Хороший солдат

      Первые минуты после перестрелки дались особенно мучительно. Франц дышал так тяжело и громко, словно пуля пробила его легкое.       Сердце Теодоры разрывалось от каждого хрипа. Но хрип свидетельствовал о том, что Франц жив. Что еще борется. Что еще есть надежда. Когда же хрип прекратился, на смену жалости пришел липкий, обволакивающий страх, из-за которого руки еле справлялись с рулем, а ногам едва хватало силы выжимать педали. Так страшно Теодоре было лишь однажды: в тот раз, когда она нашла в подворотне избитого Фридриха. Но тогда рядом был Джон…       — Франц? Как вы, Франц?       Теодора не знала, что сделает, если Франц не откликнется. Но знала, что это будет нечто ужасное вроде брошенного руля или отпущенной педали.       — Я в порядке… мисс…       Голос Франца был тихим и слабым, но этого оказалось достаточно, чтобы от сердца отлегло.       — Больше не говорите… Теперь точно все… Молчите… Просто дышите… Дышите, Франц…       По щекам катились слезы, такие неуместные, когда нужно быть сильной и стойкой. Но Теодора не могла ничего с собой поделать. Мысль, что человек, который всего полчаса назад был цел и невредим, может умереть, сводила ее с ума. Особенно если учесть, из-за кого он умирал.       Руки журналиста должны быть запятнаны только чернилами. Руки честного журналиста, который борется за правду, а не сеет ложь, угодную свиньям у власти. Теодора чувствовала себя как те подонки, которые замалчивали преступления или писали, что оккупационный режим лоялен к местным жителям. Потому что убила очередного человека. Не сама, но поспособствовала тому, чтобы он умер мучительной смертью.       Одно дело — писать статьи и расплачиваться за них своим телом. Другое — видеть страдания невинных людей. Как враг вымещает зло на них. Как то, над чем потерял контроль ты, рушит чужие жизни.       Теодора все больше понимала Курта и все меньше — Нойманна, который, похоже, совсем не мучался совестью. Не видел в кошмарах четверых повешенных и всех остальных, кого приказал убить или убил собственноручно. Такой, как он, наверняка убивал.       Да как он может жить после того, что сделал?       Резкий толчок назад. Кровь зашумела в ушах, а пульс, и без того учащенный, ускорился в два раза. Теодора затормозила в последний момент. Едва разглядела в темноте ограждение. Пятое по счету. Уже четверть часа она пыталась выехать в сторону Джона, но каждый раз натыкалась на баррикаду. Их мог установить Нойманн, чтобы ограничить пути отхода у повстанцев. Но ограждения вполне могли быть и идеей Отеса: так он обезопасит себя и прижмет немцев к стенке.       Кому бы ни принадлежала задумка, Теодора ненавидела этого человека. Францу становилось все хуже, а она уже двадцать минут блуждала в четырех стенах. Если бы Франца не ранило, они бы бросили машину и перелезли через ограждение. Но Франц истекал кровью, а Теодора была слишком слаба, чтобы тащить его на себе.       И вот нервы сдали.       «Только бы Джон оказался дома», — с этой мыслью Теодора выжала педаль. Затем — громкий хлопок, скрежет металла и глухой стон Франца. Машина снесла ограждение и въехала в проем между домами. Медленно, с трудом, потому что ограждение упало на бампер, чудом не разбив лобовое стекло. Но это лучше, чем быть запертыми в месте, кишащем врагами. И всякого лучше, чем позволить Францу умереть.       — Halten Sie an! Halten Sie an! Sofort!       Тишину, заполненную нервными ударами сердца, нарушил крик. Из неоткуда появились солдаты. Теодора заметила их слишком поздно и чуть не сбила одного. Кто-то выстрелил. Пуля пробила лобовое стекло и оцарапала щеку.       Теодора на полном ходу отпустила педаль и выкрутила руль. Машина повернулась на сто восемьдесят градусов. Все случилось так внезапно, что Теодора почти поверила: они погибли. Но машина не перевернулась, а проделав тормозной путь, остановилась. Прямо посреди узкой улочки.       Развернуться и выехать отсюда Теодора при своих скромных навыках вождения не могла. Но должна была. Подумав об этом, она взглянула в зеркало заднего вида. Но в темноте не разглядела ничего, кроме пяти-шести размытых силуэтов, которые стремительно приближались с ружьями, отбрасывающими тени.       Тени от ружей не понравились Теодоре особенно, и она все-таки попыталась завести двигатель. Когда пальцы обхватили рукоятку, раздался голос. Тот самый, который велел остановиться и наверняка отдал приказ стрелять. Голос прозвучал совсем рядом. А через миг дуло ружья угрожающе уперлось в боковое стекло.       — Geh raus und hebe deine Arme hoch, — приказал незнакомец.       Захотелось одарить его порцией отборных ругательств, но Теодора не стала. Во-первых, с такого расстояния он ее с легкостью пристрелит. Во-вторых, Франц. Только ради него Теодора открыла дверцу и вышла из машины.       — Wo sind Ihre Papiere? — повторил голос.       Теодора открыла рот, чтобы ответить, что у нее ничего нет, как вдруг ее грубо схватил кто-то второй и заставил поднять руки.       — Was lassen Sie sich leisten! — возмутилась Теодора, но ее попытка вырваться была настолько жалкой, что незнакомец за спиной усмехнулся.       — Widerstehen Sie nicht. Ich werde dich durchsuchen.       — Du musst mich nicht durchsuchen. Ich habe nichts!       — Das ist Frau Avery. Das ist sie. Nehmen Sie die Waffe weg, — сказал кто-то третий.       После этих слов тип за спиной перестал смеяться. Все замерли, чего-то ожидая. То ли приказа, то ли согласия или опровержения со стороны Теодоры.       — Ja, ich bin es, und Ihre Leute haben mich fast erschossen, — сказала Теодора с гневом и раздражением — этих эмоций в ней сейчас было не меньше, чем страха и вины; в доказательство она дернула заломленными над головой руками. — Aber es ist mir egal, was mit mir passiert. Sie können mich erschießen, so lange Sie wollen. Auf dem Rücksitz des Autos befindet sich jetzt ein schwer verletzter Offizier. Tun Sie etwas. Er braucht dringend Hilfe.       Обоих мужчин перед ней — теперь Теодора могла худо-бедно разглядеть их — повергла в шок сложившаяся ситуация. Того, что сзади, Теодора не видела, поэтому не могла сказать наверняка, но он слабил хватку.       Теодора воспользовалась этим, чтобы вырваться. На удивление, неизвестный не попытался снова ее скрутить и, кажется, отошел на шаг-два назад, словно чего-то испугался.       — Meinst du es jetzt ernst? Tun Sie etwas! — Теодора посмотрела на самого высокого (именно он тыкал ружьем в окно машины), решив для себя, что он главный, а значит, вести диалог нужно с ним. — Auf dem Rücksitz des Autos stirbt ein Mann! Ihr Kamerad! Officer!       Солдаты продолжали бездействовать. Теодору захлестнула такая злость, что она бросилась на незнакомца, готовая принять и пулю, и кулаки — все на свете.       — Wie oft muss ich das wiederholen? Sind Sie taub?       Теодора подошла к незнакомцу вплотную, замерев в паре сантиметров от вытянутого ружья. В эту самую секунду Теодоре было все равно, выстрелит незнакомец или нет. Пусть стреляет. Солдаты под командованием Нойманна не блещут умом.       — Entschuldigen Sie, Miss Avery. Es tut mir leid. Ich dachte, jemand anderes würde fahren. Wir sind zum Lärm gekommen. Wir dachten, dass jemand versucht, die Stadt illegal mit einem Dienstwagen zu verlassen.       В голосе солдата проскользнуло раскаяние. Искреннее ли? Теодора не видела глаз солдата, но точно слышала что-то, что заставило ее испытать горечь за свои последние мысли.       — Wir werden uns um den Offizier kümmern. Nehmen Sie das Auto und bringen Sie den Verletzten ins Krankenhaus, — голос солдата, смягчившийся на секунду, вернул былую властность, когда он обратился к товарищам, но затем снова вежливо смягчился: — Geht es Ihnen gut, Miss? Kommen Sie, ich bringe Sie zum Generalleutnant.       — Mir geht es gut. Nicht zu Neumann. Ich werde mit Franz gehen.       Солдаты отворили заднюю дверь. Один из них наклонился к раненому.       — Ihr General wird es ohne mich schaffen. Sagen Sie ihm, dass Blanche entkommen ist. Wir haben keine Informationen über Sprengstoff. Er soll handeln, wie er es für richtig hält, aber nicht gegen unsere Vereinbarungen verstoßen.       — Miss, es ist besser, wenn Sie zum General gehen… Lassen Sie mich Sie wenigstens an einen sicheren Ort bringen.       — Nein.       В ту же секунду солдат, склонившийся над Францем, сказал:       — Er ist tot.       Теодора медленно повернулась к машине. Первое, что ей бросилось в глаза, — озабоченное лицо солдата, который стоял снаружи. Другой, констатировавший смерть, медленно разогнулся. Его лицо казалось не столько взволнованным, сколько виноватым.       — Wie tot? Kann nicht sein. Он еще минуту назад дышал, — добавила Теодора по-английски. — Sie liegen falsch. Lassen Sie mich sehen.       Теодора подошла к машине — мужчины расступились — и рухнула на колени, а затем накрыла рукой щеку Франца, почти гладкую, с легким намеком на щетину. Еще теплая.       Разве у мертвеца может быть такая теплая щека?       — Alles stimmt, Miss. Er ist tot.       — Франц, слышите меня? Франц, очнитесь! Пожалуйста, скажите хоть слово…       Но ответом была тишина. И отсутствие пульсации у сонной артерии.       Теодора прислонилась ухом к груди Франца. Сердцебиения тоже не было. И пахло странно… Теодора догадалась, что это кровь, только когда рука, упершаяся в сидение, вымазалась в чем-то липком. Крови было настолько много, что обивка под Францем пропиталась ею насквозь. Так, по крайней мере, показалось Теодоре, когда она поняла, что перед ней больше не живой человек, а труп.       Все не должно было так закончиться. Но все так закончилось. Все заканчивается так каждый раз. Любого человека, который оказывается рядом, ждет один и тот же конец. Бланж, Лоуренс, Франц. А в скором будущем — Фридрих. Люди, объявленный дезертирам, долго не живут.       Возможно, не стоило вовлекать во все это Лоуренса. Не стоило просить Бланжа переправлять письма в Химворд. Не стоило целовать Фридриха, ведь эта любовь заведомо обречена… Нет, пару месяцев счастья того стоили! Неважно, каким будет исход. Главное — то, что было между.       Но любовь ли это, когда ты эгоистично жаждешь собственного счастья? Наверное, высшим проявлением любви было бы желать никогда не встречаться. Но Теодора не могла это пожелать. Никак не могла!       А так много изменилось бы, не полюби она Фридриха. Может, и Лоуренс не попал бы в плен, и Франц остался бы жив. Но выбор сделан. Ставки разыграны. Как бы больно ни было, время вспять ни обернешь. Да и думать об этом бессмысленно. Но чувство вины так велико…       Чьи-то руки обхватили плечи Теодоры. Она сильнее вцепилась в еще теплый труп, не позволив оторвать себя от него. В том, что перед Теодорой труп, сомнений не оставалось. Франц мертв.       Родители и невеста будут страшно горевать. Если Франц — единственный сын в семье, это двойной удар.       А она ведь и не спросила, есть у него братья или сестры. Человек умер из-за нее, а она не знает даже таких простых вещей.       — Lassen Sie mich in Ruhe. Ich werde selbst aufstehen.       Солдат хмыкнул и отошел на шаг назад. Теодора медленно поднялась с колен и вытерла руки о кофту.       Рану на щеке жгло. Сама по себе рана была пустяковой, но слезы…       — Er hatte etwas in der Hand. Sieht aus wie ein Brief…       Теодора нервно вздрогнула. Солдат, который сообщил о смерти, стоял, вытянув что-то, похожее на скомканный лист бумаги.       Теодора без слов подошла и отобрала листок, который солдат отдал, не сопротивляясь. Затем развернула и поднесла к свету. Это оказалось письмо, хоть и без конверта. В полутьме удалось разглядеть только первую, крупно выведенную строчку: «Lieber Franz!»       Дальше читать Теодора не смогла. Глаза снова защипало от слез.       — Wir sollten das nicht lesen. Es ist persönlich.       Теодора рваным движением спрятала письмо в карман своей кофты.       В этот момент из-за угла вышли еще солдаты. Видимость была слабой, но Теодора могла узнать Нойманна, даже будучи слепой и глухой. Да, это был Нойманн с кучкой своих людей. Очень вовремя. Вот кого сейчас меньше всего хотелось видеть.       Солдаты всего пять минут назад бесстрашно тыкали ружьями в стекло автомобиля, а сейчас замерли по стойке ровно и, как только Нойманн приблизился, с впечатляющей слаженностью отдали ему честь.       Нойманн подошел к каждому и с садистским пристрастием заглянул в глаза. Ни один мускул не дрогнул на лицах солдат. Но так казалось в темноте — с расстояния в шесть ярдов.       Когда Нойманн отдал приказ «смирно», Теодора была такой, как всегда, — холодной и неприступной. Или спокойной, как океан, который Фернан Магеллан обманчиво назвал Тихим.       — Мисс Эйвери, я вас заждался. Удалось выяснить что-нибудь про взрывчатку? А где месье Бланж?       — Как видите, нет. Ни Бланжа, ни взрывчатки.       — Жаль. Я надеялся, Мы получим преимущество. Это же по вашей части. Вы ловко прячете козыри в рукаве. Иногда я думаю, что нет ситуации, для которой у вас не припасен козырь.       — Есть. Иначе сейчас я бы с вами не говорила.       — Но ведь вы всегда выбираете меньшее из двух зол. Значит, есть зло похуже меня.       — Меньшее зло — это все еще зло.       — Но оно ближе к добру. Не поймите меня неправильно, — добавил Нойманн, махнув рукой, чтобы солдаты убирались. — Я не хочу казаться лучше в ваших глазах. Наоборот: мне нравится, что вы опускаетесь до меня. Это значит, что мы не такие уж и разные. Когда вы видите перед собой цель, то так же, как и я, перестаете видеть препятствия. Или же игнорируете их. Например, это ограждение. Это же вы его снесли? Я специально попросил отрезать район. Думал, вы воспользуетесь оговоренным маршрутом.       — Все пошло не по плану.       «Ехидный ублюдок», — мысленно добавила Теодора.       Взгляд Нойманна был веселым и слишком уж беззаботным для того, что случилось пару минут назад. Теодоре хотелось вернуться в машину, забрать пистолет Франца и без предупреждения выстрелить Нойманну прямо в голову за все, что он сказал. Нойманн не мог знать, но, даже зная, не перестал бы себя так вести. Именно это раздражало.       Но Нойманн внезапно внял не высказанным вслух увещеваниям. Уродливое самодовольство сменилось задумчивостью, а задумчивость — глубокими морщинами на лбу.       Теодора хорошо знала это выражение. Оно предвещало бурю. Глаза Нойманна забегали: он искал виновника. Вот только виновник…       — Что случилось? Вы ранены? Этот полудурок Франц плохо понял свою миссию?       — Франц понял свою миссию прекрасно. Он погиб, защищая меня, — слово «погиб» Теодора произнесла шепотом, отведя глаза, чтобы Нойманн не видел, как они наполняются слезами.       — Вот как. Я рад.       — Простите?       — Что погиб он, а не вы.       Услышать такое Теодора не ожидала. Она растеряно и как-то пусто уставилась на Нойманна. Но он, очевидно, совершенно не собирался оправдываться.       — Это все, что вы можете сказать? Человек, который был рядом с вами буквально каждый день по меньшей мере месяц, мертв, а вы говорите, что рады этому?       — Да, а что не так? Не кипятитесь, я попрошу приставить Франца к посмертной награде. Родственники получат его жалованье и что-нибудь свыше. Все останутся счастливы.       — О каком счастье вы говорите, Нойманн? Кто-то лишился сына, а кто-то — жениха. Думаете, деньги снимут боль от утраты?       — Франц ушел на войну. На войне часто погибают. Родители должны быть готовы к любому исходу. А невеста быстро найдет другого. Поверьте мне на слово. Например, соседа, который вернется живым и с медалью. Или какую-нибудь сытую тыловую крысу. И в этом нет ничего такого. Франц умер не зря. Возможно, его смерть избавила девушку от жизни в нищите.       — Как у вас только поворачивается язык.       — То, что вы так яростно не согласны со мной, свидетельствует о том, что я прав.       — Это свидетельствует о том, что вы бездушны, бессердечны и так же глупы, как и те, кого зовете тыловыми крысами.       — Это почему?       — Потому что считаете, что всеми женщинами движет расчет.       — Да, и вами в том числе. Вы пользуетесь мужчинами, которые в вас заинтересованы. При этом вы ненавидите себя за это, потому что это идет в разрез с вашими взглядами, но все равно пользуетесь. Не проще ли принять эту свою сторону и пользоваться нами спокойно? Мной и коллегой-журналистом?       — Про Лоуренса ни слова, — прошипела Теодора. — Не то, клянусь, вырву ваш поганый язык голыми руками. А что касается вас: не смешите. Все, что вами движет, — это задетая гордость. Мальчик привык получать все, что хочет. Наверное, родители потакали всем вашим капризам. Уверена, вы были единственным ребенком, которого, однако, никто не любил. У вас было все, кроме любви, и поэтому вы так и не научились любить. Зато научились разрушать все вокруг и брать силой то, что не идет к вам в руки само по себе. Этим вы компенсируете отсутствие любви. Но мне плевать, что вами движет. Подонок остается подонком, какими бы ни были его мотивы.       — Вот что я ценю в вас — это вашу смелость. Никто другой не посмел бы хамить мне прямо в глаза, особенно когда зависит от меня. Но не вы. Вы вообще ничего не боитесь. Это поразительно.       — С каких пор язык фактов — хамство?       — Вы не правы. Родители любили меня. Очень даже. Я был самым любимым ребенком. И у меня есть братья и сестры. Кстати, для них я тоже был любимым старшим братом.       — Что-то не похоже. Люди, которых любят, другие.       — Такие, как Блумхаген? Дезертиры и трусы? До сих пор не верю, что вы выбрали спать именно с ним. У вас было столько вариантов. Я бы понял, если бы это был ваш-коллега журналист или на худой конец доктор. Но почему слабак, который не может постоять ни за вас, ни за себя, — ума не приложу. Вы вроде умная и рассудительная женщина. Юность заманчива, но сомневаюсь, что из Блумхагена такой хороший любовник.       — Вы думаете, мужчину и женщину может связывать только постель?              — Не только, конечно. Меня с вами она, к сожалению, не связывает. Пока.       — И никогда не будет. Я скорее умру, чем позволю этому случиться. Настолько вы мне омерзительны.       Нойманн расхохотался. Его смех, как разбившиеся стекла, с болью вошел в черепную коробку Теодоры.       — Обожаю, когда вы говорите такие вещи. Они трогают меня до глубины души. Хотя подождите? У меня же ее нет. Тогда до глубины чего-нибудь другого.       — Замолчите.       — И ваши глаза! Вы бы их видели! Сейчас темно, но готов поклясться: они пылают гневом так, что другого на моем месте давно бы испепелили. Быть объектом вашей ненависти еще приятнее, чем страсти. Думаю, это даже интимнее.       — Не желаю продолжать этот разговор.       — И все же Франц плохо справился со своей миссией, — Нойманн провел пальцем под своим правым глазом. — Иначе бы этого не было. Шрамы украшают мужчину, а не женщину. Хотя вы мне нравитесь в любом облике.       — Это не из-за Франца. Меня поцарапала пуля уже по дороге сюда. Франц на тот момент был уже на грани жизни и смерти.       — Если был еще жив, должен был закрыть вас собой. Кто стрелял?       — Люди Отеса, — солгала Теодора. — Вы уделяете слишком много внимания пустяку.       — Это не пустяк. Вот чем заканчиваются такие царапины, — Нойманн провел по своей левой брови, рассеченной надвое. — Кажется, я не рассказывал вам, как получил этот шрам.       — Бросьте, второй такой истории я не выдержу. Мне достаточно исповеди Отеса.       — Я получил его, когда преследовал дезертира. Этот ублюдок положил шестерых наших, а когда у него кончились патроны, достал нож. Божился, что вырежет мне глаз. Но, как видите, всего лишь легонько задел. А я лишил его обоих.       — И гордитесь этим?       — Да.       — Я не удивлена.       — Теперь хочу сделать то же самое с тем, кто покалечил вас. Покажите мне того человека — и он поплатится.       — Если вы действительно собираетесь меня впечатлить, то не убивайте понапрасну.       — А не понапрасну, значит, можно?       Нойманн усмехнулся и, похоже, хотел вставить еще остроту, но Теодора уже не слушала его, потому что увидела на той стороне улицы…       Это же не сон, правда? И не галлюцинация? Если сон или галлюцинация, то они слишком реалистичные. Солдат в двадцати ярдах напоминал Теодоре Фридриха. Но Фридриха не должно было быть здесь. Только не в этом месте…       — Мисс Эйвери, вы что-то увидели?       Теодора не сочла нужным отвечать, а молча сорвалась с места. Пусть стреляет, если хочет. Она все равно дойдет и заглянет в глаза тому солдату. Чего бы это ни стоило.       — Мисс Эйвери, куда же вы? Дом Отеса в другой стороне. Мисс Эйвери.       Нойманн кричал вдогонку еще какое-то время. Но потом уши перестали различать его голос. Теодора видела только смутно знакомый силуэт, который становился все ярче, пока не приобрел полную ясность.       А дальше — объятия, заменившие собой весь мир. Теодора чуть не упала в обморок, но теперь не из-за того, что ей стало плохо, а потому, что стало очень хорошо. Прикрыв веки и вдохнув родной запах, который смешался с пылью дороги, сыростью местных домов и потом, она растаяла, как кусочек сахара, подложенный под язык.       Фридрих был здесь. Живой. Из плоти и крови. И теперь она сделает все, чтобы он остался рядом навсегда.       — Я так много хочу спросить у тебя. Но не сейчас. Сейчас не время. Скажи, это правда ты?       Теодора подняла голову и накрыла обеими ладонями лицо Фридриха.       Он изменился за эти дни. Повзрослел. Кожа побледнела, глаза ввалились, взгляд стал отчаяннее. Но в остальном это был тот же Фридрих. Он так же мило покраснел от близости женщины и так же тепло улыбнулся.       Теодора не стала смахивать слезы.       — Не верю, что это ты. Я думала, что мы больше никогда не увидимся. Я ведь даже написала тебе прощальное письмо. Abschiedsbrief! Представляешь?       Фридрих кивнул. Его глаза тоже покраснели, а ресницы взмокли. Теодора осторожно убрала слезинку, покатившуюся по щеке.       — Д-да, я про-чел его. Я тоже д-думал, что мы б-больше не ув-видимся. Что с твоими р-руками? И цар-ра-п-пина…       — Все хорошо, не беспокойся. Джон отдал тебе письмо? Я правильно поняла? Ладно, ведь именно об этом я его и просила… Тогда ты, наверное, знаешь, что я очень жалею из-за того, как мы расстались. Я не должна была тогда себя так вести. Я поступила очень плохо. Но я просто хотела тебя защитить. Ты же понимаешь? Простишь меня?       — Natürlich. Я ник-когда не д-держал на т-тебя з-зла. Как я могу на т-тебя злиться?       — Это точно ты, Фридрих? Не могу поверить.       — Точно.       Теодора почувствовала, как поверх ее рук легли чужие ладони — широкие, чуть теплые и шероховатые. Вот по чему она скучала больше всего.       Да, это точно был Фридрих. Его прикосновения ни с чьими не спутаешь. Или слишком реалистичная иллюзия. Но насколько надо изголодаться по человеку, чтобы он являлся, как будто настоящий?       — Теодора, рад тебя видеть.       Джон улыбнулся. Но это продлилось так мало, что Теодора не успела поверить в эту улыбку.       Рядом с Джоном стояла девушка. Невысокая, стройная, с темными волосами, которые опускались до пояса. Чуть поодаль от нее мальчик лет пяти держал за руку пожилую женщину. Все выглядели уставшими и потерянными.       — Mademoiselle Théodore? — спросила девушка.       Ее слова обращались к Джону, но смотрела она в спину Фридриха.       — Oui, — сказал Джон. — Malheureusement, pas une.       — Так-так-так, что это тут у нас? — позади раздался голос Нойманна.       Лицо Фридриха мгновенно напряглось. Но главной эмоцией был не страх, а отвращение.       — Дезертир-любовничек, доктор и какие-то женщины с ребенком. Занимательная компания. Мисс Эйвери, похоже, вам нашли замену.       Глаза Нойманна остановились на девушке.       — Ни шагу ближе, — Теодора хотела обернуться, но Фридрих придержал ее за локоть, поэтому получилось только вполоборота. — Даже не думайте, что я позволю вам что-нибудь сделать. Ни Фридриху, ни еще кому-либо здесь.       — При всем уважении. А как вы мне помешаете? Ваш рыцарь-защитник в плену. А вы — слабая женщина.       — Это только кажется, что слабая. Я без колебания уничтожу вас.       — Вы снова в бреду? К вашему сведению, я не собираюсь ничего делать. Пока, — уточнил Нойманн. — Есть кое-что поважнее. Вы уже забыли, зачем мы тут собрались?       — Я не верю ни единому вашему слову.       — Это ваш выбор. Но я еще ни разу не нарушил клятву. Ну так, кстати.       Теодора испытующе посмотрела на Нойманна, который к тому моменту перестал разглядывать незнакомку и уставился на Фридриха. Взгляд Нойманна изменился: его как будто покрыла пелена. Нойманн вел себя как пес, по которому непонятно, накинуться он хочет или просто понюхать. На всякий случай Теодора крепче прижалась к Фридриху.       — Ты оказался таким же глупым, как я и предполагал, Блумхаген. Только круглый идиот мог дезертировать и вернуться из-за женщины. Что ж, я тебя поздравляю. Ты принял решение, недостойное хорошего солдата. Впрочем, все твои решения такие. Ты сам подписал себе смертный приговор. И позвольте, мисс Эйвери, — Нойманн протянул руку к кобуре, из-за чего Теодора обняла Фридриха еще крепче. — Дело не в моей личной неприязни. Я, в отличие от Блумхаген, умею принимать трезвые решения. Наказание за дезертирство — расстрел. Блумхагена в любом случае ждет трибунал. И я с удовольствием поспособствую этому. Но после того, как выполню свои обязательства перед вами. А пока я разбираюсь с вашими проблемами, — Нойманн снял пистолет с предохранителя, — наслаждайтесь компанией своего щенка. Потратьте оставшееся у вас время с пользой. Вы же понимаете, о чем я?       — Что значит «пока вы разбираетесь с моими проблемами»? Думаете, я останусь в стороне? Нет, я пойду с вами и сделаю все, чтобы вызволить Лоуренса живым.       — Хотите иметь всех и сразу. Какая ненасытность!       — Не хочу, чтобы Лоуренс пострадал при перестрелке.       — Закроете его своей грудью?       — Если понадобится, да.       — Нет, лучше п-пойду я, — сказал Фридрих. — Т-теодора, останься с Джоном. Теперь м-моя оч-чередь.       — Неужели здравая мысль? Браво, Блумхаген!       — Нет, это очень плохая мысль. Я против. Фридрих никуда не пойдет. Пойду я.       — Пусть идет Фридрих, — вмешался Джон. — Мы только что были у дома Отеса. Вы же собираетесь туда, верно? Внутри по меньшей мере трое мужчин, не считая Отеса. А в плену не только Лоуренс, но и Бланж. Прости, Теодора, но от тебя вряд ли будет польза. И ты прекрасно знаешь, что не должна это видеть.       — Бланж? — две последние реплики Теодора проигнорировала. — Так это вы его освободили?       — Да, мы. Повторяю: тебе нечего там делать. Ты не выстоишь против мужчин.       — Дайте мне пистолет — и я выстою.       — Ис-сключ-чено, — возразил Фридрих. — Не надо защ-щищать меня, Т-теодора. Я могу п-постоять и за себя, и за т-тебя.       — Но если я тебя потеряю? Только что Франц…       Теодора почти заплакала. Сдержалась лишь из-за Нойманна.       — Не потеряешь. Я в-вернусь жив-вым. Клянусь тебе. Сейчас я не ум-мру.       — Но я видела сон…       — Это всего лишь сон. Сны отражают наши подсознательные страхи, но не более, — заметил Джон. — Они не связаны с реальностью.       — Хорошо, пусть будет по-вашему. Но я войду в дом сразу, как все закончится. Хочу видеть Лоуренса и хочу, чтобы он знал, что я его не бросила, — эти слова были адресованы Нойманну. — Вам придется меня пустить. И только попробуйте ему навредить.       — Да пожалуйста. Как только все закончится, сюсюкайтесь со своим коллегой хоть до потери пульса. Не смею вам мешать. Ну, я пойду.       Нойманн приподнял фуражку в знак прощания, посмотрев на всех присутствующих, а потом развернулся и направился к своим солдатам, смиренно ожидавшим его у машины.       — Фридрих, миленький, будь осторожнее, прошу. Не только с бельгийцами, но и с Нойманном. Он сделает все, чтобы ты не вышел оттуда живым.       — Знаю.       — А Отес — страшный человек. Ему все равно, кого убивать. Он отдал приказ убить ребенка.       — Знаю. Ег-го, — Фридрих показал на мальчика, который все еще крепко держал руку незнакомой пожилой женщины. — Это Исаак. А это его б-бабушка — м-мадам П-пети. А вот его мать — К-камилла.       Теодора кивнула женщинам.       — Констанс приходила за ним? Боже…       — Все об-бошлось. Он не п-пострадал.       — Твое плечо. Тебя сильно задело?       — Нет, п-пустяк. Я в п-порядке.       Кто-то из солдат завел двигатель автомобиля. Теодора болезненно вздрогнула, на несколько секунд выйдя из сна, в который ее погрузила встреча с Фридрихом.       — Что т-такое?       — Ничего, Франц… Ты знал Франца?       — Франца?       — Этот человек погиб из-за меня сегодня. На моих руках его кровь. Мы бежали от людей Отеса, и ему попали в спину. У Франца была невеста. И родители. А еще вот, — Теодора достала из-за пазухи письмо.       Вдруг ее осенило, и она вырвалась из объятий Фридриха, бросившись туда, где был Нойманн.       Всех, кто находился рядом, этот поступок вверг в ужас.       — Стойте! Постойте! Я хочу кое-что забрать! Подождите!       Автомобиль успел отъехать всего на ярд.       — Что такое, мисс Эйвери? Зачем вам понадобился труп моего помощника?       — Заткнитесь, Нойманн, — Теодора отпихнула Нойманна и резко отворила дверцу.       Вся решительность улетучилась в один миг. Теодора застыла над телом Франца, закусив губу. Нервная дрожь прокатилась у нее по позвоночнику. Когда она наклонилась к Францу, то снова чуть не заплакала. Его лицо оставалось слишком живым для мертвеца. Францу не грозила смерть по меньшей мере ближайшие сорок лет. Он выглядел здоровым и крепким и сейчас. Но вдруг такой исход…       — Что т-ты д-делаешь? — спросил Фридрих, поравнявшись с Теодорой, которая спрятала за пазуху что-то большое и шуршащее.       — То, что должна. Хочу, чтобы близкие Франца знали правду. И не хочу, чтобы личное стало достоянием целого полка.       — Так вы тоже любите читать чужие письма, мисс Эйвери, — присвистнул Нойманн. — Вот видите: мы с вами не такие уж разные.       — Я не собираюсь их читать. Я верну их отправителю. А если не смогу, то сожгу.       — Сделаю вид, что поверил вам. Вы закончили? Тогда позвольте моему человеку доставить труп куда следует.       Теодора сделала шаг назад. Нойманн, смеясь, захлопнул дверцу. Машина отъехала.       — Теперь мы наконец можем приступить к тому, ради чего здесь собрались. Блумхаген, отправляемся, если ты, конечно, не передумал.       — Я не перед-думал.       Перед тем как Фридрих скрылся, Теодора в последний раз взяла его за руку.       — Джон, мне так страшно, Джон. Что будет с Фридрихом и Лоуренсом? У меня перед глазами до сих пор страшная картина того, как умирал Франц. Еще раз я этого не выдержу…       — Не думай об этом. Ты все равно ничего не изменишь. Лучше положись на них. Лоуренс выбирался и не из таких передряг. А Фридриху везет.       — Ты говоришь это, чтобы меня успокоить. Ты ведь не веришь в везение.       — Ты права, не верю. Но сегодня хочу верить.       — Я буду молиться за них… За Фридриха, Лоуренса и Бланж… Пусть они останутся живы.       — Я тоже, — сказал Джон. — Я тоже…