Хороший солдат

      Трава была такой сочной и зеленой, что хрустела под тяжестью тела. Фридрих с удовольствием упал в нее. Теодора — на ней было то же голубое платье, что и в день знакомства, — рассмеялась и рухнула следом, прильнув к Фридриху теплой щекой.        Солнце светило так ярко, что приходилось жмуриться. От этого быстро напала сонливость. Но и пускай: спешить больше некуда. Они могут позволить себе пролежать в траве хоть до темноты, любуясь облаками, выплывающими из-за горизонта, высоким небом и бабочкой, присевшей на травинку над головами.        — Капустница, — ласково сказала Теодора, вытянув вверх свободную руку с растопыренными пальцами. — Ты знал, что бабочки во многих культурах считаются символом души? Есть даже одна, которая так и называется — Душа. Странно, да? Ведь моя душа — это ты.        — Закрой глаза, — сказал Фридрих.        Теодора, улыбаясь, исполнила просьбу.        — Что ты задумал?        — Сейчас узнаешь.        Фридрих приподнялся и потянулся к желтому цветку, росшему по соседству. Бабочка вспорхнула, разрезая воздух белыми крыльями.        — Можешь открывать.        Теодора открыла глаза и неспешно взглянула на свою левую руку. Улыбка, тронувшая ее уста минуту назад, стала совсем умиленной и даже чуточку глупой, потому что безымянный палец обрамляло кольцо. Кольцо из одуванчика.        — Какая прелесть, Фридрих! Где ты нашел этот цветок? Здесь вроде бы не растут цветы.       — Один был, но я его сорвал. И спугнул бабочку.        — Ничего. Тебе можно, милый! Иди-ка сюда!        Теодора потянулась, чтобы поцеловать Фридриха, как вдруг остановилась на полпути.        — Постой-ка. Что это значит? Неужто ты делаешь мне предложение руки и сердца? Такой серьезный шаг. Я не ждала, что это случится так скоро. Но, конечно, я согласна. Как же я могу отказаться от перспективы провести с тобой остаток жизни?        — А точно я делаю предложение руки и сердца?        Теодора усмехнулась и, кажется, немного покраснела. Но, возможно, это солнце подрумянило ее щеки.        — Теодора Анна Эйвери. Ты станешь моей женой, когда мы вернемся в Америку?        Теодора вздрогнула, а еще через миг ее глаза потеплели и заблестели.        — А ты смелее, чем я думала! Хорошо. Как только мы вернемся в Америку, для меня будет высшим счастьем стать твоей женой. И провести вместе остаток жизни!       — Остаток жизни — это мало. Я рассчитываю на вечность.        — Какая неожиданная жадность с твоей стороны! Ну раз хочешь вечность, то будет тебе вечность. А может, и не одна… — эти слова Теодора прошептала Фридриху уже на ухо.        Он облизнул губы и подался вперед — к Теодоре. Одного движения ресниц и прикосновения травинки к щеке хватило, чтобы… Но вместе с наслаждением нежность Теодоры причиняла боль — легкую, но все же ощутимую, как горчинка, остающаяся на кончике языка после того, как съешь за чаем ложку липового меда. Фридрих не мог понять, откуда взялась эта горечь. Как будто он не имеет права на счастье после всего, что сделал и не сделал. Или — что более вероятно — этого счастья просто не может быть, потому что сейчас — холодный ноябрь.       Волшебный сон оборвал звук выстрела. Фридрих сжал рукоять пистолета крепче: холод металла возвращал в реальность.        Нойманн подал знак своим людям — и они бросились врассыпную, направляясь, однако, к одной цели — к двери, за которой прятался Отес.        Мечтать не время. Люди убивают друг друга. Какие тут могут быть мечты? Но мысли о Теодоре и счастливом будущем придавали Фридриху силы двигаться дальше, ибо без них каждый шаг давался с трудом. Фридрих чувствовал себя большим камнем, который трудно сдвинуть с места. Только Теодора делала его легче и подвижнее. Точнее, мечта вернуться к ней и прожить вместе вечность. Желательно, не одну…        Как странно, ведь еще пару часов назад Фридрих и не надеялся свидеться с Теодорой. А сейчас знал, что она ждет его — такая близкая и вместе с тем бесконечно далекая, как фантазия, реальная в ночном бренду, но невозможная, когда в воздухе свистят пули.        По дороге Нойманн не проронил ни слова. Фридрих ждал, что кто-то из молчаливых прихвостней генерал-лейтенанта выстрелит ему в затылок за ближайшим поворотом, но этого не случилось. Милосердие было настолько не в духе Нойманна, что Фридрих до последнего ожидал подвоха. Но каждого шороха он не боялся, напротив — шел, лишенный страха, при этом допуская, что любой из присутствующих может застрелить его.        Страшно Фридриху стало лишь однажды — уже у дома. Он вспомнил про перстень, подаренный Теодорой, и попытался нащупать его в кармане, но карман показался пустым. Фридрих повторил попытку — и снова пусто. Тогда сердце застучало с тревогой и болью. Фридрих остановился посреди дороги и истеричными пальцами вывернул наизнанку карман. Ничего. Неужели потерял? Фридрих засунул руку за пазуху. Нож Курта был на месте, но это такое себе утешение, ведь перстень Теодоры был несравненно дороже.        Мысли спутались. Фридрих почувствовал, что к его горлу подступает тошнота. Он пытался убедить себя еще раз проверить карманы, хотя точно знал, что положил перстень в левый — ближе к сердцу.       И вдруг промелькнула смутная догадка. Фридрих оттянул вывернутый карман и, хорошенько ощупав его, обнаружил дырку. Пальцы пролезли в нее, растянув дырку еще сильнее. Но какая разница? Это всего лишь шинель. Подушечки обжег знакомый холодок. Перстень провалился под подкладку! Счастью Фридриха не было предела.        — Was ist los mit dir? — спросил Фридриха шедший следом солдат.       Фридрих одернул руку и обернулся с рассеянной улыбкой:       — Alles ist g-gut... Danke... D-danke, G-gott.…       Солдат посмотрел на Фридриха как-то странно, но расспросы прекратил.        И вот из-за угла показался искомый дом. Дойти до него можно было напрямик. Так было бы даже быстрее, но за улицей, по всей вероятности, следили, а Нойманн рассчитывал хоть на какой-то эффект неожиданности.        Фридрих рассудил, что некоторое время назад Нойманн проводил тут разведку. Иначе чем объяснить тот факт, что солдаты разделились на две равные кучки и одна двинулась к двери, а вторая — за дом, вероятно, к черному входу?        Фридрих, недолго раздумывая, решил тоже пойти к черному входу, но неожиданно…       — Стой, — тяжелая рука Нойманна упала на плечо. — Ты пойдешь со мной через центральный вход, как только для нас все расчистят. На тебе коллега мисс Эйвери, потому что на большее ты не годишься. Когда мы войдем, займись им и не суйся под огонь. Остальное я возьму на себя.        Фридрих обернулся. Лицо Нойманна было бледным и непривычно серьезным, а шрам на брови как будто набух, хотя такое, конечно, невозможно…        — После того, как все закончится, ты отправишься под трибунал. Помни об этом. Мне потребуется еще несколько дней, чтобы все уладить, а затем я с величайшим удовольствием расстреляю тебя. Приставлю к стенке и изрешечу целой обоймой. Когда я думаю об этом, все мое тело начинает дрожать. И только руки остаются мне послушны. Удобно, да?       Фридрих с отвращением стряхнул легшую на его плечо руку. Нойманн рассмеялся, но как-то холодно, непохоже на себя.        — Я бы с радостью сделал это сейчас под шумок. Но вот незадача: я обещал мисс Эйвери, что не трону тебя. А я человек чести. Поэтому казнь откладывается. Но ты жди своего часа. Он скоро придет.        В доказательство часовой механизм в груди начал отбивать удары тревожнее. Мысли, которые крутились в голове до встречи с Теодорой, вернулись. Но лишь на миг. В следующее мгновение Фридрих уже стоял в стороне и ждал своего часа, не удостоив Нойманна последним взглядом.       Час действовать пришел достаточно скоро. Из дома выбежал долговязый солдат, трясся ружьем, как палкой, и прокричал, что бельгийцы обезврежены. Всех в тамбуре перестреляли. Не задело только тех, кто был в дальней комнате. Среди них — человек с ожогом и женщина.        — Женщина? — с интересом переспросил Нойманн и направился в дом, чтобы поглазеть, что за женщина проникла в ряды террористов.        Фридрих решил для себя, что это Констанс (а кто еще?) и удивился, когда застал незнакомую даму, к тому же избитую. Но избита она была не так сильно, как Лоуренс. Вот кому действительно не повезло.        Отес казался злым, как черт. Его лицо было красным, губы плотно сомкнуты, жилы на обожженных руках вздулись. Остальные, в том числе Бланж, сидели на коленях, а к их затылкам прижимались ружья. Один Отес стоял, словно все еще не сдался. Впрочем, разве может тип вроде него сдаться?        — Месье Б-баркли… — Фридрих хотел подойти к Лоуренсу, но его отвлек шум.         В комнату влетела Теодора (Джон еле поспевал за ней) и, оттолкнув Нойманна, вставшего на пути, а также как будто не заметив Фридриха, бросилась к Лоуренсу.        Казалось, что Теодора плакала, но, когда Фридрих подошел ближе, то понял, что глаза у Теодоры сухие и совершенно пустые. Она дважды с ненавистью посмотрела на Отеса и один раз — на Нойманна. Все остальные ее взгляды были обращены к Лоуренсу. Руки тоже всячески щупали истерзанное тело мужчины, оценивая масштабы перенесенных страданий.        По раздававшемуся после легкого прикосновения к груди стону Теодора поняла, что дело серьезно, и только тогда тихонько заплакала.        — И что вы собираетесь с нами делать? Расстреляете по очереди? Или, может, сделаете это при всех, а потом бросите на растерзание крысам, как было с Шарлем и остальными? — Отес говорил спокойно, но солдат, стоявший позади него, ткнул дулом ружья в спину Отеса сильнее, за что тут же получил толчок и отлетел к стене.        Все, как по команде, нацелились на Отеса. Все, кроме солдат, которые держали на мушке других бельгийцев, и безоружных Теодоры с Джоном.        Фридрих тоже инстинктивно нащупал пистолет и, когда осознал, что может сделать, не успев обдумать ситуацию, резко одернул руку.        — Спокойствие. Месье Отес — вы же Отес, верно? — Нойманн заглянул в холодные, злые глаза бельгийца, — не привык, что ему приходится повиноваться. Он же тут главный. Делает бомбы. Потом взрывает бомбы. Правда, не сам, а вынуждает других людей. Но все равно же благодарное занятие. Эту дамочку, — Нойманн взглянул на Феличе, — ты сюда для этого притащил? Или, может, она твоя потаскушка?        — Да как ты посмел! — взбеленился Бланж. — Закрой свой поганый рот!        — О, месье Бланж, рад вас видеть. Вижу, вам тоже немного досталось. Вечно же вас бьют.        — Это моя жена! Так что не смей говорить о ней ничего грязного!       — Так это ваша дражайшая супруга? Мадам Бланж? Что ж, вышло небольшое недоразумение. Ваша жена ведь не может быть потаскушкой этого ублюдка?        — Довольно, Нойманн, — Теодора повернула голову.        По ее щеке бежала слеза, которую Теодора поспешила стряхнуть.        — Давайте обойдемся без цирка, хотя для вас это сложно. Фридрих, подойди ко мне.        Взгляд Теодоры смягчился, но в нем появилась не столько любовь, сколько отчаяние.        Фридрих, не раздумывая, шагнул вперед и тут же замер.        — Вот кто здесь главная потаскушка, — сказал Отес как бы невзначай.        Теодора даже не дернулась. Ее давно не задевали такие слова. Она спокойно протянула руку к Лоуренсу.       Выстрел. Феличе сдавленно вскрикнула. Выстрел номер два. Через несколько секунд — третий, аккурат в область сердца. Отес был убит уже первым, пришедшимся на середину лба, но для верности Нойманн выстрелил в голову во второй раз и еще раз в грудь.        — Что вы… это… зачем? — Теодора почувствовала такое отчаяние, что ее рука, потянувшаяся к Лоуренсу, безвольно упала на пол.        Нойманн ответил не сразу. Сначала он поставил пистолет на предохранитель, затем отряхнул руку от пороха и только после, пряча пистолет за пазуху под всеобщие недоумевающие взгляды, сказал:       — Так же проще, мисс Эйвери. Не делайте такое лицо. От живого Отеса одни проблемы. А вы вроде бы позвали меня, чтобы я решил ваши проблемы. Пожалуйста.        — Но не так же, Нойманн! Вы не можете убивать людей, просто потому…       — Почему это? Я могу. Вы не можете. Он не может, — Нойманн указал на Лоуренса. — Ваш щеночек и подавно. Кто-то же должен. Или вы надеялись, что Отес одумается и все заживут тихо-мирно?        — Нет, но можно же было отдать его под суд…        — Суд бы приговорил его к смертной казни. То же самое грозит всем остальным, — Нойманн обвел взглядом уцелевших террористов. — Кроме месье Бланжа. Его я обещал отмазать, так что сделаем вид, что его здесь не было.        — Лучше бы его казнил законный суд!       — Учитывая, сколько у Отеса преданных фанатиков, вряд ли бы это сработало. Он бы просто сбежал. Чтобы остановить Горгону, надо отрубить ей голову.        — Вы ужасный человек! Каждый раз доказываете, что вы еще гнуснее, чем я думала!        — Да бросьте, это был единственный разумный выход. Блумхаген, что замер? Тебя, по-моему, звали.       Фридрих в ужасе смотрел на тело Отеса. Когда застрелился Курт, крови почти не было: только небольшая дырочка на виске. А вот из головы Отеса вытекло столько крови, что Фридриху стало дурно. Он видел смерть на эшафоте, но тогда она была ожидаемой. То, что случилось сейчас, было намного ужаснее, потому что подарило четкое осознание: лишить человека жизни очень просто, достаточно спустить курок. Это можно сделать играючи, как ребенок, отряхнув руки и как ни в чем не бывало убрав пистолет за пазуху. Об этом, оказывается, можно забыть и шутить, улыбаться, прикрываться тем, что это было необходимое зло. Единственный разумный выход. Куда там: каждый в комнате понимал, что Нойманн застрелил Отеса не из-за потенциальной опасности, а из-за тихо оброненного «потаскушка».       — Если не хотите повторить судьбу своего лидера, хотя вы ее так или иначе повторите, просто позднее, то не сопротивляйтесь, — продолжил Нойманн, обращаясь уже к террористам. — Сейчас мои люди свяжут вас, а потом мы дружно направимся в тюрьму. Там я расспрошу каждого. Отвечать, кстати, стоит честно. Если будете лгать, то заплатите за это своим здоровьем. Не верите — спросите месье Бланжа. Он знаком с моими методами. И хорошенько запомните, что бывает, если слишком зарываешься. Ваш ныне мертвый лидер — прямое свидетельство того, что случается, если перейти мне дорогу. Блумхаген, почему ты все еще стоишь?        Фридрих чувствовал… нет, это было не оцепенение. Мир разом схлопнулся, погас, краски окружающей действительности потускнели и труп — не верилось, что Отес мертв, даже несмотря на количество крови — стал центром всего. Не бледный, не окоченевший, наверняка все еще теплый…        Постойте: это выражение. Фридрих впервые увидел лицо печально известного Отеса за пару минут до того, как его застрелили, и оно запомнилось ему красным, напряженным, полным ненависти. Теперь же черты расслабились, и лицо Отеса обрело такое спокойное выражение, которое не было свойственно ему при жизни. Фридрих подумал, что это не кровь лилась на доски, а злоба, копившаяся годами, просачивалась наружу. Только смерть освободила Отеса от ненависти, которая питала его гнев столько лет. Освободила от бремени, которое Отес возложил на себя. Освободила от всего. Выходит, смерть — это и есть свобода? Наверное, поэтому Курт и предпочел умереть. Конец жизни — это и конец страданий, какими бы ни были страдания.        — Блумхаген, — грубо повторил Нойманн.         Кто-то из стоявших позади солдат толкнул Фридриха, и только тогда он очнулся. Теодора не изменилась в лице, но теперь она взволнованно смотрела прямо в глаза Фридриха, в то время как ее руки оглаживали осунувшегося, бледного Лоуренса.        — Теодора, я-я… Сейчас, я п-подойду…       Фридрих сглотнул и еще раз краем глаза взглянул на труп, прежде чем перешагнуть через все случившееся.       Нойманн тем временем с чудовищным равнодушием сказал:        — Уберите тело с прохода. Оно мешает.       Кто-то наверняка бросился исполнять приказ. Фридрих решил, что больше не будет смотреть. Он хотел запомнить Отеса таким, каким он был в первые минуты после своей смерти — до того, как над его телом, изуродованным огнем, надругаются еще раз.        — Это вторая смерть за сегодня на моих глазах. И бог знает какая в этом доме… Нойманн монстр, но и я ничем не лучше его. Фридрих, я не знаю, как буду жить с этим дальше…        — Все б-будет хорошо, Т-теодора. Я ув-верен, что для т-тебя все зак-кончится хорошо…        — Лоуренс плох, но жив. Хоть что-то меня радует.        — Надо позвать д-доктора…        — Подожди, — Теодора резко схватила Фридриха за руку и с ужасом в голосе добавила: — Ты сказал, что для меня все закончится хорошо. А для тебя? Ты же не собираешься умирать, правда?       — Нойманн об-бещал, что расстреляет меня.       — Он не сделает этого. Я ему не позволю.       — В таком случае, — Фридрих вяло улыбнулся. — Я не ум-мру.        — Звучит не очень убедительно. Поклянись мне, что ты не думаешь о смерти.        — Т-теодора, я…        — Фридрих!        — Т-тео… — внезапно прохрипел Лоуренс.       Теодора вырвала руку. Ее глаза, наполнившиеся слезами, горько заблестели.       — Боже мой, ты очнулся! Только, пожалуйста, ничего не говори! С такими травмами это опасно… И не шевелись… Лоуренс… Не шевелись…       — С какими такими травмами, Тео? Только пара сломанных пальцев и ребра…       — И это только? Боже, это только?       По двум крупным слезам, которые упали на лицо Лоуренса, стало понятно, что Теодора больше не может себя контролировать.       Фридрих хотел остаться и утешить Теодору, но понял, что ей и Лоуренсу есть что обсудить наедине. Не только потому, что Лоуренс пострадал ради Теодоры. Что-то между ними все еще было, хотя они уже не были вместе, и, наверное, будет всегда. С этим остается только смириться.        Фридрих шагнул назад. Из вялой улыбка на его лице стала странно меланхоличной.        — Фридрих, куда ты? Останься.       Фридрих покачал головой, продолжая улыбаться.       — Вам надо пог-говорить. Я п-подожду.        Теодора хотела что-то сказать, но Фридрих уже начал удаляться, поэтому она застыла с открытым ртом и полными слез глазами.       По пути Фридрих столкнулся с Джоном, который похлопал его по плечу. Затем перешагнул лужу крови, в которой недавно лежал Отес, и вышел в переднюю, где два его бывших сослуживца оттаскивали тела других мертвецов.       Пахло кровью и порохом. Пахло смертью. Фридриху стало дурно. На воздух. Надо на воздух. И он, недолго думая, покинул дом.       На улице, на первый взгляд, никого не было. Но побыть в одиночестве не дали. Камилла, укрывавшаяся с матерью и сыном неподалеку, заметив, видимо, что все кончено, выбежала к Фридриху. Она что-то прокричала, но Фридрих ее не понял, и тогда Камилла схватила его, до боли сжав руку. Потом, правда, отпустила и виновато отскочила на шаг назад.       — Tout va bien, — сказал Фридрих и постарался улыбнуться, но снова вышло неубедительно.       — Que s'est-il passé là-bas? Comment va Blanche? Où est mademoiselle Théodora?       Фридрих узнал имена, но не понял, что именно от него хотят услышать, и просто кивнул в ответ.       — Vous avez vu l'enfer. Maintenant, je comprends. Quelqu'un est mort.       — Quelqu'un est mort, — повторил Фридрих.       Сейчас он бы все отдал, чтобы исчезнуть, хотя бы уснуть на пару часов и ни о чем не думать. Но это трусость и бегство. Если подумать, Нойманн прав в том, что сделал, в той же мере, в которой не прав. В конце концов, все знали, что Отес должен умереть. Иначе бы это не закончилось. Но никто, кроме Нойманна, не спустил бы курок. Фридрих снова засунул руку за пазуху и ощупал пистолет.        Слабак. Даже если бы не было другого выхода, рука бы все равно дрогнула. Было бы как с Констанс, когда целишься в упор, но все равно мимо — и жизнь обрывает тот, кого ты пытался остановить.        До чего же неправильно убивать так — без суда и следствия! Но Отесу и самому стало легче, когда он умер. Можно ли сказать, что в некоторых случаях убийство — это акт милосердия? Безумные мысли.       — Frédéric....       Но Камилла не успела договорить. Из распахнутой двери дома вышли уцелевшие террористы. Точнее, их со связанными за спиной руками вывели солдаты. Двое шли, потупив головы, и только один смотрел с нескрываемой злостью — светловолосый. Со злостью он смотрел не только на Фридриха, но и на Камиллу.        Когда процессия скрылась, снаружи показались Бланж и его супруга. Нижняя губа Феличе совсем распухла, под глазом начал проклевываться синяк, но бельгийка шла, практически не опираясь на мужа.       Лоуренса выносили на носилках, которые соорудили из найденной в доме раскладушки. Рядом шли Джон и Теодора. Джон молчал, а Теодора пыталась заставить Лоуренса замолчать.        — Тео, я люблю тебя. Нет, дай мне договорить, не перебивай. Я люблю тебя и буду любить всегда. И мне неважно, что ты меня не любишь. Даже если ты никогда снова не будешь моей, это не изменит моих чувств. Пока Отес пытал меня, у меня было время все обдумать. Если ты счастлива со своим солдатом, то так тому и быть. Я не стану мешать и вставать между вами. Хочу, чтобы ты была счастлива. Это для меня главное. На тот случай, если тебе что-то понадобится, я рядом, а так…       — Лоуренс, послушай…       — Только не надо извиняться за свои чувства. Мы над ними не властны. Я принимаю твои, а ты прими мои без оговорок и извинений.       — Хорошо.       — Вот и славно. Знаешь, ты приходила ко мне во сне. Если бы не ты, я бы свихнулся. Поэтому любить тебя — это меньшее, что я могу сделать.       Джон напомнил, что в таком состоянии говорить все-таки не стоит. Лоуренс замолчал. Теодора, кажется, сжала его руку. Фридрих старался не смотреть в ту сторону, чтобы не сеять неловкость.        Почувствовав, что все разрешилось благополучно, из укрытия вышли мадам Пети и Исаак. Камилла направилась им навстречу и заключила обоих в объятия.       Это и правда конец? Такой хороший. Фридриху не верилось. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Разве такое возможно?        — Фридрих, спасибо, что оставил нас наедине, — Теодора наконец отошла от Лоуренса; ее голос сквозил благодарностью и легким чувством вины. — Нам действительно было, о чем поговорить, и я…        — Не надо об-бъяснять. Я… Минутку…       Фридрих засунул руку в нагрудный карман и вытащил оттуда подаренный ему перстень.        — Д-держи.       — Зачем ты мне его возвращаешь? Он мне не по размеру.       — Я хочу, чтобы он побыл у т-тебя. Мне пок-казалось, что я его пот-терял. Он мне слишком дорог, поэтому…       — Поэтому ты должен его хранить. Он всегда будет твоим оберегом.       — Я хочу, чтобы он об-берегал тебя…        — Ладно, но он все равно твой. Когда мы пересечем границу, я…       Теодора замолкла и вцепилась в руку Фридриха. Вдалеке показались два знакомых силуэта. Через пару секунд хватка ослабла. Слава богу, это были Мадлен и Габриэль. Откуда они здесь? Точно: их дом неподалеку.        — Мы ходили за водой и услышали стрельбу, а потом… — рассказывала Мадлен по-французски.       Фридрих, как и ожидалось, не понял ни слова, но приход детей подарил ему утешение.       — Да, была небольшая перестрелка, но никто не пострадал. Ну, кроме Лоуренса и… А так все закончилось хорошо. Вам не о чем беспокоиться. Вас проводить?        — Нет, не надо, нам же через дорогу, — ответила Мадлен, странно посмотрев на Фридриха.       Затем она что-то спросила, и Габриэль тоже поднял на Фридриха глаза. В руках у мальчика был мячик. Как тогда.        — Tout va bien, — сказала Теодора. — L'épaule de Friedrich ne lui fait pratiquement pas mal.       — C'est bon. Eh bien, nous y allons.       — À bientôt.       Мадлен кивнула и взяла брата за руку. Они направились к своему дому. Но спустя пару шагов Габриэль вырвался и кинул вперед мячик.       С него-то все и началось. Все началось с этих детей. Фридрих вспомнил, как Мадлен колотила его грудь и повторяла самые страшные проклятья. Вспомнил, какой потерянной она была, когда тот немец… И свой бред — свой бред тоже вспомнил.        — И нам пора. Идем? Идем?        Фридрих молчал. Теодора нахмурилась и посмотрела туда же, куда смотрел Фридрих. А он смотрел на детей, и мало-помалу его глаза наполнялись ужасом. По ту сторону дороги стояла Констанс.        Теодора беспомощно обернулась. Нойманн уже исчез из поля зрения. Не было и солдат. Только Бланж, Феличе, Камилла и ее мать с сыном.        — Мадлен, Мадлен! — со всей силы закричала Теодора.       Но было уже поздно.        Констанс присела на колени и подобрала мячик, протянув его Габриэлю. А Габриэль доверчиво шагнул вперед, не подозревая, что через секунду к его горлу прижмется холодное, как смерть, лезвие.