не в Бланже. Все началось даже не тогда, когда Фридрих последовал за зелеными глазами, горевшими для него, как маяк. И не тогда, когда решил заночевать в чужом доме. Хотя это, вне всяких сомнений, было опрометчивым решением. И кончилось плохо. Кончилось тем, что Констанс выбрала своей целью ни в чем не повинного Исаака. И почти нажала на курок.       Все началось намного раньше — в подворотне. С тех офицеров: краснощекого и белозубого. Фридрих до сих пор помнил, как сверкали в полутьме зубы второго и каким сильным был его первый удар. Все последующие ощущались примерно одинаково.       Не стоило, наверное, делать все это… Так бы Камилла, ее сын и мать кляли бы захватчиков, но жили привычной жизнью. Им бы не пришлось в спешке покидать дом и идти в неизвестность с теми, кого преследует закон: дезертиром, которому грозит расстрел, мятежником, которого, вероятно, хочет убить самый влиятельный человек в городе, и доктором — единственным, кто не вне закона. Во всяком случае, был. А как обстоят дела сейчас — не очень понятно. Джона привезли в Льеж, чтобы он обслуживал генерал-оберста. Кто знает, что случится, если, потребовав своего комнатного доктора, генерал-обрест его не получит. Люди такого толка не любят, когда не получают того, что считают своим. Иными словами, положение неутешительное.       Бывает, что хочешь поступить по совести. И поступаешь ведь. Но это приводит к таким последствиям, что лучше бы засунул совесть куда подальше…       Однако о чем речь? Фридрих бы не сумел пройти мимо женщины, которую, не скрывая намерений, прижали к стене двое офицеров. В памяти сразу всплывала мерзкая ухмылка отца. А после отца в голову приходил Отто. Отто, который, как и Бланж, по-доброму шутил в кругу однополчан, но изнасиловал бельгийку на глазах у ее сына. Просто взял и изнасиловал. Не побоялся ребенка. Не прислушался к мольбам. Сделал это так же легко и непринужденно, как рассказывал свои бесчисленные анекдоты. И никак за это не заплатил. Все в один голос утверждали, что бельгийка сама напросилась. Спровоцировала.       Фридрих помнил тот день плохо — урывками. Кампания только началась, войска беспрерывно продвигались по Бельгии. Ноги болели от усталости, тяжести рюкзака и бесконечной ходьбы.       Кажется, бельгийка пришла во время ужина. Да, был ужин. Попросила дать ей немного еды, потому что всю еду забрали на солдатские нужды. Бельгийку, как только она вошла, сразу освистали. Но бельгийка не подала виду. Она была очень бледной, уставшей, но красивой — с темными волосами ниже пояса.       — А что взамен, мадмуазель? Бесплатный сыр только в мышеловке, — сказал кто-то из солдат.       — Это моя еда, — ответила бельгийка.       Откуда Фридрих помнил, что она сказала? Ах, точно. Бельгийка немного знала немецкий.       — Была твоя, а стала наша. Может быть, и ты станешь нашей, красавица?       — Не обижайте женщину, — вмешался Отто, снисходительно похлопав солдата, жадно глазевшего на бельгийку, по плечу. — Нельзя так, нельзя… Давайте по-человечески. Красавица, как тебя зовут? Выглядишь тощей. Хочешь, я отдам тебе все это?       Отто кивнул на огромный деревянный ящик. Там лежала провизия: консервы, банки с цикорием, крекеры, чай и сахар.       — А что взамен? Бесплатный сыр только в мышеловке, — бельгийка произнесла эту фразу с акцентом, но так хлестко, что улыбка на миг пропала с круглого лица Отто.       — А взамен, — Отто усмехнулся. — Дашь попробовать себя всем, кто должен был есть этот паек. Даже нашему инвалиду.       — Можно и без Блумхагена, — заметил кто-то. — Вдруг он и в койке так же плох, как чешет языком.       Все дружно рассмеялись. Только в таких вещах эти люди были дружны.       Фридрих сжал кулаки. Ему стало горько и обидно, но не за себя, а за бельгийку. Страшно захотелось ударить Отто по лицу, потребовать извинений. Но Фридрих сдержался. Подумал, что навлечет беду еще хуже.       Слабак.       А Отто не сдерживался. Отто продолжал говорить.       — Так что, красавица? Как тебе такая сделка?       — Нет, — ответила бельгийка.       — Почему нет? — Отто схватил ее за талию, смешно выпучив глаза, как будто для женщины в норме вещей отдаваться роте солдат за ящик с провиантом. — Мы тебя не обидим. Наоборот: отблагодарим по полной программе.       — Нет, — бельгийка попыталась вырваться, но Отто держал ее слишком крепко.       — Подумай хорошенько. Речь о целом ящике.       — Нет! Пусти!       Фридрих слышал возню и удары. Пальцы его правой руки так сильно натянули ткань штанины, что казалось, будто она, порядочно износившаяся уже в первые дни войны, лопнет.       И тут…       — Ах, сучка! — по-поросячьи взвизгнул Отто. — Да как ты посмела! Стой кому говорю! Стой! Шлюха!       Но бельгийка выбежала из амбара.       Когда Фридрих поднял глаза, Отто стоял, прикрывая руками свое мужское достоинство. Лицо Отто выражало неподдельную муку. Лоб блестел от пота. На правом плече кровоточил укус. Сильно. Зубы вошли глубоко. Было похоже на то, что останется шрам.       — Шлюха, но с характером! — весело воскликнул кто-то. — Такую не возьмешь!       — Да, не возьмешь!       — Не возьму? Я? Я еще как возьму! Да она добавки попросит! Вот увидите!       Отто весь вечер грязно ругался, в красках описывая, что сделает, когда найдет бельгийку. Никто не воспринимал его слова всерьез. Фридрих, по крайней мере, думал, что Отто просто бахвалится.       Вечером, выйдя из затхлого амбара, где солдат разместили на ночлег, Фридрих увидел, как Отто куда-то идет с двумя булками хлеба, завернутыми в бумагу. Беспокойство еще тогда кольнуло между ребер, но Фридрих не стал следить — пошел в поле на другой стороне деревни.       Поле с детства было для Фридриха местом, где он обретал душевное равновесие. Именно там Фридрих коротал все вечера. С солдатами ему было неуютно, потому что каждый из них чем-то напоминал отца. А отца Фридрих ненавидел.       Смеркалось, когда, весь в пыльце и траве, Фридрих вернулся в деревню. Он шел околицей, и вот на глаза снова попался Отто. Случайно. Вышел из маленького, покосившегося домика, пнув калитку ногой.       Калитка до конца не закрылась, и именно это обстоятельство стало решающей причиной войти. Фридрих не отличался любопытством и в чужие дела не лез, но его поманило в этот покосившийся дом, в калитку, в дверь, не запертую на ключ.       Войдя, Фридрих бегло осмотрел сени. Они были бедно обставлены. Обуви оказалось всего-ничего: пара женских туфель, сапоги, детские башмаки. На подоконнике стояли горшки с цветами. Между двумя крайними горшками что-то лежало. Фридрих наклонился к подоконнику и только тогда понял, что это мертвая бабочка. Капустница, с белыми крыльями.       В доме было тихо. Хозяева как будто ушли. Но если так, разве мог Отто войти в дом? Может, он воровал? Если бы не скромная обстановка, Фридрих бы так и подумал. Но в этом доме брать было нечего.       В комнате, следующей за прихожей, горела свеча. Фридрих двинулся на свет и вдруг наступил на что-то мягкое. Опустившись на пол, нащупал это что-то руками. Хлеб. Отто шел куда-то с двумя булками. Но почему они на полу?..       — Maman, maman… — тихо сказал чей-то голос.       Фридрих присмотрелся. Первым, что он увидел, сидя на карточках, оказались тощие, как две палки, детские ноги с квадратными, выпирающими коленками. Вторым была майка, болтавшаяся на тщедушном теле… мальчика? Третьим — лицо, ничего не выражавшее. Это напугало Фридриха больше всего. Отсутствие всякого выражения на лице мальчика. Сколько ему лет? Восемь? Девять? Помнится, в таком же возрасте отец…       Фридрих прошел мимо мальчика, который медленно, как будто для него время стало течь в два раза дольше, повернулся по направлению к соседней комнате. К той комнате, где Фридрих увидел ее — сегодняшнюю бельгийку. Вначале он даже не понял, что это она. Волосы бельгийки были так взлохмачены, что в темноте она показалась ему старухой. Днем на бельгийке было платье. Старое и дешевое, но чистое. Теперь на ней были лохмотья. Позже, подойдя ближе, Фридрих понял, что это то же самое платье, просто оно порвано.       Бельгийка сидела, обхватив колени руками, и качалась, бормоча себе что-то под нос. «Mon fils, mon fils, mon fils… — повторяла она шепотом. — Mon fils regarde…»       Фридрих не понял ни слова, но от позы бельгийки, ее внешнего вида, непрестанного бормотания стало страшно. Фридрих еле поборол стихийное желание сбежать. Голос на подкорке сознания повторял, что надо убираться, что приближаться опасно и добром это не кончится. Но Фридрих несмело шагнул вперед. Мысль о том, что женщине нужна помощь, оказалась сильнее здравого смысла.       Под ногами что-то треснуло. Фридрих опустил глаза в пол. Кусок горшка. Рядом с кроватью валялись осколки, черные ошметки земли и растоптанные побеги какого-то молодого растения.       Так же и тот мальчик…       Фридрих посмотрел обратно на бельгийку. Она перестала трястись и неторопливо подняла голову. На лице цвета земли карие глаза бельгийки казались черными.       — Mon fils… — повторила бельгийка еле слышно.       Что-то сверкнуло в ее руке.       А затем бельгийка позеленела и…       — Dégagez! Dégagez!       Фридрих почти не чувствовал боли, когда шел назад в амбар. Бельгийка задела его слегка. Одним из осколков своего горшка. Кровь быстро свернулась. Болело что-то совсем другое, что не перевяжешь бинтом. Болела душа. Фридрих не мог отделаться от мысли, что видел то, чего ему, пожалуй, не следовало видеть. Ведь увидев это, он обязан что-то предпринять. Ну хоть как-то отомстить за бельгийку. Если не преподать Отто урок сейчас, то сколько еще бельгиек и их сыновей пострадает?       Если не побороть свою трусость сейчас, то потом тем более не выйдет.       Фридрих представил, как войдет, подойдет к Отто и ударит его со всей силы. А дальше будь что будет. Будь что угодно…       Но нет, войдя в амбар, Фридрих не осмелился даже глаз поднять. Однополчане, смеясь, чокались кружками с пивом. Отто сидел на бочке и говорил. Говорил, как насиловал ту бельгийку. Фридрих сел на пол и слушал. Слушал, как кошмар из его детства претворяется в жизнь.       В тот день матушка так долго извинялась…       — Мы пришли, тут собираются люди Отеса, — Бланж вытянул руку, указав на дом, внешне ничем не отличавшийся от массы других местных домов.       У дома были тоже заколочены все окна, а дворик был таким же неухоженным. Половину кустов кто-то выкорчевал, и они валялись у дома, протянув уродливые корни-щупальца.       Даже приближаться не хотелось. Безрадостная картина.       — А вот там мой дом, красавица, — Бланж ткнул пальцем в черепичную крышу на другой стороне улицы. — Идите-ка с дитем и maman туда. Скáжите моей женушке, что я жив и попросил ее пустить вас на время. Пусть не тревожится за меня. Я скоро приду за ней и детьми.       — Не думаю, что это хорошая идея, — сказал Джон, подойдя к Бланжу со спины.       — Это еще почему? Я должен увести их.       — Я не об этом. Отес ищет вас. Наверняка он предусмотрел тот сценарий, при котором вы вернетесь домой. Вас могут подстерегать снаружи или внутри. Я бы не стал так рисковать.       — Глупости. Вряд ли Отес занимается мной так серьезно. У него хватает других проблем.       — А вот и нет. Ваша жена сотрудничает с ним.       — Феличе бы никогда меня не предала.       — А я не про предательство. Вы пропали. Отес — единственный, кого ваша жена могла попросить о помощи. И потом: она слабая женщина. Отес может сделать что угодно. Ему не нужно ее разрешение.       — Черт с вами, доктор, — насупившись, прохрипел Бланж. — Ладно, дамы и… дитя. Укрытие отменяется. Но мне все равно надо будет домой. Без семьи я из города не поеду.       — Никто вас и не заставляет. Ваша семья тоже в опасности. Но нужен план.       Камилла подошла к мужчинам и посмотрела туда же, куда смотрели они, — на дом, окруженный выкорчеванными кустами.       — Как странно. Кажется, что внутри никого нет… И этот двор… Как будто люди не живут там уже много лет. Отес точно здесь?       — Конечно. На то и расчет. Этим немецким ублюдкам никогда не придет в голову, что в такой развалюхе кто-то живет.       — Подбирайте выражения, Бланж.       — Простите, забылся. Раз уж мы здесь, то давайте хотя бы подглядим, как дела у Отеса. Вдруг узнаем что-нибудь интересное. Например, про двух пропавших журналистов.       — Окна заколочены. Как вы собираетесь подглядывать? — поинтересовалась Камилла с долей раздражения.       — С другой стороны дома почти нет досок. Отес их снял, чтобы следить за улицей.       — Это опасно. И глупо.       — Мне приятно, что ты переживаешь обо мне, красавица. Но я буду осторожен. В конце концов, раньше я тут частенько бывал. Подкрадусь, подсмотрю — и пойдем дальше.       — Скажите ему, доктор.       — Пусть делает, что собрался.       — Как это «пусть делает, что собрался»? Почему вы одобряете эту самоубийственную затею?       — Нам полезно знать, что сейчас делает Отес.       — Вы сама рациональность, доктор! Просто ему меня не жаль, поэтому он не против, — пояснил Бланж.       — Если так, то идите.       — А ты быстро переметнулась, красавица!       — Не зовите меня так. И не создавайте неприятностей. Не хочу, чтобы мой сын снова видел… как люди пытаются друг друга убить.       — Я не собираюсь никого убивать. Я не убийца. Это больше по части Констанс. Сподвигнуть меня к убийству может только что-то совсем дикое…       — Я просто прошу вас.       — Хорошо, мадмуазель. Видите: больше не зову вас красавицей. Пока меня не будет, растормошите своего солдатика. Что-то он в облаках летает.       Все дружно повернули головы к Фридриху, который тут же почувствовал взгляды и вопросительно нахмурился.       Джон, будучи единственным знатоком немецкого, взял инициативу на себя:       — Как вы? Все в порядке?       — Да, в порядке, — ответил Фридрих на удивление без запинки. — Просто задумался.       — Бланж разведает обстановку в доме. Мы останемся здесь и будем ждать новостей.       — Он пойдет од-дин?       — Да, это была его идея. Вы не против?       Фридрих покачал головой.       — Раз уж это его ид-дея…       — Вижу, что мы пришли к консенсусу. Чтобы понять это, немецкий знать не надо, — вмешался Бланж, панибратски похлопав Джона по плечу. — Я пойду. Если что, передайте моей жене… Хотя черта с два я здесь помру! Пытки Нойманна же пережил. Переживу и небольшую прогулку.       Джон хотел напомнить, чьими усилиями Бланж пережил пытки, но передумал. Тот же человек и стал причиной, по которой Бланжа пытали. Но если взять во внимание изначальный план Отеса, то вины Бланжа тут все-таки больше. Он знал, на что идет. Как и сейчас.       Пока Бланж претворял в жизнь свой план, Камилла сделала несколько шагов назад, но остановилась не около матери и сына, а напротив Фридриха, осторожно коснувшись его локтя.       — Comment vous sentez-vous? Vous êtes si réfléchi depuis notre départ… — Камилла старалась смотреть Фридриху в глаза и говорить медленней, но это все равно не поспособствовало пониманию.       Фридрих неопределенно кивнул.       — L'épaule ne fait plus m-mal, — он решил, что Камилла снова про рану.       — Je vois. Je pense que vous avez mal à l'âme, Friedrich.       — Désolé, je ne c-comprends p-pas…       — Vous ne devez pas me comprendre. Mais j'aimerais tellement soulager votre douleur!       Фридрих смутился и растерялся одновременно.       — Вы не врач, но ваш диагноз на редкость верен, — заметил Джон. — Вот только душу Фридриха вы не вылечите. Это не в вашей власти. И откровенно говоря, вообще ни в чьей. Может быть, только во власти Теодоры.       — Тогда мы должны найти мадмуазель Теодору, — Камилла обернулась к Джону.       Ее глаза были переполнены страданием. Только Джон этого не видел.       — Очень надеюсь, что мы сделаем это. В конце концов, я ответственен за нее как за свою подчиненную.       — О чем вы? Разве мадмуазель Теодора не журналистка?       — Журналистка. Но в Льеж она приехала как моя медсестра.       — Так вот про какую американку-медсестру все говорили…       — Да, это была Теодора.       — У мадмуазель Теодоры чистое сердце. Как и у Фридриха.       — Вы правы.       — И такое же, как у вас. А сердце Констанс переполнено ненавистью. Она многое пережила, но это не оправдание. Вы, мисс Теодора и Фридрих пережили не меньше. Наверное, нужно иметь особый дар, чтобы оставаться чистым, даже когда твоя жизнь кончена. У Контанс его, к несчастью, нет.       — Ни у кого нет такого дара. Это не дар, это просто устойчивость психики. У всех она разная. Кто-то может без мук совести топить в крови толпы людей. А кто-то, казнив всего троих, не выдерживает и стреляет себе в висок. И жизнь, позвольте заметить, кончена только тогда, когда умер мозг. До тех пор все еще можно изменить.       Камилла не сразу нашла, что ответить. Слова Джона застали ее врасплох.       — Да, пожалуй, вы правы, — сказала Камилла, немного подумав. — Считаете, в случае Констанс что-то еще можно изменить?       — Только если Констанс сама этого захочет.       Камилла понимающе кивнула и обернулась обратно к Фридриху, который смотрел на нее с тенью беспокойства. Камилла слабо улыбнулась ему и получила такую же слабую, потерянную улыбку в ответ.       Тем временем Бланж пересек двор и оказался у входа в дом. Очень не вовремя скрипнула дверь. Если бы она скрипнула минутой позже, ничего бы не случилось. А так пришлось экстренно сменить маршрут и спрятаться за угол, прижавшись спиной к холодной стене. За дни в плену мышцы затекли, но былую сноровку так просто не растеряешь. Такой, как Бланж, уж точно.       Вздохнув, Бланж осторожно высунул голову из-за стены и пригляделся к силуэту на крыльце. Невысокий, светловолосый мужчина. Жан? Если Жан, то это хорошая новость. Правда, была и плохая: на поясе мужчины Бланж увидел пистолет. Но пистолетом нужно еще воспользоваться. А Жан — теперь сомнений в том, что это именно Жан, не оставалось — чиркал спичками, сжимая в зубах толстую самодельную папиросу.       С первой попытки поджечь края папиросы не получилось. Похоже, или сигареты, или спички вымокли. Выругавшись, Жан достал из коробка еще одну спичку — и заветный огонек наконец блеснул.       Жан жадно затянулся. Лицо у него было уставшим и несчастным. Сейчас лица всех бельгийцев были в той или иной степени несчастными. Но у Жана оно было несчастным по-особенному.       «Не спал несколько суток? — подумал Бланж. — Надеюсь, они ищут с таким пристрастием не меня».       Правая нога затекла. Бланж, не подумав, переменил позу и как назло наступил прямо на выкорчеванный куст. Точнее, на ветку, торчавшую из него.       Жан тотчас услышал треск и запрокинул голову, одновременно с этим потянувшись к пистолету.       — Что-то не так, — сказал Джон.       Он единственный не отрывал глаз от дома. Теперь туда смотрели все.       Исаак прижался к бабушке. Камилла протянула руку к рукаву шинели Фридриха. Но Фридрих резко шагнул вперед.       — Кто здесь? — Жан вытянул пистолет и посмотрел по сторонам. — Кто здесь? Я вас слышу, и я вооружен! Выходите, кому сказано! Не то начну стрелять по кустам!       — Ну-ну, стрелять не надо, дружище, — Бланж показался из-за стены с поднятыми над головой руками.       — Ну я же говорила, — испуганно прошептала Камилла. — Что теперь, доктор?       — Ничего. Просто наблюдаем.       — Но как же так?       — Это решение Бланжа. Он сам виноват.       — Но, доктор…       На этот раз Джон не стал отвечать.       — Будешь стрелять — поднимешь всю округу, — продолжил Бланж, улыбаясь. — У немцев, может, нет глаз, но точно есть уши.       И без того нечастное лицо Жана побледнело.       — Не уберешь пистолет? Разве так встречают старого товарища?       — Так это ты, Эмиль?..       — А кто же еще? Отес на месте? Хочу с ним потолковать.       — Эмиль, Филиче… Филиче здесь.       — Феличе? Это же отлично! Тогда тем более идем поскорее.       — Ты не понимаешь, друг… Феличе… Она тут из-за тебя.       — Ну да. Я бы расстроился, если бы она не навестила Отеса после моей пропажи.       — Нет, все не так… Феличе здесь, чтобы развязать язык тому журналисту… Баркли…       — Журналисту? То есть развязать язык?       — <…>       — Жан, почему ты не отвечаешь? Жан.       — Ты должен быть готов к потерям. Как и все мы…       — Про какие потери ты мне сейчас заливаешь? — Бланж, наплевав на направленное в его сторону оружие, сделал шаг вперед.       Жан судорожно снял пистолет с предохранителя.       — Стой, где стоишь! И держи руки над головой!       — Что Отес сделал с Феличе? — Бланж сделал еще шаг. — Что?       — Больше ни шагу! Иначе стреляю!       — Отвечай! Что Отес сделал с Феличе?       — Убирайся подобру-поздорову. Тебе не стоит этого видеть.       — Говори, ублюдок! — Бланж бросился вперед.       Его выкрик был таким громким, что редкие стекла, уцелевшие в ходе сентябрьского восстания, казалось, задрожали.       В доме должны были слышать. Выстрел уж точно. Пуля ударила в землю в сантиметре от ботинка Бланжа. Еще бы чуть-чуть.       — Maman, кто стреляет? Maman?       Исаак подбежал к Камилле и уткнулся к ней в живот.       — Не смотри, милый, не смотри… — прошептала Камилла. — Не смотри туда… Бланж — редкостная сволочь… — сказала она Джону. — Обещал же, что мой сын ничего не увидит… Обещал же…       — Ты думаешь, меня это остановит? Ну давай, прострели мне ногу! Я хочу видеть Феличе, и я увижу ее, чего бы мне это ни стоило! А потом с радостью подохну! Но сначала подохнет Отес и всех, кто причастен…       Жан выронил изо рта сигарету, а за ней на землю упал пистолет. Бланж вцепился в плечи Жана и прижал его, внезапно переставшего сопротивляться, к стене дома.       — Прости, но это нужно было сделать…       — Прости? Нужно было? Феличе — просто женщина! Феличе — моя жена!       Жан поднял глаза. В них не было страха, но были боль и отчаяние. Это разозлило Бланжа только сильнее.       — Нам удалось схватить Лоуренса Баркли и Теодору Эйвери на пути из города. Теодора сбежала. Отес пытал Баркли, но безрезультатно. И тогда он подумал, что… Иногда нужно идти на жертвы, Эмиль.       Взгляды Бланжа и Жана пересеклись. Секунда — и холодный осенний воздух взорвался. Бланж схватил Жана за шею и принялся душить. Всерьез, не как в подвале, когда угрожал жизни Камиллы. Жан пытался вырваться, но он был на голову ниже и слабее даже обессилевшего Бланжа. Вскоре его хрипы стали совсем тихими, а изо рта пошла пена.       Камилла закрыла сыну уши и отвернулась. Джон продолжал смотреть.       Вдруг раздался второй выстрел. Пуля застряла в дверной раме. Дверь как раз приоткрылась. Человек, который пытался выглянуть, тут же ее захлопнул.       Фридрих, бледный и взволнованный, опустил еще дымящийся пистолет.       — Так он у вас? — Джон обернулся через плечо; казалось, что его совершенно не трогала вся эта ситуация.       Фридрих не ответил. Он смотрел на Бланжа, наконец убравшего руки, и на незнакомца, рухнувшего наземь и обхватившего свою шею.       — Благодари Бога за то, что я тебя не убил. Точнее, не Бога, а одного немецкого солдата, который напомнил мне об обещании.       — Не-мец-ко-го сол-л-да-та? — переспросил Жан.       — Да. Только он мог выстрелить. Фридрих Блумхаген. Запомни имя своего спасителя.       В этот момент из неоткуда явилось сразу трое мужчин. Они вышли не через главную дверь, а должно быть, через черный ход. У каждого было по пистолету. Ладно, только у двоих. Третий держал не пистолет, а револьвер, и осматривался, пока остальные суетились. Это он минуту назад выглянул из-за двери. А сейчас, наверное, искал того, кто пустил в него пулю.       — Эмиль, это ты? Правда ты? Кто стрелял? Было два выстрела.       — Я. Кто же еще? — Бланж злобно рассмеялся.       — Мы думали, ты уже мертв.       — Скажем так, меня посадили на домашний арест.       — Сх-ва-ти-те е-го!.. — что есть силы выкрикнул Жан. — Не дай-те у-уй-ти…       Бланж рассмеялся звонче, когда один из пистолетов уткнулся ему в грудь.       — Ну что же вы так? Вроде хорошо начинали…       — Это для твоего же блага, — сказал один.       — И для нашей безопасности, — добавил другой.       — Ты пойдешь с нами, — добавил третий. — Отес заждался.       — Что ж, я как раз об этом и просил Жана. Но он не понял, и пришлось немного его припугнуть.       — Хватит трепаться! Иди! — прикрикнул тип с револьвером.       Бланж позволил себя пихнуть, но для виду немного дернулся.       И вот дверь захлопнулась.       Фридрих нерешительно взглянул на свой пистолет. Пахло порохом.       — Как я и думал, — сказал Джон.       — Что вы имеете в виду? — Камилла, казалось, была в шаге от того, чтобы или заплакать, или уничтожить все на своем пути.       Фридрих почувствовал это в ее словах, хотя не знал, что они значат.       — То, что Бланж вернется к своим. Теперь мы, по крайней мере, знаем, что в доме трое взрослых мужчин, не считая Отеса. Перевес не на нашей стороне.       — Вы дьявольски спокойны в такой ужасной ситуации, — Камилла погладила сына по голове и обернулась на мать, которая положила руку ей на плечо. — Не бойся, maman, мы в безопасности.       — До тех пор, пока Бланж не скажет, что мы здесь. Нам нужно уходить. Даже если Теодора и Лоуренс там, боюсь, мы тут бессильны.       — И что же? Мы их бросим? Бросим Бланжа? Вы же сами говорили, что Отес его убьет…       — Идти туда было его выбором.       — Все равно… А мадмуазель Теодора?       — Ее и Лоуренса мы бросить не можем. Но это не ваша забота. Вы и так пережили слишком много. Вам нужно где-то спрятаться, пока мы не разберемся со всем остальным.       — Но разве вдвоем вы сможете что-то сделать?       — Я что-нибудь придумаю. Мы придумаем.       — Фридрих — самый добрый солдат, которого я встречала, а вы — врач…       — И тем не менее, нам придется.       — Тогда и мне придется. Фридрих спас мою жизнь целых два раза и спас жизнь моего сына. Я не могу стоять в стороне. Помочь спасти мадмуазель Теодору — это меньшее, чем я могу ему отплатить…       — Меньшее, чем вы можете ему отплатить, — это остаться в живых.       Камилла хотела возразить, но Джон ее перебил:       — Сейчас мы не будем ничего обсуждать. Нам надо уходить и быстро. Теперь вы в опасности не только из-за Констанс. Теперь про вас знает Бланж.       — Бланж бесчестен, но не настолько…       — Насколько он бесчестен, мы еще узнаем. А теперь уходим. Фридрих, wir gehen von hier weg.