* * *
Из кана Джей вынырнул лишь неделю спустя, шмыгнув под знакомым кустом гортензий, — поразмять лапы. Вечером солнышко ласковое и лакомое. Насытившись, вынырнул — шмыгнул в чащобу, лишь бы запутать тропки. Там, думалось, никому его лисью душеньку не потревожить. Вились над кудлатой головой птицы-озорницы, под лапами остывала обласканная солнцем ещё день-деньской земля. Всё вынюхивал Джей, запрокидывая голову, не принёс ли ветер вести с моря. Помалкивал, забыв свои сплетни. На знакомую тропу Джей не выпрыгивал — зуд вдоль хребта велел почаще по сторонам глядеть. Повелитель он здесь нынче не единственный — с престола думали согнать, как засидевшегося Тано, уж куда более сильные наследники матушки-природы. До поры до времени такими оставались — пока Джей все девять хвостов в воздух не взметнёт. Шорох в траве принадлежал не им — мелись покорно следом за Джеем, как невестин хварот. Притаившись, он припал к земле — так низко, что учуял плесневелый запах озёрных кувшинок. Живодёры за ним рыскали — исправно, видно, Донсу-ачжосси крупненькую сумму отвалил. Никогда прежде Джей не видал таких грубых лиц — черты одного смазал шрам, другого — печать похоти, поставленная квисинами. Крепкие — от одного ещё отмахнёшься хвостами, а от двоих сразу вот уж вряд ли. Джей и не стал бы пробовать — уж не сейчас, когда озирались по сторонам в поисках его шкуры. Сомкнул веки на миг — взглянул в воображённые глаза суженого. Вот бы отпугнул шкуродёров этих медвежий рёв. — А чегой-т сразу в анбане мальчишку не пришить? Таскануть за уши как следует, — предложил тот, что повыше. — Не брехай давай, собака такая, и шлёпай судыть. Нече в хозяйских стенах беспорядки наводить. Не то вона нас тасканут. Усёк? — вопросил тот, что со шрамом. Высокий спорить боле не рвался, следуя за товарищем по пятам, будто телёнок за матерью. Вдвоём выглядели бы забавно, если б пояса не украшали ножны — не то клинки, не то кинжалы приютившие. Джею бы, может, в таком добре лучше разбираться, а не в чаях и нитях. — Пропустим, может, по чарочке? Замотались, уж скока шляемся… — Не велел хозяин в городе околачиваца, — отвечал тот, что со шрамом. На руке у него соперничало с яркостью закатного света бронзовое кольцо. — Оно и ясно… Нече туда сейчас пихаца носом. Слыхали вона уж о вчерашнем. — Чегой-т? — пробасил второй. — Корабель в море потонул давеча, вот и весь разговор. Не нашецкий. — И чегой ж? — Переполох, чегой, — передразнили высокого. Лапа раздавила ветку, и Джей попритих. Живодёры — тоже. Под джипсинами ни шороха. Стало быть, и впрямь не увидать ему очей своего суженого. Только и останется воображать иль вышивать на полотне, пока не забудется каждый крап на радужках. — Слыхал? — вопросил высокий — Джей уж узнавал его по голосу. — А ну проверь. Далеко не сунеца. Джей замер — и слюну сглатывать не стал, топила под языком, как у чумного лиса. Отвести хотел было лапу, а под джипсинами высокого уж близ хрустнула ветка. Маленько ещё — запах учует. Пока пробирался в нос потихоньку — макколи и пота. Удержался, не морщился — и это движение будто выдаст. Трава Джею неразумное укрытие, хоть как высоко ни тянись. А ветер не союзник — и сплетен с моря не носил, и траву примется перебирать игривыми ручонками, как девица волосы. Под джипсинами живодёра хрустнула и другая ветка. Если стратегией не возьмёт, так силой. Не впервой — девицы после таких приёмов всё болтались по дому кисэн бледные и зарёванные, будто мальмён. И Джей скоро таковым сделается. Оттого только, что никому более принадлежать не станет. Лязгнул в ножнах клинок — того гляди бросится кусать Джея. — Э! Судыть, судыть, ну! Вона следы животины! — кликал тот, что со шрамом. Высокий поворчал и повернул к нему, держа клинок наготове, — топот джипсинов звучал всё тише, пока совсем не потонул в траве. Обошлось? И всё ж Джей выскакивать на свет вечерний не торопился, успокаивая сердце. Не поддавалось, правда, — видно, просилось в другие длани. Добрёл до дома кисэн Джей уж в потёмках — преследователи всё рыскали по тропе, пока жажда наконец не задушила им глотки. Пробежав деревенькой, озирался — не забрешет ли какая беспокойная псина, не вздумается ли хозяевам приветить сумерки на пороге. Тишина. Только гулил где-то капризный ребёнок да переговаривались старики за партией в падук. Сумерки никто не встречал — опасные, видно. С одним Джеем дружбу водили — то смазывали черноту его лисьей шерсти, то приносили весточки от суженого вместе со своими служками-снами. В последнее время упрямились. Не то и впрямь с его возлюбленным приключился ужас, и губы смочила соль морской воды. Не дождался сладости Джеева поцелуя. Прокравшись под гортензией, он юркнул в подкоп. Осмотрелся — тишина опять дразнила слух. Вострил уши, вздымал морду, внюхиваясь, — ничего. Тот же аромат чаёв и хмеля, те же далёкие звуки каягыма и девичьих разговоров из дальних канов. Чирикал разве что Гихи — прямо надрывался, бедняжка, будто над гнездом, примеченным кошкой. Джей бросился к нумару, в прыжок скользнуть чтоб в распахнутые ставенки. И замер, спешно втягивая хвосты и заново обрастая кожей — только золотистая пыльца наземь сыпалась. Гихи во мраке комнатки то ли не признал его, заверещав внадрыв, то ли от облегчения кликал — пришёл, пришёл наконец! — Обожди же, ну, Гихи, — зашептал Джей, в спешке натягивая сокгот и ханбок, сложенные у нумару наготове. — Ну тебя, с ума сведёшь. Разве ж так… Шагнул — не договорил, голой пятой напоровшись на нечто гладкое и ледяное. Ногу убрать не успел — взрезало. Принюхавшись, Джей замер и прикрыл нос сгибом локтя — зловоние мешалось с персиковым ароматом разлитого лосьона. Пачжи не подпоясал, сумеречная прохлада касалась голой груди. Играли на каягыме — перекрикивал его Гихи. Сви-ри сви-ри сви-ри? Здесь? Не уйдёшь? Не обидишь? — Рядом я, Гихи. Рядом, — молвил Джей. Голосок дрогнул, будто у невесты перед торжеством. Как бы вдруг оно не обернулось похоронами — не то Джеева суженого, не то Джеева сердца. Он метнулся в потёмках к столу ― невесть чего хрустело под ногами ― и, лучинкой зажёгши свечи, осмотрелся. Кан был заплакан осколками селадонового сервиза, распахнутый сундук выворотили — как потроха из брюха, торчала бедная Джеева одежонка. — Чего ж здесь?.. Он вытаращился на журавлей — несчастных окатили помойной жижей. Словно и крылышки их поникли, пусть и клювы гордо вздеты. Джей тряханул ногой — облепил её рассыпанный ёнджи, будто морской песок. — Сви-ри, сви-ри! — О, Гихи… — Заслезившиеся глаза Джей вытер было рукавом, а всё одно во взгляде плыло, будто со дна морского на поверхность глядел. Уж лучше б там лечь намертво со своим суженым, нежели здесь. Заприметив клочок истерзанного полотна, Джей подполз к нему, одеждой собирая впитавшую помои грязь. Подхватил рывком — и шикнул, едва не отбросив прочь. Постарались на славу — кромсали суженого на вышитом им полотне с жаром, будто вручную выжечь пытались. Из сердца-то всё равно, змеи такие, не получится. Клочьями торчали нити, как линялая шерсть, да обмелело порядочно море. Разве ж теперь суженому путь к нему сыскать? Коль жив ещё — пропащий теперь. Коль почил — пропащий Джей. Лисий клёкот Джей сглотнул — а всё равно взвыл, что потерявший след стаи детёныш. Давно от неё отбился, обратно не примет. Джей и не сунется, не после такого. Почиет — так в одиночестве, тоскуя о любимом. Воя, он прижимал к груди остатки полотна — того гляди сердце в них сплюнет и завернёт. Хранить не для кого, а такую махину в себе переть больновато-тяжеловато. Слизывал соль с верхней губы — слёзы-сопли, — да не глотал, тягуче волокла рот. Рыдая, сминал пальцами полотно — уж всё равно ничего ему не навредит. Кан провонял грязью, журавли топтались в помоях — и те не мешали им плясать. Нуу-нуу, уговаривали, — и тебе пора придёт танцевать, увидишь ещё. Джей только головой в ответ мотал — куда там. Стая отвергала, суженого низвергли — ни там, ни здесь ему покоя не сыскать. Изгоняли таким образом? Мстили? Знать бы ещё — ужель так жалели Квона в доме, что рыться в чужих сундуках нужда толкнула. Зарёванное лицо Джей не вытирал — луна ему свидетельница. Глядел на неё, воздев голову, как в озеро, — не даст ли, мол, Чикнё ещё моток ниточек. Луна помалкивала — жадничала. То ли призывала отыскать где ещё, то ли разъясняла — нечего и пытаться. Разве ж любимого нитями оживишь? Не оживишь, а к себе крепче привяжешь — не затеряться чтоб в далёком-далёком Абхирати, если дозволят боги. Всхлипнув, Джей до боли в пальцах стиснул полотно, рискуя более не взять ни одну иглу. А впивались почище серебряных — самое сердце, как игольницу, исколоть вознамерились. Он подполз к клетке с Гихи — птица мигнула глазами-булавочками, притихнув. Зверя в нём чуяла — не того, что с прищуром наблюдать станет, а того, что щёлкает челюстями. Держался ещё — а дёсны ломило, того и гляди клыки наружу полезут. — Скажи, мой милый, мой добрый Гихи, — кто это сотворил? — вопросил Джей, мусоля полотно. Птица зверь простой — чириканьем и душу спасёт, и тело проклянёт. Выдал присвистом — со-ён, — и Джей подорвался на ноги. Рвать её в клочья? Меж рёбер в жар нутра вгрызаться? Хватит уж, одни кошмары замучают. Да чувствовал Джей, будто уж отожрался — в нутре клокотало нечто горячее, как огненный шар, давеча проглоченный. Нализался солнца с поверхности лесного озерца — видно, забродило. Из кана он бросился в коридор направо — туда, откуда слышал разговоры и звуки каягыма. Соён фальшивила на паре нот — оттого гости предпочитали, чтоб пальцы её играли на других струнах. Дороги не разбирал — глухо топали пятки о деревянный пол, устланный смазанной маслом ханджи. Пахло жасминовым чаем и хмелем. Донёсся до слуха мужской смех. Тоже клокотал в чьём-то нутре. Как нечто в Джее, чему даже названия не давал. Не смел — кипятилось, как напиток в селадоновом чайничке. Дошло, что битый, только сейчас — когда грязные стопы липли к полу. Обернулся — кровавые следики за собой расчертил. И по ним его найдут? Пускай, быстрее с суженым воссоединится. У чунмун комнаты Соён Джей замер — повдыхал-повыдыхал, будто вынырнул с глубины. Тащило что-то на самое дно, как мульгвисвин, — и обещало целиком его проглотить. То же небось, что бурлило в самом нутре, как бульон в котелке. И билось пузырями, щекоча самую гортань. Слёзы лились на щёки? Горячую влагу Джей не вытирал — пусть смажут бесстыжее лицо Соён в его глазах. Распахнув дверь, он ворвался в кан — она сидела на полу, украшенная качхе, как шляпкой зрелого гриба. Налитая до румянца — вместе со своим сухопарым гостем. Соён не мастерица сказок — не обманет своего ачжосси, не поведает, как обвела глупого кумихо. Слыхали, ачжосси, — у него, видно, и сердце есть! Подбежав к ней, Джей едва не врезался в столик — только что-то на нём грохнуло. Не то кряхтел гость, будто вздумавший спрятаться в цветах на бёнпхун позади. — За что? — тряханул Джей перед носом Соён рваным полотном. — За что ты это сделала?! От ответа авось станет легче. Обидел разве когда? Ну-у, так вздумала разок глумиться над демоном — такова и расплата. А Джееву тоже в анбёнах не принимает. Соён таращилась на него, закутанная в свой лучший шёлковый ханбок, — будто истинный облик узрела. И впрямь, может, щёки не слёзы вовсе палили — усы лисьи топорщились? Нет, видно, — лучше бы чуял ими чувства Соён. — Это он не в себе, дорогой ачжосси… — закудахтала она, плавно поднявшись — качхе едва не перетянул голову назад. Попробовала — хвать! — приобнять цепко Джея, а вывернулся. — Не весь рис в поле поспел, понимаете? Матушка побивала… — Заткнись! Закрой свой поганый рот! — топнул ногой — не лапой ли? точно? — он. Дышал часто-часто, как загнанный охотниками в степи. Там жгло солнце с выси — ни травы, ни шерсти не жалело. Здесь — слизанное с воды, горчило ещё на самом языке. Плюнет в Соён — замарает. — У-у, мужа просила, Соён? Заклинаю — сыщется. Ни одного доброго слова ты от него не услышишь, — вышептал Джей. — Вовек тебя сечь ему, как буйволицу упрямую. Вовек гнить тебе в его доме, как жабе в вонючем болоте. Сплюнул-таки — горечь во рту сменилась солоноватым привкусом. Сглотнул — слёзы. Из её кана кинулся в свой — помнил распахнутые глаза да дёргающийся угол рта Соён, будто рыбацкая леска в него вшита. Там Джей выплакался вволю, утирая слёзы клочьями полотна.6. о чём монахи поют помпхэ
2 июля 2022 г. в 16:38
Не врал Донсу-ачжосси, пробуя всё найти на Джея управу. Уж сколько ни прятался, сколько ни заметал следы всеми девятью хвостами после прогулок ― рыскала за ним пара бывших бойцов ссирым. Слыхал, одного списали за жестокость ― будто бы корень Сансам противнику отгрыз, другого ― за надругательства. Мол, поглядывает мало того на девиц замужних да в довесок ручища потягивает к юной плоти.
И в доме кисэн бывал он частым гостем, разве что не любимым.
Повезло ж Джею, не заглядывал к нему ― нравился вкус губ девиц, а не аромат джоду от мальчишечьей шеи.
А прихорашиваться надобно ― авось суженый его решит заглянуть. И чаем напоит с листьями хурмы, и ланиту с ямочкой подставит под поцелуй, и лисье сердце своё в чужие длани вложит взамен съеденных мужских.
Прошёл Чильсок ― застал Джей девичьи гуляния, выглядывая тайком из оконца. Глупых этих сорок разогнал только дождь ― видно, Чикнё плакала по его судьбе.
На прогулках Джей, оборачиваясь, вострил усы и дыбил на загривке шерсть, будто чтоб прочувствовать, не близ ли суженый, не ринуться ли навстречу. Кабы не бежал от него, наоборот, ― заплутал совсем, как в буддийском храме.
Только б вывели его боги, только б указали верный путь ― авось одному здесь не сладить.
Всё помышлял за вышивкой ― уж не оттого ли, что сам демоном почитался? Вот то-то боги и отвернулись, взирали свысока, плевались ― хуже, мол, Ангулималы.
Не поделаешь ж ничегошеньки с природой ― пробовал уж, только шёрстка дивная повылезала. Надобно разве он таким ― и с шерстью, и без неё ― судьбе своей?
Джей вздохнул поглубже, неровно, протащив нить через ткань ― помогая волне плеснуться на борт корабля. Заклинали, может, суженого боги ― красавицу-невесту сыщешь, длани что шелка, очи что звёзды.
Да готов, готов Джей ему это подарить ― приютил уж пару светил за зрачками, договорившись с ночным небом, и руками обласкает его до самых пят. Тряслись разве что, предательницы, но ничего. Утешит и это, как только взглянет в глаза суженому своему.
Сколько кисэн ни обучали ― кротко, робко чтоб глядели, как ручные птахи, ― а не покорялся.
Вечером пятнадцатого дня месяца обезьяны Джей, наконец закрепив на изнанке последний узелок, вытянул перед собой полотно, цепляясь за него острым взглядом, как иглой.
Придётся ль его суженому по вкусу ― не ведал. Чай, на его-то северной родине уж давно выучились ткать мастерицы ― и герои оживали под их иглами, будто нитями в них вживляли дух.
И показалось вроде ― и плащ на человеке с севера совсем скуден, и море скромничает ― не то, не то, что во снах увидал и где Имуги на дне телеса свои вьёт, чтоб крепче спалось.
Мотнув головой, Джей прижал полотно к груди ― не-ет уж, шил пусть не так, как северные мастерицы, а всё ж запечатал там самое ценное, словно зарыл талисман на счастье.
Уж и таких сколько перекопал лисьими лапами ― а всё ж на него вышла парочка шкуродёров.
Неясно только, отчего ж обоих Донсу-ачжосси не послал прямиком в Джеев кан? Видно, засомневался ― не пойдут ли слухи до самого Тано, не нагрянут ли в дом кисэн военные чинить свои порядки. С мелкими чинушами ещё сладит его сухая рученька, а такие собаки точно отгрызут по самый локоть.
И насмарку все хозяйские попытки прибрать всё до последнего анбёна ― будет уж нечем.
Стерёгся Джей, но, глядя на синеющее небо меж ставенок, соображал ― ненадолго его обороны хватит. Хоть всеми девятью хвостами обернись, отрубят поочерёдно каждый. Уж и поясницу покалывало с заветом, пущенным по крови, ― не высовывайся, выжидай, как лисы, не казав носа из норы, терпят до наступления тишины.
Только чего ж выжидать ― ни Гихи, ни сны Джею не открывали. Море в них чернело, что настоявшийся чай, и бурлило. Сам Имуги авось вздыхал, перед тем как устремиться к поверхности, ― завидовал изящности головки на носу чужеземного корабля.
А если вещие?
Вещие если ― дело Джеево пропащее, значит, и полотно его не прижмёт к груди адресат.
Всё воображал ― скажет о ведущей его ниточке, будто сотканной Чикнё из мотков звёзд на небесном веретене и подаренной Джею. Обещала ― суженому дорогу покажет.
Далёкое мычание Джей поначалу принял за коровье ― Сосамшин одна ведает, у какой там случился отёл. А нет ― едва подобрался к чан, всё прижимая к себе полотно, как насторожился. Будь у него лисьи уши, отогнулись бы к макушке.
И человечьи могли разобрать ― монахи запели по почившим помпхэ. Ведал, и утопленников так проголосно поминают.
Присев у чан на корточки, Джей вслушивался, будто в ожидании, когда с того света духи окликнут его суженого. Да имя-то всё равно чуждо ― только по глазам яшмовым и речам медовым узнает.
И хоть вообразил, не улыбнулся. Рано-раненько надеялся. Суженого его пригласил, видать, мудрые беседы вести Имуги с морского дна, а Джея сплавят в живодёрские руки.
Словно почуяв их хваткое касание, содрогнулся.
Ачарья запели громче. Джей ― сжался в комок поплотнее, что рисовый шарик. Тоже сожрут, как последнее лакомство с блюдца.
― Чего ж не замолкают они, Гихи? ― шепнул Джей, не глядя на птицу. ― Жу-уть как разведать охота… Да лучше будет беречься. И тебя не выпустишь ― упорхнёшь вон с приятелями, и поминай как звали.
Гихи чирикнул, и Джей повернул к нему голову. Птаха нахохлилась, будто роса утренняя на макушку капнула.
― Ладно уж, не ворчи, ― молвил Джей, вслушиваясь. ― По кому ж они так? Видно, беда приключилась в Кэсон-бу.
Он приложил ладонь к груди ― там, где постукивало лисье сердечко. А у суженого ж его какое, коль во снах медвежий рёв слыхать?
― Не-ет, сердце моё всё непокойно, Гихи, ― покачал головой Джей, опустив руку. ― А если и с суженым моим станется что? И я в пепел обращусь?
Птица не отвечала, убаюканная заунывными песнями монахов.
Уж лучше, думалось Джею, в пепел обратиться, чем, горя испив, растерять разум.