3. сны о северной стране
21 мая 2022 г. в 17:03
Игла протолкнулась в полотно ― проводница для чёрных нитей. Ложились послушно, будто прилегали друг к другу журавлиные перья.
Пламя свечи подрагивало, как нагая девица. Джей строго глянул на него, и огонёк выпрямился.
В доме перечить равносильно приговору к казни. Огонь капризничал лишь в Джеевом кане ― своевольничал вместе с запертым в клетке свиристелем. Один тенями расцвечивал расписные стены, другой ― тесную комнатку заливистым пением.
Джей положил ещё один стежок ― как бы не уколоться. Человек на полотне норовистый, что имперская лошадь. Протянешь руку ― куснёт за пальцы.
Во снах Джей к нему не приближался ― разве что добираться вплавь. Волны хлестали по носу ― не суйся, дескать, не в свою стихию.
Ни во снах, ни наяву места ему так и не нашлось.
Писать чужой портрет стежок за стежком получилось не сразу ― хохотушка Соён подсказала, как продевать нить в иголку да расписывать полотно. С ней Джей нечасто проводил последние деньки. Больно уж любопытна. Уж сколь глазаста, столь и болтлива ― всё сказывала об имперском дворе и рвалась из дома кисэн. Найдись, дескать, добрый господин в Кэсон-бу ― выкупит.
А тебя ни за что не возьмут ― кому нужен такой когтистый, что потревоженный дракон, пацан. Ценители находились ― преодолевая длинный коридор, заворачивали лишь в Джееву обитель. Тут тебе и песни, тут тебе и сказки, каких ещё не слыхивало человечье ухо.
Тут тебе и речи приторные, тут тебе и предложеньица скользкие ― опосля испитого омиджа напитаться друг другом. Джей голодал ― оттого, наверное, такой тощий. Оттого, наверное, у девиц в доме вечно румяны щёки ― и под ёнджи видать.
Чирикнул свиристель в клетке, с нумару прощаясь с упорхнувшими ночевать свободными приятелями. А глядишь, и упрекнул ― нече снам поддаваться, ри-ри-ри-рискованно.
Так и в реальности заплутаешь запросто ― птицам, пограничникам земли да неба, всяко виднее.
― Не злословь, Гихи, ― сказал Джей, подняв на него взор. ― Сны измучили, что засуха рис! А если в этом спасенье?
Свиристель чирикнул громче ― там, дескать, ещё поглядим.
О спасении постоялицам дома не то чтоб говорить не приходилось ― упаси великий Будда! ― а и всяко шептаться. Да то и дело до Джея доносился аромат цветущих надежд ― дом кисэн благоухал ими, как сад.
В своём сердце он растил самый нежный и прекрасный лотос. Оттого такой, что другим не давал им любоваться.
Девицы приучены вышивать пышные узоры ― его поднимали на смех. Одеяние человека с полотна чёрное ― ну-у, хватил какого вельможу, сам-то ряженый в белизну!
Человек с полотна богат житейским опытом и мудростью ― не сравнять с благами гребущих серебро имперских прихвостней и здешних гостей.
Девицы голодны до серебра-злата-шелков, как сороки, ― ах какие цацки!
Джей сыт этим до икоты ― жаден до другого.
― Измаяло меня, Гихи. Ну прямо как лиса чумного. Ах! ― вскинул голову Джей ― иголка куснула за палец ― и с упрёком поглядел на полотно. ― У-ух, упрямый… Не жалеешь ― так не приходи во сне. А коль путь ко мне ищешь ― обернись зверем ласковым.
Частенько упрашивал ― знал, наверное, что будет услышан. То ли надеялся, и с каждым днём чувство крепло, как чхонджу. Джей пил его понемногу, чтоб не захмелеть.
Иной раз пускаться бы в пляс, как лис в гоне, и потявкивать от того, как в груди щемило. А в другой ― вострить уши и внимать любому шороху, как бы в его обитель не нагрянули кибу. Разгромят всё, и ниточки от дорогого сердцу полотна не останется.
Глядишь, каждая ткала путь к человеку с севера. То ли ему ― путь к Джею.
― Вижу я во снах медведя, Гихи, ― полушёпотом поведал птице он. ― О-о, до чего свирепый. Раз человек этот так ярится… жар его мучит похлеще моего. И северные ветра его не студят.
Свиристель протяжно свистнул, передразнив ветер, какого никогда не чуяли пёстрые его перья.
Джей закрепил узлом нить с изнанки, обещая воротиться к вышивке, стоит выкроиться минутке. Таких бывало немного ― всяко день расписан для постоялиц дома. Джей тоже к ним относился ― ох и унизил бы свой род, не будь сиротинкой, ― хозяин Донсу-ачжосси велел. Рожу белишь? Цацки да шелка цепляешь? Баба, выходит, а чего между ног болтается ― разницы нет.
Снаружи послышался топот женских ног, завёрнутых в посон, ― Джей не оборачивался, прислушиваясь. Росточком в пять ча и весом невелика, что кама риса, ― мчалась к нему в конец коридора Соён.
Запыхалась, слух не подводил. Вышивку Джей не прятал ― видала уже, трижды вопросив, откель взялся такой чудак ― большу-ущий, как Пэктусан.
Сны привели ― только и отвечал. То ли его к Джею, то ли Джея к нему.
Соён ввалилась к нему в комнатку, с гулким выдохом запахнув чунмун. Шикнула на встрепенувшегося от грохота Гихи, проследовав к Джею, и плюхнулась наземь.
― Шьёшь всё? Бросай, давай-давай! ― замахала ладонями Соён.
Джей поднял глаза, поглядев в её круглое лицо.
― Это почему ж? Вломилась в чужой закуток ― и ну-у порядки наводить! ― вскочил на ноги он, прижав к себе полотно ― подальше от поднявшейся следом с кряхтеньем старой мандаринки Соён. ― Чего пожаловала?
― Гость к тебе вот-вот нагрянет, ― упёрла руки в бока она ― чогори на груди вздулся пузырём, разрез явил два незрелых, не налитых плода.
Юность свою Соён давно казнила в этом доме. Говаривала порой, приглаживая дрожащей дланью растрёпанные чёрные космы, что и Джеевой птахе отсюда не убраться. Мигом крылышки переломают и до последнего пёрышка тушку ощиплют.
И ты, дескать, берегись ― шейку следом на манер птичьей свернут.
― Кто ж? ― бросил Джей.
― Квон-ачжосси. Никак забыл уж, что рисовый стебель у него на нас не всходит?
― Нече там уж возделывать, ― отвернулся он от болтушки Соён к сундуку, пряча вышивку.
― Сам видал?
― Молва такая. Уж избави меня Будда в портки ему соваться! Телеса-то смердят, как твенджан.
― Квон-ачжосси богатей, каких поискать! ― возмутилась Соён. ― Тела таких благоухают, что первоцвет. Стерёгся бы ― онемеешь от вранья.
Обернувшись, Джей показал ей язык ― пусть не сомневается, что не брешет.
Соён фыркнула и была такова. Гихи выпроводил её дух протяжным свистом.
Вздохнув, Джей взялся переоблачаться в парадный ханбок, украшенный витыми заморскими цветами да норигэ на поясе. Подарок хозяина за хорошую службу ― будто брошенное лису сомнительное угощеньице.
Джей тоже доверчивый, что ребятня, ― и отраву бы запросто сожрал. Оттого, может, торчал здесь до тошноты?
Деваться некуда ― из остальных норок выкурили. Поначалу-то приняли за безродного хварана ― а опосля и другую причину держать отыскали.
Порицалось, конечно, и не всяк о таком распространялся. А бывало, восхищались и личиком белым, и фигуркой журавлиной громче, чем девичьими. Как бы ахи да охи эти до самого имперского уха не дошли ― вертеп мигом раздавит, будто тигриной лапой, и Джею местечко запросто сыщет ― головушке в петельке.
Всяко лучше, дескать, чем на мужские плечи её клонить.
Не докажешь ― позволял разве хоть мизинцем тронуть?
Промолчать лучше. Взглядами разоблачали похлеще, чем цепкими пальцами. Многое можно додумать, раз одеяние взглянуть не позволяет.
Свои глаза Джей накрепко зажмуривал ― лишь бы не домысливать, что прячется под чёрными лоскутами во снах. А под кожу ох как любопытно было б заглянуть ― на зверя упрятанного уставиться, как на заезжей ярмарке.
Затянув пояс, Джей вышел на нумару. Клетку с притихшим Гихи внёс в комнату ― нече прозябать там, где свобода лишь по клюву щёлкает. Джей и сам чуял касания её пальцев к носу ― насмешливые, не смахнёшь.
Запахнув ставни, он вернулся к насиженному месту. Кан богатым убранством не славился, да журавли на стенах не жаловались, исполняя замысловатые танцы, будто бродячие артисты. Столик покоился напротив двери ― массивный, как охотничья псина. Камышовую циновку Джей сворачивал, задвигая за цветущий пионами бёнпхун, ― ни к чему на сердце его логова взглядывать.
Уж не единожды Соён спросила, откель взялась чёрная шерсть.
никак кошку припёр?
Хочешь ― будет кошка.
Джей навострился ― снаружи крепли мужские голоса. Расспросы, хорошо ли добрался господин, и пожелания хорошего отдыха ― скользкие, что кунжутное масло. Квона не тянуло ни к Соён, ни к другим девицам в доме ― говаривал, будто более всего ему по душе Джеевы сказки.
Свои Квон тоже мастер сказывать, едва воротится на императорский двор. В своё время пролез он чрез драконовы врата, заправлял монетными делами, слыл хорошим счетоводом ― если вздумается, волоски на Джеевой головушке перечтёт.
Сам, конечно, не станет мараться ― ходили слухи, держал при себе пару молодчиков.
Квона сопроводил служка и, поклонившись, выбежал, прикрыв за собой чунмун. Джей проследил за ним взором ― ломануться бы вослед, эх. До самого часа быка надобно будет беседы вести.
― До-оброго вечера, забава моя. Не захворал? Не горюешь?
У Квона был шелестящий, как старые свитки, голос. И понаписано в нутре тоже незнамо что ― слухи по Кэсон-бу разносились быстро, как аромат магнолий в начале лета.
Джей чуял это особенно остро, и нос одну нотку запаха отцеплял от другой.
Руки у Квона нечистые ― пусть и омовение трижды на дню проводит, ― да смердит от одежд, как бы ни натирали их лавандой слуги. Соён ни за что не разобрать, а Джей едва ли не фыркал.
Сдержаться? Надобно, не то выпорют, как девку.
― Тосковала в ожидании забава ваша. Светлого лика ачжосси покорно дожидалась, ― отвечал Джей, сидя перед ним в позе лотоса.
Квон плюхнулся напротив на камышовую циновку ― глаза пылали, как у Бюль-Гай. Душонка, правда, у Квона заячья ― случись чего, ткнёт пальцем в Джея.
Соблазнил, забава ― зараза ― такая, взгляните на него. Как тут не поддашься?
― Уж прости своего ач-чжосси, ― причмокнул губами Квон. ― Дела государственные отлагательств не терпят. Беспокоилась моя Мина, не околдовали ли. А сказать правду, забава моя?
― Скажите, ачжосси.
― Ох-х, и навёл ты на меня проклятье ― лихоть неведомая терзает, ― Квон задумчиво погладил низ дутого, как чангу, живота ― там, где душонка его пряталась. Выше не подымется, будто рыбёшка, боящаяся искр солнца на поверхности. ― Околдовал, как есть околдовал бедного Квона!
Джей не отпрянул, приподняв подбородок, ― пока не грозит. В ручонках Квон власть хоть и держал, а над Джеем её не имел. Но пожалиться-поплакаться Донсу-ачжосси мог ― ах, обижают, приструни своего бесёнка.
Потому-то Джей не вымолвил насмешки ― хоть и колола язык, как соль, ― вместо того проговорив:
― Не властна ваша забава над колдовством, ачжосси. То ваше сердце неспокойное. Да корень Сансам в облачении не держится… ― прищурился он. ― Давно ль госпожа его ласкала?
― Недотрога моя Мина. Прям как ты!
― Забава ваша талантлива на язык, да лишь сказки сказывать, ― улыбнулся Джей, не опуская подбородка.
― А за дары мои? Откроются таланты? ― подался к нему Квон.
― Дарами таланты не купишь. А расположение забавы вашей, коль желаете улыбку зрить, ― очень даже, ачжосси.
Квон закивал, ринувшись рукой за пазуху богато шитого цветами слив одеяния ― поблёскивали при свете свечного пламени шёлковые швы, будто само солнце выткало. Да не грело, по-звериному Джей чуял от Квона холод и смрад.
И то, как сердце его постукивает ― мотыльком под потолком. Неаппетитно, скверно, не насытишься ― такое сердце Джей испробовать не желал.
У человека из северной страны крупное, что его кулачище, ― до отвала наесться можно.
Джей облизнулся ― и Квон заулыбался шире дрябловатым ртом, достав из-за пазухи глиняный шарик ― всё одно что куриное яйцо. Повертев, протянул Джею ― пришлось взять, гретое чужими руками. Тепло отталкивающее, как от разбойничьего очага, ― рядом с таким ютиться не хотелось.
― Не придёт с пустыми руками к своей забаве ачжосси. Погляди, полюбуйся! ― то ли пригласил, то ли приказал Квон. ― Безделушка ― загляденье, душеньке моей играться всласть.
Джей повертел шарик ― пальцами сосчитал семь отверстий, как в осином гнезде. Отбросить не рискнул, сколько б ни просила холёная рожа Квона, ― пусть бы жалили его осы.
― Благодарствую. Это чего ж за прелесть?
― Китайцы её зовут сюнь. Ты заткни ей все дырочки, окромя двух, и подуй в одну.
Джей поглядел на безделушку ― нече делать, только подчиниться. Поднеся к губам, дунул в отверстие. Глухой звук рванул из единственного свободного, будто птица гоготнула.
Не над Джеевыми ли попытками Квона отпихнуть? Эх, хвостами бы его ― не оплести, а отбросить прочь.
― А, как? ― спросил Квон, вновь подавшись вперёд. ― Хороша игрушка?
― Хороша, ачжосси.
― Ай-я-яй, ― причмокнул губами он. ― Пошто сукно, шелка не берёшь? Натаскаю ― скажи только, забава моя! Цацки какие? Знаю я искусных мастеров из Кайфэна ― вмиг твоей тонкой ножке браслетик нанизают. А ткачи ― одежонку сошьют краше птичьего пера.
― Хорошо это всё, да не по мне, ― пожал плечами Джей, не глядя на него ― залюбовавшись будто игрушкой.
Уж не первый Квон, кто с полными карманами обещаний к нему в кан захаживал, ― и изумруды тебе будут, и рассветы розовее сказочных, какие уста твои не в силах описать. Джей им многое бы порассказал, всего в жизнь воплотить не удастся.
А и надо ли? Хорошо бы вот хоть одним глазком человека с севера увидать!
Широко распахнутыми Джей глядеть бы не осмелился ― боязно, ох и боязно зверя дразнить. Сам с этим хорошо знаком. Чуть, бывало, щекотнёт нос травинка иль вспрыгнет на него солнечный луч ― и просится нужда щёлкнуть зубами.
Во снах Джею слышался рёв ― то ли морской, то ли медвежий.
― Не угодишь забаве моей, ну как тут Квону извертеться!
― Вам, ачжосси, Напча бы испить, разум утешить, ― негромко молвил Джей и чуть крепче сжал в ладони сюнь. Не угроза, да и Квон бы всерьёз не воспринял ― что-о сможешь ты против меня, босоногий мальчишка. ― А там, глядишь, и лихоть ваша притихнет.
Квон задумчиво примолк, вновь почмокав губами, как отожравшаяся комаров жаба. Джей стиснул сюнь ― безделушка как снаряд вполне сгодится.
Да стоило ли развязывать войну ― и чего ради? Доказывать, как низко пал имперский лизоблюд, не надобно ― и без того молва весёлым ручьём бежала по Кэсон-бу. Что порядочный ходок ― сказывали, что казнокрад ― говаривали, а там и другие грешки подоспеют.
Свеча на столе оплыла ― оплакивала Джеевы не сбывшиеся надежды или хохотала над ними до слёз. Притихнул Гихи, а в коридоре глухие шаги смолкли совсем ― девицы разбрелись по комнатушкам откармливать зрелищами клиентов.
К жёнам вернутся сытыми, как бы богато ни был накрыт стол. Это у Джея совсем уж скудные угощения. Отощал бедный Квон, да всё одно на богатые кушанья переходить то ли не решался, то ли довольствовался пищей шраманера.
― Не за чай серебра я хозяину отсыпал полные длани, забава моя, ― заговорил Квон. ― И не за сказочки твои ― опостылели, что рис! Лучше-ка покажись как следует, оголи-ись ― не целиком, так грудку птичью.
― Но, ачжосси…
― Или за хозяином отослать? ― оборвал его Квон.
Джей смолчал ― давеча Чанми за брыкливость порядочно отходили по хребтине. Послали за местным шаманом ― начитать над ней заклятий для исцеления, ― и третий день уж ритуалы бессильны подсобить.
Джею, если и его спина испробует хлыст, тоже не помощники. С духами у него давние счёты ― такие, что уж подзабыли, с чего б поцапаться вздумалось. С тех пор уж и тигры трубку курить разучились, и буйволы разговаривать с пахарями ― вот так давно завязались споры.
Он разоблачил торс ― в полумраке не такой белый, как при свете, словно обескровили, ― сковав локти рукавами чогори. Подбородка всё равно не опускал, будто переплывал реку, держа голову над её поверхностью.
Лишь бы не утонуть в чужой похоти ― слышал сопение Квона совсем уж громкое.
― До чего послушна моя забава, балует своего ач-чжосси, ай как балует… Разрешил бы коснуться ― Квон обласкал бы тебя языком, как лакомство.
Руки его устремились под самые пачжи. Джей закрыл глаза, все его движения знающий от первого до последнего. Квон не гладил себя ― дёргал так, что топорщилась ткань, будто стебель рисовый готов был выдрать с корнем.
Вестимо, от него одни неприятности. Коль загниёт один, погибнет весь урожай. А у Квона и семья, и сан высокий, и уважаемое-положение-склони-ниже-башку-дрянь-в-обществе.
Разрешения ему не требовалось, а вопрошал. Знамо дело, цеплял этим верёвку, лишь бы потом дёрнуть посильнее, стоит зверушке отбиться от рук.
Да и прибиться к ним Джей тоже желания не питал ― звал его во снах грохот волн и незнакомый скрип палубных досок. Джея не глаза вели ― нос, чувствительнее человечьего ведь, разбирал запах соли, да горьких трав, да густую пряность медвежьей шерсти, да
― До чего хорош…
Попробовать бы, потаскать у самого уха. Правда ли, что братья его звёздами вытканы на небосводе?
Опалил бы рот ― правда, охладил бы следом ― глубокими поцелуями. От них сердце помчится быстрее оленя, преследуемого тигром. Джеевы руки на то и нужны ― утешить, приголубить.
― До чего прелестен.
Человек с севера непокорный ― в глубине глаз видать, взрезанных жгучим колотым льдом.
Джей распахнул свои ― как бы не вымолвить иди ко мне, на губах выбитое, что на камнях ритуальных.
Смолчал, видно, ― Квон с деловитым видом заправлялся в пачжи. Кан темнел ― от свечи остался совсем огарок, да журавлям на стене впору бы головки венчаные под крылья прятать.
Море притихало в голове ― щёлкало, как языком у самого уха.
Губы жгло. Словно и впрямь к нему прикоснулся и расспрашивал о звёздах.
― Ах как раскраснелась моя забава, что маков цвет, ― ухмыльнулся, поднявшись, Квон.
Попрощался он неглубоким поклоном, будто расплатился за рис. В комнатке стихло ― только Джей, шурша чогори, облачился в него вновь.
Шорох не пугает дикого зверя ― крупный идёт навстречу, думает ― добыча, съестное. Джей весь ― готовый для него, распробуй как следует, жадничай, никому не давай.
Он повернул голову к Гихи ― свиристель навострился, приподняв острый хохолок.
― У него зелёные глаза, ― поведал Джей птице. ― Зелёные, что яшма.