Хороший солдат

      Лоуренс проснулся от боли в сломанной руке и шума на заднем фоне. Кто-то знакомый грязно ругался по-французски. Это напомнило Лоуренсу времена, когда он жил в Новом Орлеане, в дешевой гостинице, а соседнюю комнату занимали французы — мужчина и женщина.       Каждый вечер они громко ссорились. Он осыпал ее ругательствами. Что-то падало, громыхало, двери хлопали. Но всякий раз парочка мирилась, и эти примирения были хуже всего: кровать била в стену по меньшей мере час, обычно — полтора-два. И все это сопровождалось томными возгласами: «Je t'aime tellement! J'aime tellement que je veux étrangler ma putain de mère, chérie!»       Лоуренс тогда плохо знал французский, но слышал от постояльца, что француз ревнует свою француженку к каждому столбу, один раз чуть не зарезал ее (у бедняжки остался шрам на шее) и как-то поджег номер, заперев возлюбленную внутри.       По неизвестной причине этих двоих не выселяли. На жалобы никто не реагировал, а приближаться к французу или — упаси боже! — к француженке было опасно для жизни. Лоуренс не мог позволить себе никакую другую гостиницу и прожил в этом кошмаре два месяца, выдохнул с облегчением, когда сменил худо-бедно обставленный номер на конуру в Нью-Йорке.       На самом деле Орлеан был вторым пунктом назначения. Изначально Лоуренс поехал на заработки в Сан-Франциско, но там, как оказалось, ловить нечего. И он отправился в Новый Орлеан, где ситуация была не лучше, за одним исключением: уличные музыканты. Лоуренс мог слушать их часами.       Однако музыка музыкой, а младшие братья и сестры подрастали. Семья отчаянно нуждалась в деньгах. Тогда Лоуренс переехал в Нью-Йорк. Слышал, что там есть работа для каждого. И правда: он быстро устроился в одну маленькую газету. Правда, не как журналист, а как мальчик на побегушках. Да и какой из него журналист? Нищета родом из самого грязного квартала Чикаго не смыслит в этом по определению.       Да, в те далекие времена журналистикой Лоуренс даже не грезил. Писал что-то для себя, но всерьез не воспринимал. Платили на новом месте мало, однако работенка была непыльной. Параллельно Лоуренс подрабатывал официантом, а свободное время посвящал тому, чем давно грезил, — самообразованию. Каждый вечер Лоуренс ходил в библиотеку и сидел там до закрытия, со временем став частью местного интерьера.       Однажды библиотекарь спросил Лоуренса, сколько книг он еще намерен прочесть.       — Неужто все, сэр?       — Хотелось бы, — ответил Лоуренс.       А потом это превратилось в своеобразную игру.       — Вы прочли все книги, сэр? — спрашивал библиотекарь каждый вечер.       — Нет, еще не все.       — А завтра?       — Завтра боюсь, что тоже.       — А послезавтра?       — А послезавтра, может, и все.       Библиотекарь смеялся. И Лоуренс вместе с ним.       Но всю библиотеку он так и не прочел. На это не хватило бы жизни. Лоуренс уже тогда чувствовал, что ему суждено нечто большее: не прозябать в кабинете с книгой, а путешествовать, совершать великие дела. Для этого он и взялся за изучение французского. Через год Лоуренс мог смело возвращаться в Орлеан, поскольку выучил странный язык, где нагромождение трех-четырех букв друг на друга порой ничего не значило. Акцент, правда, был ужасным (он и до сих пор ужасный), но понять, в чем корень проблемы двух влюбленных, такого труда, как раньше, не составляло.       Еще через годик Лоуренс закончил с полным собранием сочинений Диккенса и начал писать свои рассказы, все еще не воспринимая их всерьез.       Как-то раз младший редактор, с которым Лоуренс был дружен, взял его блокнот, спутав со своим, изумился увиденному и предложил написать заметку для новостной колонки.       Лоуренс написал. Всем понравилось. Напечатали. Написал еще раз. И еще. А потом все завертелось: и вот Лоуренс стал внештатным корреспондентом маленькой нью-йоркской газетенки, имеющей, однако, своих преданных читателей.       Еще через годик Лоуренса переманили в издательство побольше. Он проработал там три года и отправился в Мексику — писать про гражданскую войну, захлестнувшую страну в 1910 году.       Наверное, именно тогда Лоуренс стал настоящим журналистом. Одно дело — следить за изменениями фондовой биржи, другое — видеть своими глазами, как люди, бывшие когда-то одним народом, убивают друг друга из-за того, что принадлежат к разным лагерям.       Мексика произвела на Лоуренса колоссальное впечатление, особенно осада церкви и гибель маленькой девочки. Прошло три с половиной года, но Лоуренс помнил то мгновение в деталях. Казалось, что истеричный стук в дверь, продравшийся сквозь дрему, Лоуренс слышал не так отчетливо, как свист роковой пули.       Тот стрелок был умелым. Попасть в движущуюся цель, какую из себя представляла восьмилетняя девочка, — верх мастерства. Просыпаясь в ночи от кошмаров, Лоуренс жаждал видеть лицо стрелка, заглянуть ему в глаза, узнать главное: жалел ли он хоть немного о содеянном?       Теперь совершенно ясно представлялось, что у стрелка было лицо Отеса, такие же глаза, горящие холодным огнем. В них можно было разглядеть злобу и ненависть, но никогда — вину и сострадание.       — Думаешь, я жалею о том, что сделал? — скрипнул табурет по соседству.       Лоуренс еще не очнулся в полной мере, поэтому не понимал, кому принадлежал голос: Отесу или стрелку.       А не все ли равно? Скорее всего, мозги отъехали от боли и никакого голоса не было.       — Если бы я вернулся назад, то сделал бы все, чтобы убить как можно больше детей и женщин. В церки ведь были только дети и женщины. А в них так весело стрелять. И в этом городе тоже только дети и женщины. Есть где разгуляться.       Нет, стул скрипнул не под Отесом или стрелком. Это был Дьявол. Сюда пришел сам Дьявол. Попытался притвориться Отесом, но Лоуренса не проведешь. Лоуренс еще от матери узнал, что Дьявол среди людей. Правда, раньше он считал это бреднями сумасшедшей.       Возможно, стоило ходить с матерью к тем странным людям, с которыми она молилась. Вместе петь псалмы, вместе молиться, вместе есть хлеб. Но Лоуренс не верил в россказни про Дьявола и говорил отцу, что мать надо запереть дома. Тем более она брала с собой Тома, Джеймса и Мэри, и они всегда возвращались зареванными. Особенно Мэри.       Свой первый рассказ Лоуренс посвятил Мэри. Он написал его ночью, в каком-то безумном припадке. Однажды после посещения тех людей Мэри приснилось, что Дьявол поселился у нее в животе. Он высасывал кровь Мэри — и она становилась все меньше и меньше. А потом Дьявол прогрыз живот Мэри и вырвался наружу.       В каком-то смысле этот сон был пророческим. Мэри умерла в семь лет от разрыва аппендицита. Умирая, она говорила, что в ней поселился Дьявол. Что он ест ее изнутри.       Может, в том французе из Орлеана тоже жил Дьявол? Если подумать, он похож на одержимого. И в стрелке с Отесом? А может, Дьявол живет в каждом человеке?       — …Очнись, Лоуренс! Ты сходишь с ума. Не дай ему сломить себя. Ты сильнее всех, кого я знаю. А еще единственный, на кого я могу положиться! Так что отставь эти мистические штучки. Мы скоро увидимся. Просто запасись терпением.       — Тео, это ты? — Лоуренс попытался приподнять голову, но сил не хватило.       Зато заговорил. Не то мысленно, не то по-настоящему. Скорее всего, мысленно. Откуда в нем силы говорить, если он даже не может пошевелиться без боли?       — Тебя не должно быть здесь. Уходи, пока Отес не вернулся.       — Меня тут и нет. Но это пока. Думаешь, я тебя брошу?       — Стоило бы.       — А вот и нет. Уйду — и пропадешь. Уже вспоминаешь свое прошлое. А зачем? Ты же знаешь, что случившееся не исправить.       — Конечно, знаю. Просто иногда мне снятся кошмары, и я не могу о них не думать.       — Что тебе снится? Ты мне никогда не рассказывал.       — Пустяки, Тео, пустяки… Как умирала моя сестра. Как застрелили ту девочку. Много чего. Теперь, наверное, будет сниться Феличе…       — Не будет. Все закончится хорошо для вас обоих.       — Откуда такая уверенность?       — Потому что я спасу тебя. Не всегда же тебе спасать меня.       — Это ты стучала в дверь?       — Нет, не я.              — А кто же тогда?       — Проснись и узнаешь. Но ответ тебе не понравится.       — Ты правда придешь за мной?       — Правда. Ты же меня знаешь. Вспомни, как мы вывозили Йоке из Брюсселя. Чья это была идея?       — Твоя.       — Вот видишь.       — Но без меня у тебя бы ничего не вышло. Ты сама об этом говорила.       — Да, без тебя у меня ничего бы не вышло. Поэтому крепись, Лоуренс. Крепись и жди. Я уже близко. Ну вот, он опять стучит.       Теодора повернула голову к источнику звука и поморщилась.       «Connard! Enfoiré! Et c'est après tout ce que j'ai fait pour toi!» — различил Лоуренс и тоже повернул голову. А когда обернулся назад, Теодора уже пропала. Хотя она и не приходила. Это был всего лишь мираж. Приятный, надо сказать, потому что реальность, настигавшая все сильнее с каждым ударом в дверь, как верно заметила Теодора, не слишком импонировала.       Отес унес светильник, поэтому долгое время Лоуренс не мог понять, кто истошно колошматит в дверь. Догадался лишь по произнесенному с надрывом: «Эмиль!»       Нет, Феличе не плакала. Она даже не то чтобы кричала: просто вздох вышел чересчур громким. А потом доски заскрипели, и ругательства возобновились, но многие из них ускользнули от понимания из-за того, что Бланж — да, это был Бланж — ругался и одновременно что-то шептал.       Лоуренс через силу разлепил глаза. На полу, в паре ярдов от него, сидели два пятна. Одно прижимало к себе другое и настойчиво повторяло какие-то слова. Прошло сколько-то времени, прежде чем Лоуренс осознал, что это были за слова. «Tout ira bien», — говорила Феличе, поглаживая Бланжа по голове. Сам Бланж крупно дрожал, как будто плакал, но Лоуренс не слышал ни всхлипа.       Наконец Бланж высвободился из рук жены и по слогам выговорил:       — Je vais le tuer. Je jure devant Dieu que je vais le tuer. Par tous les moyens.       — Je suis venue ici de bonne foi, Emile.             — Je m'en fous… Tu es ma femme… Il n'aurait pas dû… Et Jean avec les autres…       — Écoute, Emile…       Феличе не договорила. Стул под Лоуренсом скрипнул.       — Кто там? — спросил Бланж. — Это же…       Лоуренс окончательно проснулся. Если раньше до него долетали только обрывки смысла, то теперь он понимал значение каждого слова.       — …тот американский ублюдок, который…       — Успокойся, Эмиль! Взгляни на меня! Все хорошо. Все будет хорошо. Я тебе обещаю. Месье Баркли ни при чем. Он просто защищал мадмуазель Эйвери. Успокойся, прошу…       — Он просто смотрел, как Отес избивает тебя?! И ничего не сделал?!       — У него сломаны все пальцы на правой руке. Отес на нем живого места не оставил… Стой, куда же ты! Стой, умоляю! Не делай глупостей, Эмиль!       Половицы заскрипели. Лоуренс вздохнул. В сущности ему было плевать, бросится на него Бланж или нет. В конце концов, у Бланжа было полное право на месть. После плена и того, что случилось с Феличе… Будет больно, но не больнее того, что уже довелось пережить. Теодора скоро придет, а остальное — пыль. Можно лишиться и второй руки. Лоуренс был не прочь ее лишиться. Только бы его сон, его болезненная мечта сбылась.       Удара не последовало. По крайней мере, сперва. Бланж ограничился тем, что вцепился в плечи, но в этих ощущениях приятного было также мало.       Лоуренс сдержал стон. Бланжа это не устроило — и он сжал плечи крепче. Лоуренс снова промолчал. Несмотря на темноту и головокружение, он увидел горящие глаза Бланжа и его безумную улыбку. Но безумной она казалась недолго. Вскоре стало понятно, что улыбка Бланжа пропитана горечью.       — Ну как тебе на моем месте, сволочь? Наверное, не очень приятно. Вижу, Отес тебя неплохо отделал, — Бланж посмотрел куда-то вниз, вероятно, на сломанную руку. — Я бы мог сломать тебе еще пару костей. Что думаешь?       — Эмиль, прошу…       Но Бланж улыбнулся только шире.       — Отвечай! Чего молчишь? Или язык прикусил?       — На твоем месте… Честно говоря, предпочел бы на нем не оказываться, — Лоуренс тоже улыбнулся, но слегка, словно признавая свою неправоту. — После такого начинаешь верить в закон воздаяния. Хотя я вроде бы не ломал тебе ребра.       — Но ты разбил мне нос.       — За дело.       — Тогда я имею право разбить тебе нос в ответ.       — Валяй. Хуже уже не будет.       — Ну или не нос. Двину тебе по сломанным ребрам.       — Пожалуйста. Всегда к твоим услугам.       Бланж ослабил хват и усмехнулся.       — Нечего терять, да? Да ты такой же отчаянный, как Эйвери! Помню, как она строила из себя дурочку, а потом взяла пистолет и хладнокровно навела на Нойманна. Я был уверен, что она его пристрелит, наплевав на последствия. Но она решила отдать себя, чтобы спасти нас с солдатиком. Что лицо скривил? Не нравится то, что я рассказываю?       — Да нет, продолжай, — с ядом сказал Лоуренс.       — На самом деле я благодарен Эйвери. Если бы она не пошла на это, я бы не выбрался оттуда живым. Хотя жаль, конечно, что она не выстрелила. Ради того, чтобы Нойманн подох, я и сам не прочь помереть. Ты ведь со мной согласен?       — Нет, умирать я не планирую. Даже ради такой великой цели.       — И поэтому Нойманн нас всех переживет. Мы слишком цепляемся за свои жизни, чтобы покончить с ним.       — Какое уже дело до Нойманна? Ты знаешь, что задумал Отес?       — Я убью его, — Бланж посерьезнел и, оставив плечи Лоуренса в покое, выпрямился. — Во-первых, за то, что он сделал с моей женой.       — Прошу тебя, без глупостей! — взмолилась Феличе.       — Во-вторых, за Камиллу и ее мальчишку. Это не те жертвы, на которые мы готовы пойти… Точно не те.       — И как же ты это сделаешь? Мы в плену, — напомнил Лоуренс.       — Неважно, я что-нибудь придумаю. Зря они бросили меня тут с развязанными руками, — Бланж подошел к табурету, поднял его и с хрустом оторвал ножку, после чего обернулся, продемонстрировав оружие. — Воткну в него это. И в Жана. Все они подонки…       — У них оружие. Они тебя пристрелят.       — Не успеют, я спрячусь за дверью.       — Думаешь, Отес такой идиот?       — Да, он кретин, раз решил воспользоваться моей женой, чтобы достичь своей бредовой идеи… И готов поспорить, что он жутко зол из-за того, что все идет не по его плану… Вряд ли он сейчас связно соображает…       — Как и ты.       — Как и ты! — Бланж передразнил Лоуренса. — Ну и дерьмовый у тебя акцент, друг.       — Я тебе не друг.       — А соображаю я нормально. Поверь, лучше, чем сейчас, я никогда не соображал! Каким же я был слепым раньше! Прости, Феличе! Прости за все, через что тебе пришлось пройти! — Бланж взглянул на жену с нежностью, но через секунду снова безумно осклабился. — Он поплатится…       — Вообще-то я тоже виноват, — заметил Лоуренс.       Феличе встревоженно приложила палец к губам и покачала головой, но Лоуренс продолжил.       — Я мог все остановить, но не стал. Разумеется, не потому, что нравилось зрелище. И тем более не потому, что Феличе — твоя жена. Просто я не мог предать Теодору. Если бы речь шла только о моей жизни, я бы умер в первую же минуту. Но это касалось не только меня.       Бланж опустил руку, в которой держал оторванную ножку. Лоуренс потупил взгляд. Он снова был готов получить удар, но удара снова не последовало.       — Не могу понять, что в этой Эйвери такого. Все вокруг готовы помереть ради нее. И при том большинству она не принадлежит и никогда не будет принадлежать. Или ты не теряешь надежды, Баркли?       — Что ты, я отдаю себе полный отчет в том, что Тео меня не любит. По крайней мере, так, как мне бы хотелось, чтобы она меня любила.       — Тогда почему?       — Потому что я ее люблю.       — Как глупо.       — Возможно.       — Рано или поздно это тебя убьет.       — Я не против.       Бланж скорчил гримасу, общий смысл которой сводился к одной фразе: «Что и ожидалось от придурка».       — Если хочешь знать, мы с Тео планировали тебя освободить, когда покинем город. Тео попросила об этом Джона. Он должен был…       — Я знаю. Мы встречались с доктором. И с солдатиком, кстати, тоже.       — Фридрих здесь? Он должен быть в Химворде… Нойманн же…       — Должен, должен… Передумал. И это даже к лучшему. Не смотри на меня так. Фридрих мне тоже не по нраву, но он хотя бы спас мальчика от смерти.       — Констанс?..       — Так ты знаешь и об этом, — Бланж присвистнул. — Милая, Отес приказал Констанс убить Исаака. Ну, сынка Камиллы. Деталей не знаю, но похоже, что это своеобразная проверка на прочность… Так ты тоже в курсе? Можете быть спокойны. Исаак жив-здоров, но сильно напуган. Еще бы: к его голове приставили пистолет.       — А как Камилла? — спросила Феличе.       — Тоже в добром здравии. Правда, теперь я ей не очень нравлюсь, как и все, кто имеет отношение к Отесу. Зато ей очень нравится Фридрих. Конечно, потому, что он спас ее сына. Разве тут может быть что-то еще?       — Как это произошло? Ребенок точно не пострадал? — Лоуренс произнес это так взволнованно, что присутствовавшие разом обернули на него головы, один — задумчиво, другой — с легким беспокойством.       — Говорю же, мальчишка в порядке. Обошлось малой кровью. Немного задело солдатика, но доктор его мигом подлатал. Из Констанс, как оказалось, никудышный стрелок. Она целилась в упор, но все равно промазала.       — Хоть одна хорошая новость.       — Есть и плохая: Констанс все еще на свободе. А значит, попытается снова. Она ненормальная. Бросилась с ножом на доктора! Он тоже в порядке: вовремя перехватил нож. А так бы зарезала… Постой, ты знаешь?       — Отес болтливее, чем кажется.       — Вот же черт! Ладно. Что он еще говорил? Может, что-то про меня?       — Про тебя тоже. Например, что твоя участь зависит от того, как много ты рассказал нам с Тео. Но если хочешь знать мое мнение, тебя просто уберут, когда вся заварушка закончится.       — Так доктор был прав… — Бланж самокритично улыбнулся. — Отес — козлина вдвойне… Но я же не мог бросить тебя, милая… Что ж, отсюда выберется только один из нас. И это буду я.       С этими словами Бланж направился к двери       — У тебя не получится убить Отеса.       — А ты, что ли, провидец? — Бланж прислонился к стене и прижал оторванную ножку стула к груди.       — Для этого не нужно быть провидцем. Ты поступаешь глупо. Какой-то деревяшкой ты ничего не сделаешь.       — Не какой-то. Она достаточно острая.       — А ты достаточно силен, чтобы воткнуть ее в грудь Отеса? Сколько дней ты просидел взаперти? Сколько не ел? Я удивлен, что ты держишься на ногах.       — Я парень крепкий. Измором меня не возьмешь.       — Ну удачи, я предупредил.       — Спасибо за предупреждение. Мне как-то плевать.       Феличе что-то шепнула. Бланж в ответ цокнул языком.       — Я сам разберусь. Я же сказал, что выберусь отсюда. Это он не выберется. Точнее, они. Отес и Жан.       В этот момент за дверью послышались шаги. Бланж вжался спиной в стену. Феличе поспешно вскочила с коленей и принялась стирать с губы запекшуюся кровь. Один Лоуренс сидел неподвижно. Но только потому, что любые перемещения приносили ему мучения.       И вот дверь распахнулась. Бланж выскочил из-за нее и всадил ножку от стула в плечо незнакомого Лоуренсу мужчины, который тут же взвыл от боли. Но незнакомец был не один, и товарищи тут же пришли ему на помощь, скрутив Бланжа и оттащив в сторону. А незнакомец тем временем вырвал из плеча деревяшку, которая вошла, как Лоуренс и предполагал, недостаточно глубоко, чтобы убить, поморщился и отшвырнул в сторону.       А потом порог перешагнул Отес. У него была керосиновая лампа, которую он тут же повесил на крючок над головой. Если до появления Отеса все шумели и суетились, то после резко замолчали. Такое беспрекословное подчинение бывает только в армии, да и то если старший по чину сделает так, чтобы его уважали.       — И что тут происходит? Жан? — Отес взглянул на мужчину, который держался за плечо и с нескрываемой ненавистью косился на Бланжа.       — Он ненормальный! Надо было его связать! — прорычал Жан.       — Да уж, надо было. Чем это он тебя?       — Не знаю… Ножкой от табурета.       — Ножкой от табурета? — Отес отыскал глазами сломанный стул. — И на чем мне теперь прикажешь сидеть?       — Тебе больше не придется сидеть! Я переломаю тебе обе ноги, ублюдок! — прокричал Бланж.       Его удерживали двое, но еле справлялись со своей задачей: Бланж был неуправляем в гневе.       — Переломаешь? Правда, что ли? Жду не дождусь. С какой ноги начнешь?       — С правой.       — Почему с правой?       — Почему бы и нет? Но если хочешь, могу начать с левой.       — А я, пожалуй, начну с твоей жены.       — То есть с моей жены?       — А почему бы и нет? Вообще, я шел сюда поговорить. Но вижу, что говорить нам не о чем. Ты принял сторону врага.       — Никто нормальный не останется на твоей стороне!       — И тем не менее все, кто в этой комнате, на моей стороне. Кроме вас с месье Баркли. Даже Феличе. Правда, Феличе? Ты ведь сделаешь все, что я попрошу? Мужественно примешь любые жертвы? Твой муж точно отсюда не уйдет, — продолжил Отес как ни в чем не бывало. — Он предал меня. Но ваши дети не сделали ничего плохого. Будет жаль, если они пострадают ни за что.       — Ты совсем рехнулся?! — Бланж дернулся с такой силой, что одному из удерживавших его мужчин пришлось ударить чересчур активного пленника под дых.       — Это всего лишь дети. Невинные дети, — присоединился Лоуренс.       — Да, это всего лишь дети. Но они могут так сильно влиять на решения, принятые их родителями!       — Для чего тебе это? Показать, какой ты сильный? Молодец, уже показал, когда избил меня до полусмерти и принялся избивать у меня на глазах слабую женщину.       — Если бы я избил тебя до полусмерти, ты не мог бы сейчас говорить. А Феличе не такая уж слабая. Нет, дело в другом. Совсем в другом. Просто у некоторых поступков есть неминуемые последствия и это — одно из них.       — У каких поступков? У поступков Бланжа? Так, может, ему тогда и принять удар?       — Да, мне! Оставь в покое Феличе и детей!       — Нет, это не сработает. Я уже пробовал на вас, месье Баркли. Нужны иные рычаги воздействия.       — Это низко, подло и отвратительно.       — Для таких, как вы. Для меня вполне приемлемо. Ну что, Феличе, покажешь всем нам, как сильна материнская любовь?       — Делай что хочешь. Только не трожь детей.       — Что и требовалось доказать. Подойди ко мне.       Феличе послушно приблизилась. Лоуренс ожидал увидеть затравленного зверька, но перед ним предстала гордая бельгийка без тени страха в глазах. Если страх и был, то Феличе его умело скрывала. Она была похожа в эту минуту на Теодору. Должно быть, тогда, смело предложив себя Нойманну, Теодора смотрела так же решительно.       — Бей, — сказала Феличе.       — Отес, может быть, не надо? — робко предложил Жан.       Конец фразы был заглушен звоном пощечины. Феличе не вздрогнула. Отес глубоко вздохнул и ударил во второй раз, а потом, не делая пауз, третий и четвертый. Пятая пощечина вышла такой силы, что из носа Феличе потекла кровь. Шестая сбила с ног. Феличе упала навзничь, но тут же приподнялась на локтях.       Отес направился к ней, чтобы продолжить. Один из террористов, скрутивших Бланжа, не выдержал и бросился к лидеру.       — Отес, довольно!       Бланж воспользовался ситуацией, ударил локтем второго и вырвался. Первый к тому моменту был грубо отброшен в сторону Отесом и налетел на Лоуренса, опрокинув стул.       Лоуренс сдавленно простонал. На время он забыл обо всем, кроме своей боли. Боль долго не утихала, потому что дерущиеся постоянно задевали Лоуренса. Кто-то упал рядом, сцепившись. Чуть погодя, Лоуренс понял, что это Бланж и Отес. А еще погодя — что никто не пытается их разнять.       Через минуту в эпицентр драки все-таки бросился Жан. Он прокричал что-то в духе: «Отес знает, что делает. Без него мы погибнем!» И судя по звукам, принялся бить Бланжа.       Феличе взвизгнула, умоляя мужчин остановиться, но никто ее не слушал. Остановить драку смог только выстрел.       Лоуренс не понял, как это случилось. Стреляли за дверью, вероятно, в прихожей. Второй выстрел — ближе. И третий.       — Они тут! — вскрикнул Отес. — Быстро! По местам!       И все вдруг вспомнили, кто здесь главный. Но было уже слишком поздно.       Тяжелые шаги. Все ближе. Дверь распахнулась…