Хороший солдат

      Констанс не помнила, как бежала, в какие улочки заворачивала и сколько раз падала в холодную грязь, смешанную со сгнившей листвой. В какой-то из подворотен она зацепилась за торчащий из стены гвоздь. Судя по всему, рана была достаточно глубокой, но даже боль не смогла отрезвить затуманенный рассудок. В этом и была вся Констанс: если бежать, то пока не рухнет навзничь — до слабости в ногах, до головокружения, до слепящей усталости.       Констанс вымоталась, еще когда было светло, но продолжала бесцельно мчаться, как будто за ней гнались полчища врагов. Будь она разумней, давно бы остановилась, позволила бы себе отдохнуть, а потом обдумала бы ситуацию и нашла решение, которое устроило бы всех. Но разумность и Констанс — понятия несовместимые, поэтому отдохнуть Констанс смогла, только когда изнурила себя до такой степени, что просто упала. Впрочем, сон на земле, в квартале из заброшенных домов с выбитыми окнами, отдыхом можно назвать с большой натяжкой. Тело, может, и восстанавливало силы, но разум продолжал блуждать в лабиринте злости и отчаяния.       Каким отвратительным было начало, таким бесславным был и конец. Герберт бы не простил этого малодушия. Он бы, вне всяких сомнений, отказался от намерения жениться на той, которая не может довести начатое до конца. Убить ребенка — что может быть проще? С Карлом же Констанс как-то справилась. Но Карл был подонком, а Исаак — ни в чем не повинным дитя. Винить Исаака можно было только в прегрешениях его матери, что не совсем справедливо, поэтому Констанс предпочитала думать о нем как о мученике.       И вот она все-таки заснула. Спать на земле было неудобно, поднялся ветер, а в ноябре он уже зимний, поэтому, наверное, сон был таким странным. Констанс снилась большая темная комната без мебели, по центру которой стояли расставленные в круг стулья. На них сидели люди. Знакомые лица: Отес, Жак, Бланж, Карл, Герберт. Констанс узнала и себя: бледные губы плотно сомкнуты, на глазах пелена. Но одета она была не как обычно, а во что-то грязное и оборванное. В руках пистолет. Тот самый, которым собиралась пристрелить Исаака.       Дуло медленно приблизилось к виску, обдав его смертельным холодом. Палец нажал на курок. Осечка. Констанс убрала пистолет и передала его следующему — Отесу.       Отес прижал дуло к своему виску и, не изменившись в лице, выстрелил, но пистолет снова дал осечку.       Пришла очередь Жака. Жак выстрелил. За ним — Бланж и оживший Карл.       И вот пистолет дошел до Герберта. Герберт, бледный и непривычно серьезный, почему-то не прижал дуло к виску, как остальные, а засунул его в глотку. От выстрела пол и сидящих по обе стороны от Герберта Констанс и Карла забрызгало кровью. В груди спящей Констанс все перевернулось, но бодрствующая Констанс спокойно встала со стула, забрала у мертвого Герберта пистолет и снова выстрелила себе в висок. Осечка.       Констанс проснулась в таком ужасе, что, несмотря на усталость, моментально села. Вместе с пробуждением пришла тошнота, но рвать было нечем: вышло только немного желчи и слюна. Констанс вытерла рот тыльной стороной ладони и только после заметила, что руки перепачканы в грязи. И сама она вся грязная. Грязная во всех возможных смыслах. Единственный выход — вспороть себе горло припрятанным в сапоге ножом.       Констанс просунула руку в сапог, нащупала рукоятку, вытащила и, раскрыв лезвие, прижала его к своей шее. «Чем больше медлишь, тем страшнее, — говорил Отес, обучая будущих смертников. — Нужно действовать за секунду, не думая. И тогда все закончится очень быстро».       Но Констанс попалась в ту самую ловушку, в которую попадаются многие неудавшиеся самоубийцы, — заколебалась. Инстинкт самосохранения сработал, и рука обмякла, а намерение потеряло всю твердость. Констанс испугалась, что ударит не так, и вместо того чтобы умереть быстро, умрет, как умирал Карл. Или вообще не умрет, а останется на всю жизнь инвалидом. Выстрелить себе в глотку намного проще, чем эту глотку перерезать.       Что же делать? Пойти к Отесу, чтобы он сделал то, на что не решилась сама? И пережить очередное унижение перед смертью? Отес ведь не откажет себе в этом удовольствии. Он знает, куда давить и что сделать, чтобы сравнять человека с землей.       Нет, Констанс хотела доказать этому ублюдку, что чего-то стоит, поэтому должна была сделать все сама. И себя убить собственными руками, и собственными руками отправить на тот свет ребенка. Исаака или любого другого — не так важно, главное — ребенка. Пусть мир пойдет пропадом, но она так просто не сдастся. Проиграть — значит согласиться со всем, что говорил Отес. Эта скотина не должна оказаться правой ни в коем случае. Пусть он узнает, каково это, когда ты не один преступил черту. Пусть узнает, что есть человек страшнее его и гнуснее, который готов зарезать ребенка не под шумок, а в разгар дня. Пусть дивится на монстра, которого сам же породил.       «В конце концов, я тварь дрожащая или право имею?» — думала Констанс, сидя в грязи. Чем она отличается от Раскольникова, который все же решился? А тем, что не будет мучиться виной и сделает то, что решила, так просто, как будто убивает муху, а не человека. «Да, я имею право. Это право дал мне Отес. Нет, не так; это право я сама себе дала. А Отес пусть катится к черту, — подумала Констанс, закусив губу. — Больше он не будет надо мной властен. Я преступлю черту — и стану сама себе хозяйка».       Но как именно довести до конца задуманное Констанс не знала. После того, что случилось, Камилла от Исаака не отойдет, да и солдат с доктором будут рядом. Констанс разок уже порезала доктору руку и в теории могла сделать это снова, но вдруг он опять схватит нож так крепко, что не хватит сил его вырвать? Стоит держаться подальше от мужчин. Мужчин физически не победить, потому что они сильнее. Хотя и с женщиной в таком состоянии сладить трудно. Констанс дотронулась до оцарапанного плеча и не сдержала стона. Хорошо, что человеческое тело такое хрупкое, но не тогда, когда хрупко именно твое.       А вдруг она занесла заразу? Констанс резко одернула руку, но мысль о медленной смерти никуда не пропала. Заражение крови — это не шутки. А ведь только недавно думала о том, чтобы убить себя. Констанс хотела вернуть руку, но в последний момент снова опустила ее. И правда слабачка. Не хватает не только ума, но и решимости.       Где-то рядом прогремели выстрелы. Констанс осмотрелась: светало; теперь она могла узнать место, где провела ночь. Забавно: бежала так долго, а вернулась обратно. В паре улочек отсюда был дом, в котором, несмотря на внешнюю заброшенность, прятались сердца сопротивления. Наверное, по ним и стреляли, но Отеса как лидера должны были взять живым. Уверенность в этом немного успокоила Констанс: она хотела, чтобы Отес увидел ее торжество, прежде чем будет повешен.       Значит, надо идти к дому. Камилла и Исаак после всего точно бы не остались у себя, поэтому тоже должны были быть там. Сейчас вокруг них полно мужчин, но суматоха позволит подобраться незамеченной. Исаак даже глазом моргнуть не успеет, как все закончится. Для него боль будет всего лишь мигом. Для всех остальных — незаживающей раной. Но ведь именно для этого Констанс и должна убить. Все делается не ради самого убийства, а ради того, что будет после него.       А что же будет после? Констанс нахмурилась, потому что у нее не было ни единого варианта ответа на этот вопрос. Может, вообще ничего не будет и ее застрелят в ту же секунду, когда прольется кровь Исаака. Но это слишком легкий конец. Хотелось бы пожить еще недолго, чтобы узреть плоды своих усилий и навсегда освободиться от боли, которая пока оставалась. Только из-за нее Констанс все еще была не как Отес. Но скоро она перестанет быть дрожащей тварью. Совсем немного, еще чуть-чуть — и она получит право делать, что хочет. А пока… Констанс проверила нож. На месте. Все на месте. Ноги, правда, были еще слабыми и закоченели, но если сидеть и бездействовать, то они закоченеют до такой степени, что перестанут шевелиться. Надо идти — тогда вернется былая подвижность, и тело снова станет послушным.       Констанс встала, однако она по-прежнему была ужасно слаба и потому сразу отлетела к стене. Быть живой, оказывается, так трудно. Без еды, тепла и нормального сна ты почти что труп. Ничего, и с этим можно справиться, если идти маленькими шажками, слишком не усердствуя. Главное — иметь перед глазами цель. В случае Констанс целью было убийство Исаака, поэтому, осененная идеей, она кое-как все-таки шла. Шла и представляла, как пустит кровь мальчишке, и эти мысли были подобны пытке, но Констанс все равно заставляла себя об этом думать. Не будет себя настраивать — опять появятся сомнения, а кому это надо?       И вот худо-бедно Констанс добрела до улицы, на которой устроили бойню. Из-за угла здания она видела, как выводили, подталкивая ружьями, ее единомышленников. Кого-то несли на носилках, а вокруг носилок прыгала Теодора. Солдата? Нет, его долговязую фигуру Констанс различила поодаль. Рядом с Теодорой шел доктор, он что-то говорил. Вдруг Теодора оставила носилки и подбежала к солдату.       Констанс перестала наблюдать за заклятыми врагами, когда заметила Камиллу. Стоит признать, что в глубине души она надеялась ее здесь не встретить. Исаак, конечно, был рядом с матерью и выглядел бодро для того, кого вчера чуть не убили. Бедняжка даже не подозревал…       Бедняжка? Нельзя жалеть. На войне нет места жалости. Констанс заставила себя прокрутить перед глазами ту картину, которая помогла ей встать с ног: теплая кровь Исаака стекает по пальцам, но он совсем не мучается, а уходит быстро и безмятежно. Камилла бьется в истерике, но из-за пелены, опустившейся на уши, Констанс не слышит ничей голос. В оставшиеся до конца минуты она чувствует, что Отес смотрит на нее как на равную, но отвечает на его взгляд презрением. Все обрывается звуком выстрела — и наступает заветная темнота. Да, все должно закончиться именно так. Для этой истории нет более подходящего финала.       Констанс нагнулась, чтобы достать нож из сапога. Но резкая боль в плече заставила отвлечься. Констанс тихо простонала и, схватившись за рану, съехала по стенке. Ну почему именно сейчас? Неужели нельзя позже?       Очухавшись, Констанс снова взглянула на дом. Всех уже увели. Последним в стройной процессии пленников шел, ковыляя, Жан. Бланж и его жена Феличе были на свободе, а значит, наверняка приложили руку к сегодняшней облаве. Предатели. Но чего еще было ожидать от такого, как Бланж? Отес говорил, что самый надежный союзник — это тот, кто все потерял, потому что он может поставить на кон последнее — свою жизнь. Бланж имел все, что нужно для счастья: жену, выводок детей и когда-то даже неплохую работу. Чтобы сделать Бланжа более верным, Отесу следовало лишить его самого важного. Например… Констанс заметила, что Феличе немного хромает. Например, жены, которая не только рожает ему детей, но и поддерживает во всех начинаниях. Без надежного тыла Бланж бы быстро превратился в мстителя, ненависть которого способна испепелить не одну жизнь. Бланж бы тоже убил ребенка. Бланж бы….       Констанс снова затошнило. Она поняла, что начала мыслить как Отес. Все-таки этот ублюдок действительно знал, куда надавить, чтобы заставить человека делать омерзительные вещи. Нервным движением Констанс вытащила нож и, тяжело дыша, поднесла его поближе к глазам. Да, этот ублюдок определенно знал, куда надавить, чтобы мысль убить ребенка стала такой же естественной, как дыхание.       Констанс почти отказалась от своего намерения, как вдруг в поле зрения появились новые действующие лица — Мадлен и ее малолетний брат Габриэль. Когда-то мысль убить Габриэля приходила Констанс в голову, но тогда она передумала из-за противной собачонки, которая сидела на привязи перед домом детей. Теперь ничто не мешало перерезать Габриэлю горло. Его сестра не успеет среагировать. Теодора и солдат тоже. Да и вряд ли кто-то вообще моргнет глазом, прежде чем все произойдет. К тому же все суетятся вокруг Исаака, и ни одной душе не придет в голову, что опасность нависла на самом деле над Габриэлем. Мальчик и сам не в курсе, в отличие от того же Исаака, и его безграничную наивность можно будет использовать…       Констанс ненавидела себя в минуту, когда продумывала дьявольский план нового убийства. Ненавидела до такой степени, что почти решилась на самоубийство. Но рука почему-то не поднялась. Констанс не понимала, как в таком случае поднимет ее на ребенка, но знала, что должна. Кому должна: себе или Отесу? Разве это важно? Мысли разрывали Констанс на части до такой степени, что она предпочла действовать бездумно. Порядок нехитрый: завоевать доверие мальчишки, подойти к нему и нанести роковой удар. На все уйдет минута, максимум — две. Это лучше, чем сидеть в грязной подворотне и бесконечно строить планы.       Констанс снова встала и, спрятав нож в рукав, заковыляла в сторону детей. Мадлен как раз закончила говорить с Теодорой, а Габриэль пнул мячик. Мяч улетел достаточно далеко и остановился аккурат под ногами Констанс, которая настолько побледнела, что стала почти невидимой. По крайней мере, ее не замечали, пока она не наклонилась и не взяла мяч свободной рукой, которая тряслась то ли от мандража, то ли от холода.       Когда Констанс разогнулась, то поймала на себе переполненный ужасом взгляд солдата, но было уже поздно: ловушка захлопнулась. Габриэль даже не успел обнять мяч, как к его шее прижалось лезвие. Кажется, сперва он не понял и вопросительно уставился на Констанс своими большими серыми глазами. Но она прошептала ему: «Не двигайся, иначе будет больно». И тогда до Габриэля дошло.       Дошло и до его сестры, которая резко бросилась вперед. Теодора побежала следом и, чудом нагнав девчонку, вцепилась в ее руку. Следующим побежал солдат, а за ним — предатели Бланж и Феличе, а также…       — Стойте, где стоите! Иначе я перережу ему горло не там, где нужно, и он будет долго мучиться! Стойте! — Констанс обращалась ко всем, но смотрела почему-то в глаза Камиллы. — Я не шучу! Вы все знаете, на что я способна!       — Отпусти Габриэля! Он ни в чем не виноват! Он еще ребенок! — в отчаянии прокричала Теодора.       — Только попробуй что-нибудь сделать моему брату, и я сама тебя убью! Я тоже способна на многое! — а это была уже Мадлен, злая и тоже отчаявшаяся.       — Не отпущу. Он будет жертвой, которую мы должны заплатить!       — Зачем? Что это изменит? — спросила Теодора. — Война продолжится. Люди продолжат убивать друг друга. Так зачем?       — Так нужно. Я должна это сделать.       — Так сказал тебе Отес? Во-первых, он хотел, чтобы ты убила ребенка тайно, а не у всех на глазах. А во-вторых, Отес мертв! Нет больше человека, который может раздавать тебе приказы! Очнись уже!       — Как мертв? — пробормотала Констанс и от захлестнувшей ее тревоги почти выронила нож. — То есть мертв? Почему? Он же не должен был… Не должен был умирать, пока…       — Нойманн застрелил его, — сухо констатировала Теодора. — Зайди в дом и сама полюбуйся на его труп.       — Нет, я не верю… Отес не должен был умирать раньше, чем я…       — Тем не менее он умер.       — Ты врешь мне! Ты врешь мне, чтобы я отпустила этого мальчишку и зашла в дом! Как только я войду в дом, вы меня убьете! Но знаете что? — Констанс усмехнулась и прижала Габриэля поближе к себе. — Я не намерена умирать, пока не выполню свою миссию! Так что можете даже не пытаться хитрить! Я все равно перережу ему горло! Я докажу Отесу и всему миру, что умею доводить начатое до конца! Я докажу, что тоже имею право делать все, что хочу! Я…       Констанс оборвалась на полуслове. Солдат, которого она ненавидела на пару с Теодорой, сделал аккуратный шаг вперед и медленно поднял руки над головой:       — Si tu v-veux un sac-crifice, prends-moi, — сказал он на отвратительном французском.       Констанс взбесилась, как никогда. Ее лицо, всегда настолько бледное, что поневоле напрашивалось сравнение с мертвецом, стало красным, как у Отеса, а от красоты, которая бросалась в глаза, не осталось ни капли. Да как он не понимает, что на роль жертвы не подойдет кто попало? Отес ясно сказал: надо убить ребенка. Значит, жертвой может быть только ребенок. Этот солдат и раньше, по мнению Констанс, не блистал умом, но за свою нынешнюю выходку заслуживал смерти. Впрочем, смерти он заслуживал уже потому, что был немцем.       — Фридрих, что ты делаешь? — еле слышно прикрикнула Теодора, с трудом удерживая беснующуюся Мадлен. — Что бы ты ни задумал, я тебе запрещаю! Фридрих!       Фридрих на секунду обернулся на Теодору и с легкой улыбкой сделал еще шаг. Благо, улыбка на его лице надолго не задержалась: иначе бы рука Констанс дрогнула в первые же секунды.       — Кто-то же должен туда пойти… — пробормотал Бланж. — Она ведь и правда не остановится…       — Но не Фридрих же! — возмутилась уже Камилла. — Почему именно он?       — Да, почему именно ты, Фридрих? Лучше это буду я! — воскликнула Теодора.       — Нет, я, — сказала Феличе, отпустив руку мужа.       Это было настолько внезапно, что все замолчали. Каждый повернул голову к Феличе, но с особенным недоумением это сделал Бланж:       — Еще чего? Стой здесь.       — Нет, я должна ее остановить. Если не я, этот солдат умрет. И вероятно, не только он один.       — Но ты тоже можешь умереть!       — Не волнуйся. Как видишь, меня тяжело сломить, — Феличе улыбнулась; из-за ушибленной губы улыбка вышла совсем жалкой.       — Ну уж нет, — сказал Бланж. — Хватит с нас этого! У нас с тобой дети! Я не позволю тебе рисковать снова!       — Я не буду рисковать. Я всего лишь с ней поговорю.       — Как будто она станет тебя слушать!       Феличе все равно вырвала руку и упрямо направилась туда, где стоял Фридрих. Бланж бросился за ней, но ему преградила дорогу Теодора.       — Похоже, ваша жена знает, что делает.       — Очень в этом сомневаюсь!       — Дайте ей попробовать.       — Ни за что! Еще хоть на миг допустить шанс ее потерять?       Вовремя появился Джон. Теперь и он вцепился в Бланжа.       — И вы туда же, доктор? Черт подери, вы все тут посходили с ума! Отпустите, пока я не переломал вам ваши драгоценные руки! Не дает покоя судьба месье Баркли?       — Теодора, может быть, ты его все же отпустишь? — любезно предложил Джон, продолжая удерживать Бланжа на месте.       — Нет, пусть Феличе делает то, что решила.       — Да как вы можете? Она и так еле ушла живой. Мало побоев Отеса? Осталось только натравить психичку Констанс?       — Герберт — крестник матери Феличе, — догадалась Камилла. — Поэтому она думает, что сможет договориться.       — Да они даже не были толком знакомы! — взбеленился Бланж. — То, что было в детстве, там и осталось! Прошло уже два десятка лет!       — Кто такой Герберт? — спросила Теодора, полностью проигнорировав последнюю реплику Бланжа.       — Жених Констанс, погиб в начале войны, — ответила Камилла.       — Точно, Феличе рассказывала об этом. Из-за него Констанс такая?       — Не из-за него, а из-за Отеса. Это он сделал из Констанс чудовище. Хотя, конечно, это не совсем справедливо, — Камилла затравленно улыбнулась и после паузы пояснила: — Существуют границы, которые даже в горе нельзя приступать. Кто бы у тебя ни умер, это не дает тебе права убивать других. И какие-то твои собственные убеждения не должны становиться поводом для жестокости, если кто-то им не соответствует… Разве убивать кого-то за любовь не грешно?       — Не понимаю, к чему ты ведешь, красавица, — Бланж грубо толкнул Джона и почти с ненавистью уставился на Камиллу.       — К тому, что Констанс подумала, будто у нас с Фридрихом роман за спиной Армана, и решила наказать меня, убив Исаака.       — Но это же неправда?       — Конечно, неправда! Я дала клятву при священнике, что буду верна Арману! Но Констанс верит в то, во что хочет верить. Если подумать, она всегда была такой. Люди, которые не оправдывали ее ожиданий, становились чем-то вроде букашек, которых так легко раздавить. Она не поверила мне, своей ближайшей подруге, и попыталась убить моего сына… Нет, тут дело не в одном Отесе. Она просто чудовище! Чудовище по своей натуре!       — Я думаю, это не так. Это все Отес. Он легко и без сожалений ломает людей. При нас он разбил Констанс нос…       — С меня хватит! — не выдержав, Бланж с силой пихнул уже Теодору.       Если бы Джон не расслабил хватку, Теодора и насилу удерживаемая Мадлен свалились бы навзничь. Пришлось выбирать, и, конечно, Джон выбрал Теодору.       — Феличе, вернись обратно! — выкрикнул освободившийся Бланж.       Но было уже поздно. Феличе замерла рядом с Фридрихом и, подражая ему, медленно подняла руки над головой. Констанс заметно напряглась. Лезвие почти прижалось к нежной коже Габриэля. Еще чуть-чуть — и по шее мальчишки заструилась бы кровь.       — Остановись. Ты пожалеешь, если сделаешь это. Мисс Эйвери верно сказала: убийство Габриэля ничего не изменит.       — Не пытайся меня остановить именем этой шлюхи!       — Это ничего не изменит, — продолжила Феличе, осторожно поставив ногу вперед. — Кроме того, что ты навсегда себя возненавидишь. Отес жил в этом годами. Неужели ты хочешь повторить его судьбу? Она была несчастной и закончилась очень безрадостно.       — И ты туда же? Думаешь, я поверю, что Отес мертв?       — Он мертв уже десять лет, но только сегодня наконец стал свободным…       — Вот и я хочу стать свободной! Я просто зарежу этого мальчишку — и все!       — Но сможешь ли ты с этим жить?       — А кто сказал, что я хочу жить? Или, может, кто-то из присутствующих хочет, чтобы я жила?       — Вот же гадина, — сквозь зубы выговорила Мадлен; по ее щекам давно бежали слезы — крупные и соленые. — Тогда убей себя сама… Зачем Габриэля?       — Гереберт бы хотел, чтобы ты жила, — Феличе сделала еще шаг, ненавязчиво перегородив Фридриха.       Фридрих хотел пойти следом, но Феличе обернулась, прошептав: «Не надо».       — Герберт? Откуда ты знаешь, чего бы он хотел? Мертвецы уже ничего не хотят.       — Может, ты права, но ему бы было грустно видеть, как ты себя убиваешь. Вы разделяли одни и те же убеждения, поэтому поладили. Но эти убеждения очень далеки от того, во что заставил поверить тебя и всех нас Отес. Разве Герберт стал бы бить женщину?       — Нет, но… — растерялась Констанс. — Бывают обстоятельства, когда другого выхода…       — А убивать ребенка он бы стал? Он ушел на войну, как раз чтобы ни одна слезинка ребенка больше не пролилась. Он мне сам говорил, что хочет защитить меня, моих детей и, конечно, тебя. Поэтому я думаю, что даже его любви не хватило бы, чтобы простить тебя за то, что ты собралась сделать. Но больше всего он бы винил себя, потому что умер, а ты в горе натворила столько дел… Пойми, Констанс: то, что ты задумала, не принесет тебе свободы. Если ты сейчас не остановишься, то станешь рабыней уже навсегда — рабыней мертвеца! Мертвеца, потому что Отес мертв. Он ведь тоже был рабом мертвецов. Двоих сразу — жены и дочери. И это превратило его жизнь в ад.       — Что ж, тогда мне бояться точно нечего. Моя жизнь уже ад.       — Не говори так! Ты еще очень молода, и ты еще не совершила ничего непоправимого.       — Я уже совершила! — ответила Констанс с улыбкой, безобразной из-за слез, которые, вопреки усилиям, начали катиться из глаз. — Я почти убила Исаака! Если бы не этот грязный немец, — она с гневом посмотрела на Фридриха, — меня бы здесь сейчас не было! Больше того: я выстрелила в этого немца, порезала руку чертового доктора и Карла… Карла я тоже…       — Это все пустяки.       — Да какие же это пустяки?       — Ты еще можешь вернуться обратно. Ты сделала ужасные вещи, но не те, которые не заслуживают прощения! Даже Карл… Это же Отес тебе внушил, да? Ты бы никогда сама не решилась…       — Ну и вот опять! Это было мое собственное желание! Карл был ничтожеством и заслуживал смерти в мучениях. Думаешь, я не представляла до Отеса, как перерезаю ему глотку? Представляла, и не раз.       — Одно дело — желать чьей-то смерти. Другое — отважиться убить.       — Разве я не могу сама принимать решения?       Констанс взвизгнула от негодования, но вдруг ее глаза удивленно распахнулись, а тело пронзил холодный пот.       — Я об этом тебя и прошу, — Феличе сделала еще шаг. — Прими решение сама. Прими, как чувствуешь, а не оглядываясь на Отеса. Он мертвец, который постоянно оглядывался на других мертвецов. А кто ты? Что ты предпочтешь? Представь, что Отеса в твоей жизни никогда не было. Разве в таком случае есть хоть какой-то смысл убивать Габриэля?       Голос Феличе задрожал, и не только он: задрожало все вокруг. Констанс почувствовала резкую слабость. Габриэль был совершенно беззащитным, мягким и слабым. Его жизнь полностью зависела от Констанс, но это ощущение не пьянило ее, а напротив — вызывало ужас и отторжение. То же самое Констанс испытывала, когда Карл засунул свою липкую руку ей под юбку, — стыд, гнев, отчаяние и полную потерянность. Холодно, как же холодно! Холодно от ветра и тех прикосновений, которые навеки отпечатались в памяти. Тепло почему-то так быстро забывается, а холод помнишь долго, если вообще когда-нибудь получается о нем забыть.       — Смысл есть, но когда я об этом думаю, то почему-то не могу его найти, — искренне призналась Констанс и убрала руку с плеча Габриэля, чтобы стереть слезы. — И как я могу не оглядываться на мертвецов? Я последние месяцы жила с оглядкой на Герберта. Только ненависть к его убийцам поддерживала меня. Иначе бы я давно…       — Мне кажется, ты забыла, с какой целью было создано подполье на самом деле. Отес тоже забыл. И Эмиль, к сожалению, вместе с вами. Подполье было создано не для того, чтобы перебить как можно больше врагов. Мы хотели другого: бороться, чтобы как можно меньше людей страдало от войны. Понимаешь, Констанс? Убийство ребенка не может быть средством на пути осуществления нашей цели. Наша цель — защищать детей и всех, кто слаб и беззащитен. Прошу тебя, хорошенько подумай о нашей настоящей цели, прежде чем принять окончательное решение.       Констанс опустила глаза. Руки тряслись. Сердце стучало, как заведенное. Констанс стало страшно от мысли, что все это время она жила в неведении или, что более вероятно, обманывала себя. Это все влияние Отеса или разум, затуманенный ненавистью, сам позволил ввести себя в заблуждение? Кто, наконец, тут действительно монстр?       — Он действительно мертв? Ну, Отес?       — Все как сказала мисс Эйвери. Нойманн застрелил его после того, как взял дом штурмом.       — Отес сопротивлялся?       — Не то чтобы. Просто он не следил за своим языком.       — Вот оно что. И что же такого Отес сказал?       — Это уже неважно. Он мертв, — Феличе приблизилась к Констанс и мягко прикоснулась к руке, сжимавшей рукоять ножа. — И тем лучше для него самого. Он больше не страдает. Теперь он свободен.       — Да как ты можешь? — Констанс отбросила руку Феличе. — Все-таки он был нашим лидером! Как бы я его ни ненавидела…       — Я не оправдываю Нойманна. Он ничем не лучше Отеса. Но ты не такая, как эти двое, верно? Ты же совсем другая?       — Какая другая?       — Совсем другая.       — Какая другая, я спрашиваю? — Констанс снова вцепилась в Габриэля. — Чем же я отличаюсь? Я тоже заслуживаю смерти, как они!       — Феличе, отойди от нее! Феличе, это бесполезно! — закричал Бланж.       — Ты ошибаешься, — Феличе даже не вздрогнула. — Я бы не хотела, чтобы ты умерла, Констанс. И не думаю, что кто-либо из присутствующих этого бы хотел.       — Меня никто не будет останавливать, как тебя останавливает Бланж. Я…       — И снова ошибаешься, — Феличе положила руку поверх рукояти ножа. — Я ведь прямо сейчас тебя останавливаю. Поверь, я не хочу, чтобы ты умирала.       Констанс ничего не сказала в ответ, а заглянула в глаза, взиравшие на нее с уверенностью и добротой, несмотря на все пережитое. И... выпустила нож.       — Ну вот и все, — Феличе спрятала нож за спиной. — Молодец, ты сделала правильный выбор. Габриэль, ты можешь быть свободен.       Констанс неохотно расслабила руки, и мальчик вырвался из них, бросившись к сестре. Теодора перестала удерживать Мадлен, да и в этом больше не было никакого смысла. После того, что только что произошло, все как будто потеряло смысл. Теодора хотела лишь одного: взять Фридриха за руку и больше никогда не отпускать.       Камилла шагнула к Фридриху первой, но вскоре выяснилось, что шла она вовсе не к нему. Потеснив Феличе и Бланжа, который вцепился в локоть жены и пытался оттащить ее назад, Камилла замерла напротив Констанс.       — C-ce que v-vous allez faire… — не успел прошептать Фридрих.       Камилла с размаху ударила Констанс по лицу и без промедления повторила пощечину еще два раза.       — Это тебе за моего сына, за мать и за меня. А это, — Камилла ударила снова, — за Габриэля. Учти, что Мадлен тоже имеет право двинуть тебе по лицу. Что молчишь? Нечего сказать?       Констанс опустила голову.       — Может, тебе стыдно? Нет, никогда в это не поверю. Феличе права: я не хочу, чтобы ты умирала. Это бы было слишком просто для тебя. Я хочу, чтобы ты всю жизнь жила с осознанием того, что почти сделала, и ненавидела себя до такой степени, что никогда не была бы счастлива. Я хочу, чтобы ты жила в аду, потому что ты почти превратила в ад мою жизнь.       — Прошу, хватит… — вмешалась Феличе, но Камилла сбросила ее руку.       — Нет, не останавливайте меня. Я имею право высказать ей все, что думаю. В конце концов она хотела убить моего ребенка.       — Пусть говорит, пойдем, — Бланж мягко подтолкнул жену. — Не переживай, все будет хорошо. Камилла не Констанс, она не будет…       — Он прав, я не буду тебе мстить. Я не хочу тратить нервы на такую, как ты. Скажу лишь одну вещь: убирайся из этого города и больше никогда не возвращайся. Если я тебя еще раз увижу или тебя увидит Исаак, я возьму на душу тяжкий грех, Констанс. Я тебя так ненавижу, что никогда не прощу. Помни об этом до самой смерти и постарайся прожить как можно более долгую жизнь. Прощай.       Когда Камилла повернулась, то стало понятно, что все это время она плакала. Но это были очень мужественные слезы, которые Камилла сдержанно стерла рукавом.       — Мы просто так оставим ее здесь? А если она передумает? — спросил Бланж, когда Камилла вернулась к остальным.       — Не передумает, — ответила она. — Я по глазам видела, что не передумает. Пусть дальше делает, что знает. Ее судьба только в ее руках.       Когда Фридрих и Теодора уходили, Констанс стояла на том же месте, где планировала убить Габриэля. У нее был вид человека, приговоренного к смертной казни. Следовало ли остаться? Теодора и Фридрих сочли, что не следовало: как верно заметила Камилла, судьба Констанс в ее руках.       Когда все ушли, солнце окончательно встало. Новый день — новый шанс, так? Но никогда нельзя знать, что он тебе принесет: счастье или печаль.       — Выстрелы, Фридрих? Ты слышишь?       Вместо ответа Фридрих взял Теодору за руку и повел вперед — подальше от звуков пальбы. Они раздавались где-то совсем далеко, но от них все равно хотелось сбежать: сердце, израненное войной, уже не выдерживало.