* * *
Квон погостил и на следующий день. И на следующий, и после. Взял за обыкновение задабривать съестным ― то чапсаль из-за пазухи достанет, то хурму из кармана. Все дары Джей передавал Соён, лопавшей их за милу душу, ― да получал свою порцию. Возмущений, правда что, ― чего мужика за нос водишь и вертишь пред ним хвостом. Знала б Соён, как близка к разгадке, ― помалкивала бы подольше, занимая рот лакомствами. Квон болтал о государственных делах и хвалился успехами сыновей ― одного муштруют на сдачу кваго, другого взял под крылышко опытный военачальник. Далеко пойдут ― не то что ты, забава моя. Джей не перечил, поигрывая на каягыме, едва не царапая пальцы о струны, ― знал, что истина в этом кроется. Из дома кисэн воли никому не видать ― вроде б вырвешься к богатому господину, а станешь для него расписной запертой птичкой. Разницы нет ― там горлышко песнями драть али здесь. В смурной вечер Квон не торопился домой ― покорная, как буйволица под плугом, Мина догадается, дескать, его не дожидаться. Джей не возражал, бренькая себе по струнам. Изредка заводил сказ о злом янбане, которому ласточка в награду принесла разродившиеся гусеницами семена тыкв. Квон послушал-послушал и расхохотался гулким грохотом. Вздрогнувшему Джею почудилось ― шарахнул снаружи гром. Дождь задерживался ― листва да реки замерли, словно ждали почётного гостя. Перешёптывались снаружи ― скоро-скоро, ждём-ждём. Гихи спрятал головку под пёстрое крыло. Потускневшие журавли на стене будто не танцевали ― боролись. То не клювы щёлкали ― ах, ну что за миражи! верно, токкэби с Джеем шутили, ― а Квон водрузил на столик опустевшую чашу. ― Хоро-ош юджа, ― причмокнул губами он. ― Рученьки у тебя ласковые, забава моя, коль плоды им не перечат. Сказывают, и рукодельничаешь? ― Истину молвят. ― Никак своего дорогого гостя вышиваешь, ну? Джей поднял на него взгляд ― лицо Квона в огне свечи оплыло. ― Его родимого. ― А дай-ка взглянуть. ― Как закончу, ачжосси. Очень уж вы нетерпеливы, ― пожурил Джей. Покосившись на заветный сундук, наверняка себя выдал. Квон за взглядом проследил ― глаза метнулись, как одуревшие от жары мухи, туда и обратно. Будто знал ― сокровище в сундук не прячется. ― Скажи кто иной, голову бы ми-игом ссёк, ― погрозил пальцем Квон. ― А тебе, моя забава, всё дозволено. ― Ужели? Ну-у как, честь для меня. А если скажу ― избирательный вы в людях, ачжосси? Рисовое зёрнышко от самоцвета отделяете. Квон, запрокинув напомаженную жиром голову, расхохотался ― рот широкий, как у козодоя, привыкший и любовников ублажать, и хапать поболее с имперского стола. ― В рисовых зёрнах нужды нет, полны кувшины. А в самоцветах, ещё и таких… ― повздыхал он. ― Ты покрутись, повертись, забава моя, ― светишься ведь. Иль оттого счастлив, что ачжосси тебя навещает? ― Предела радости моей нет ― сердце вскачь. Пальцами Джей перебирал струны каягыма ― сами выдавали, послушные, знакомый ритм. Песни одни и те же ― о далёком возлюбленном да тоске по свободе. Только Квону они чужды ― любая мелодия и трогательный стих потеха. Стучался робким громом дождь, пока наконец не пригласил его ветер. Приносил в кан, как заморский торговец, ароматы магнолии ― Джей вёл было носом, да прикрывал глаза. Не до того ― ничем его свободу не купить. ― Только не лги, и будет добр к тебе Квон. Дай-ка, пощу-упаю, как колотится сердечко. Квон потянулся к нему обеими руками, и Джей поспешил расстаться с каягымом. Волоски на руках вздыбились, как лисий мех на загривке, ― не к добру. А глядишь, просто ветер обозлился ― студись, дескать, раз не берёшь мои богатства за бесценок. Джей бы рад, а быстро тоска охватит по аромату свободы, как лиса ― по свежатине, едва сочащейся кровью. А Квон всё тянул хваткие ладони, будто приманивал зверя, доказывая ― чисто, чисто, не схвачу. Взор обманывал ― впрыснулась в него похоть, какой Джей ещё не видывал в этом доме. Уж на что знаток таких гнусных чувств, сам ни разу их не питавший, ― а здесь боле никто таких не выказывал. Квон привык брать своё, если и запретят, ― полезное качество для государственного мужа. Видно, и дом кисэн принимал он за маленький двор со своими правилами ― где и учёт всякий требуется, и цифрами ведать, и грести под себя ценное. ― Хрупкое, ачжосси. Разобьёте. ― Ничего, с тобой понежничаю, ― захрипел Квон. ― Ещё как понежнич-чаю… Извернуться и оттолкнуться ногами Джей не успел ― тот уж бросился на него, как гремучая змея. И с ними приходилось дела иметь, а Квон самой ядовитой и вёрткой оказался ― пыхтя, навалился сверху. Только Джеевы коленки по циновке скребнули ― и к спине плотно прижалось чужое пузо. ― Чего ж… вы т-тво… тврите-ачжси? ― выдавил он. Хватанул было воздух ― смрадный от дыхания у самого уха. Квон накидался острого кимчи и приправил соджу ― парой чарок, не меньше. Для храбрости, чтоб кинуться на свою добычу и не вспоминать о покорной жёнушке. Грохнула чашка, заверещал потревоженный Гихи, и в висках пульсировало так, что казалось, журавли на стене расправили крылья. Готовые клюнуть Квона в черепушку, что ли? Рука у него загребущая ― и серебро, и рёбра перечтёт да ещё предъявит ― ай, не всё на месте. Огладит, жадничая, другие мослы под тряпьём ― ах, ну теперь-то всё! ― Надоело глазеть. Надоел ты мне. Всего извёл, зараза такая! ― хрипел Квон. Поталкивался, как буйвол на вязке, ― даже сквозь одежонку чувствовалось, сила мужская его ещё не покинула. ― Глаз не сомкнуть, во снах шастаешь. Жене не пихнуть, раздалась внутри. А ты… тесный наверняка. ― Уйди… по-хршму-уйди, с-собака… Если дёргаться, авось оставит. Мужская-то сила ещё при нём, а годочки своё берут ― дышал надрывно, как старая псина. Уж лучше б его Донсу-ачжосси заморил ― с животиной-то ещё как-то можно примириться. Аль надо было добавить ему в напиток ртути ― это ничего, не первый, у кого сердечко в доме кисэн сдало бы. То-то, и люди оказываются злее демонов. ― Ах собака? Дрянь ты, шлюха обыкновенная! ― визгнул в самое ухо Квон. ― Вертишься ещё? Не по нраву тебе Квон? Куда тебе! Только ноби тебе небось и заправляют. Науч-чу тебя, зараза, уважать своего ач-чжосси, ещё как науч-чу, ещё… Бормотал чего-то, разрывая жабьими лапами на нём чогори, ― а Джей знай себе жмурился. Выкручивало изнутри, да не от жестокости Квона. И не от того, что сердце раньше людской злобы не знало. Знавало, как же, ― не первый, чья жгучая слюна марала шею. И не первый, кто поплатится. Замаячили пушистые хвосты ― вздыбленные, пыль в себе несущие, р-раз ― и глаза зажжёт. Журавли на стене ликовали, выпростав по крылу, ― нече покушаться на хозяина. Квон завизжал, как обесчещенная баба, и попятился прочь на четвереньках. Добрехалась, собака, ― преклонила, скуля, головёшку к самому полу. То ли пот мочил лицо, то ли слёзы. Пылало в глазах, будто огненных искр на праздник Джованшин нагляделся. Сам мог отмечать избавление ― горделиво воздел увенчанную кудлатыми ушами голову и взирал на него, будто на жука. Давить лапой? ― Пощади, ку-умихо! ― взмолился Квон, кривя лицо, будто гнилой плод. ― Пощади, молю! Не ешь… не т-тро-ожь се-сердце моё! ― Нет у тебя его. ― Чего-о-о хочешь проси, де-демон проклятый, по-ощади т-только!.. ― Не тебе я принадлежу. Прочь. Убеждать Квона не пришлось ― дёрнул наружу из комнатушки, едва успевая придерживать пачжи. В коридоре грохотало ― то хозяйские ноги топтали пол. Обернуться назад? Не успеет ― мальчонка на такой погром не способен. Пол забрызгали осколки битой посуды. Кучка тряпья на полу ― когда-то бывший Джеев ханбок. Хорош, куплен за честно заработанное серебро. Да ни к чему горевать, коль Квон осквернил единственным касанием. Кто ж здесь демон проклятый? Ворвавшись в комнату, Донсу-ачжосси обомлел под аханье толпящихся позади девиц. В глаза Джею не смотрел, боясь ничего человечьего в них не углядеть.4. пока цветёт гортензия
4 июня 2022 г. в 16:22
В месяц лошади вода тёплая, как парное молоко, ― Джей грёб вдоль реки, прихлёбывая изредка с поверхности. После гостившего у него Квона единственная возможность очиститься ― не из головы выкинуть его буйволиное пыхтение, так не дать осквернить тело.
Коснётся ― пожалеет сам. Не Джея ― самого себя, оступившегося.
К берегу он плыл неторопливо, слушая журчание водопада неподалёку и кончиком языка пробуя сладковатую, как молозиво, воду. Путались хвосты ― три-шесть-девять, ― вздымали пузырящиеся, будто жжёная кожа волдырями, волны с глубины.
Джей смыл последний взгляд Квона. На груди теперь не жгло ― приятно холодило.
Выскочив на берег, пёсьи отряхнулся. Шерсть колыхнулась вздыбленной ветром травой в степи ― там, где прячутся меленькие пташки. Джея к ним не влекло ― замахнулся на крупного зверя.
Он улёгся в густом разнотравье, где ласкал нос аромат мелиссы. Хвосты, хлёстко покружив ― как кошачьи, стоит раздразнить, ― унялись. Джея берегли гроздья звёзд ― искал среди них уже знакомое созвездие, да видно, странствовало. Не сидится медведям в родной берлоге.
Чуял ― и его уж давненько вышел на охоту ― не то диким медком поживиться, не то испробовать свежей крови.
Не угадаешь ― непредсказуемый, непокорный.
В груди потягивало, как от свежей раны ― Джей даже ощупывать-вылизывать побаивался. Какое там доверять шаманам! Знавал, совсем его отвадят от проявлений и вычистят разум, как дом перед праздником Чопайль.
Передохнув, Джей поднялся на все четыре лапы ― из леса надо выбираться тихонько, воротиться в дом незаметно. Собаку давеча хозяин заморил ― старую, брехливую, да лисий дух за девять ли чуявшую.
Девицы думали, Джей просто несговорчивый со зверьём. А заглянули бы в его сны хоть одним глазком с позволения ― разочаровались бы.
В хозяйский дом Джей брёл знакомой тропой, прежде не видавшей путников. Под когтями скреблась о подушечки трава, почёсывала живот ― тыкалась в самую требуху.
Облизнулся невольно ― не судьба сегодня полакомиться. Жаль-таки, что тропа эта не знала путников.
Нынче в лесах и посёлках полно накидавшихся ихва-дзю гуляк ― у таких сердце сочнее, напитанное кровью. И человек с севера похвастать этим мог ― такое сердце по-особому стучит, как клювик птицы, приветствующей рассвет.
Джей следил, подняв голову, ― как бы он не занялся пеленой, как пролитым из кувшина молоком. Торопиться надобно в свои хоромы ― досыпать до прихода Соён.
Быт скудный ― чуял, как тесновато, и с завистью, бывало, косился на расписных журавлей. Не пойдёт так! И ему бы плясать, как познавшая весенний дух лисица, ― лапкой туда, лапкой сюда.
Хвостами не себя объять, а судьбинушку родимую, да не отпускать, ажно если волосы превратятся в корни лука-порея.
Джей не брёл ― мчался, вывалив пересохший язык. Авось в селении старики, вышедшие на собачий зов, примут его за обыкновенную лисицу.
Пусты надежды, когда шерсть черна, как глубокое озеро. Тут уж сразу иль колдуй в ответ ― не страшны такому скребущему языку лисьи чары, ― иль беги, не оглядывайся. Джей настиг бы ― обленился, что ли, последнее времечко?
Сердце теперь ему одно мило ― и слопать бы, не принадлежи судьбе. Чужое, говорят, брать не принято ― руки отсохнут. Поберечь их надо ещё ― коснуться человека с севера, коль тот путь к нему отыщет.
Джея не подводил слух, стоило приодеть чёрную шубку, ― по зову сердца он идёт неуёмного и с морем беседы ведёт, каких не слыхивает ухо.
Он пробежал перелеском под шорох травы. Едва подала голос утренняя кукушка, припал к земле ― казалось, то скрипит чья-то мун в селении. Что бедняки, что серебро гребущие и в рукава припрятывающие верили ― в лес лучше не соваться без надобности. И надобностей этих должно быть меньше.
Скрипнула над головой беспокойная ласточка ― уши Джей на всякий случай пригнул. Хвосты позади мели траву ― вплоть до хозяйского дома, куда шмыгнул чрез знакомый подкоп. Дом был оторочен высоченной там, как тесьмой, ― вестимо, для того, чтобы прохожие носа не воротили.
Да как бы ни была высока ограда, любой на улочке знавал ― за вход хозяин дома кисэн берёт всего-то несколько монет. А там ставки, как на партии в чанги, повышались. Кому поглядеть, кому послушать, кому поласкаться ― все-е органы чувств утешить можно.
На Джея, как на особо ценного игрока, ставили более всего. То ли потому, что любителей мальцов бледноликих, что серна, меньше, ― то ли ценились ещё какие достоинства. Джей сам о них знал ― заготовленные, как лакомства в свёртки, не для гостей.
Верил ― адресат оценит, стоит вкусить.
Пробравшись под подкопом, устроенным в кустах гортензий, Джей отряхнулся. Следом в прыжок преодолел расстояньице до своего открытого нумару и замёлся в тёмную комнатушку вместе с хвостами.
Обращения бывали болезными, да в этот раз обошлось. Авось надышался разнотравьем, авось головушку проветрил ― да глаза не кольнуло, да бока не зудели от прилегающей, как птичьи перья, шерсти.
По привычке он потряс головой ― хрящики ушей не щёлкнули. Теперь ни зрачки-клинья не выдавали, ни хвосты втянувшиеся ― можно и служкой в Манвольдэ.
Пару угольных шерстинок Джей смёл ― кошки-то в его комнатке не найти, ответ держать придётся.
― Как хорошо на свободе, Гихи, ― шепнул Джей свиристелю, подобрав под себя прохладные ноги. ― Там, за вратами. Вот однажды улетишь, ну! А я ― сбегу… в добрые руки, каких в Кэсон-бу не сыскать. Как снятся ― так охоч я в них погреться.
Свернувшись на циновке, Джей подтянул коленки к груди. Снилась теплота, объявшая его, что медвежья шкура.