8. по зову свиристеля
30 июля 2022 г. в 16:38
Ю вёл узкими мощёными улочками. Едва покинули трактир и городскую площадь, повернули налево ― дескать, местечко не шумное, скрытое, за высоким забором таящееся.
Преодолеет, ежели потребуется. Аль заскребёт по каждой досочке когтём ― точно ли крепкие, точно ли стойкие.
Корёсцы поглядывали на Билла с опаской, словно на медведя, не спящего в базарной клети. Рыпнется, думали, и раздавит запросто лапищей.
Это ежели не сыщет своего кумихо.
Ласкало словечко язык, как глоток медовухи, ― привыкал Билл, хоть и чужеземное.
Солнце дремало за пологом из перистых облаков, а всё одно Билл маленько взмок. Утирая пот со лба, дышал влажноватым воздухом ― здесь цедился запах незнакомых цветов. Некрупные домишки будто съёживались ― крыши складывались, как ладони в молитвенный жест у этих, с новой верой.
Ю вёл Билла вверх по улице ― задохся сам, мотая головой. Задал ты мне, дескать, задачку, сянь-шэн, уж покамест твоего кумихо сыщешь, падёшь замертво, как скот опосля явления драуга.
Билл держался ― чего-то его звало и тянуло. И руку всё берёг у груди, как бы сердце в ней дотла не сгорело.
Ю настарчил ― точно ведь кумихо сожрёт. Биллу верилось ― обойдётся.
― В дом кисэн нам. Юнец сказал в джумаке, ― качнул головой за плечо Ю.
― Дом кисэн?
― Ах… Увидишь, сянь-шэн. Чай. Удовольцтвия. Красавицы.
Неужто и кумихо его в доме этом пристанище сыскал.
Не ведал Билл, то юнец аль девица. И не помышлял особенно ― уж как распорядится судьба. Разве что на родине коситься будут на такого суженого, а Биллу слова поперёк не скажут.
Знавал и такие союзы ― недолговечные, правда, что клинки-подделки. Резали тоже не остро, тараня болюче, а до сердца не добираясь.
А для Билла судьба клинок выковала знатный ― грудь взрезала ему побольнее кровавого орла и всковыривала зашедшееся горячо сердце.
Ю резво сворачивал по улочкам Кэсон-бу ― пару стариков поспрашивать успел, шарахнувшихся от Билла так, что громыхнули кости. Вслед болтанули чего на своём ― Ю предпочёл не переводить. Дескать, нового о себе много чего на чужой земле узнаешь. Надо оно тебе, сянь-шэн? На своей не набрался?
Вдоволь, будто студёной воды нахлебался из Салы.
Морозило порой нутро до содрогания, оттого что за сплетни хотелось каждому головёшку открутить.
Проще, чем мах мечом сделать, призвав на помощь голодного своего зверя.
Ю выдохнул, завернув за цветущий акациями дом. Открылся взору другой ― из тёмного камня и с покатой крышей за высоким забором. На родине за такими ютилась знать, токмо Биллу они чужды, воздвигнувшему частокол.
Дом большой, напомнивший длинные с севера. В таком отец вручал Гуннар ― крепко хватайся, в битве не оглядывайся. Щёки палило ― румянец не то огонь ластился, аки зверь.
Во дворе цвело невиданное дерево ― нежное, что девица, со станом показавшейся из воды некки. Билл огляделся ― диковинных длинношеих птиц поблизости не топталось. Туда ль пришли?
Ежели б не сердце, не поверил. Эко в груди его ворочало, словно придавленное звериной лапой.
Приходь поиграться звало?
Ну, ну, здесь ― впору бы ладонями лицо сокрыть и считать до захода солнца, поколь ветер не загустеет от махов лисьими хвостами, как в пещере от колдовского костра.
Проводника Билл дожидаться не стал, отправившись к вратам в одиночку. Слыхал токмо позади топот егошних сандалий и следовал за запахом дерева, притаившегося в саду. Глянул наземь ― ни одного звериного следа. Правда ль тогда, что кумихо его бродит по округе?
Да нет, видно, ― стережётся, притаившись, будто невеста перед свадьбой, лишь бы жениху в глаза пред торжеством не взглянуть.
Билл взора не прятал ― ну на, смотри, сколько вздумается.
Привечал их у входа в дом тощий старик ― в курган таких клали уж на Билловой родине. Кликнул чего на незнакомом языке, щурясь, аки дым глаза выжигал.
Аль сердце у Билла так горело?
Старик кликнул снова, берясь за поручни на крыльце, словно потребуется за них придержаться. Мешковатая одежда прятала скелет, руки ― оплыли венами, будто реки разлились по весне.
Покалывало спину ― солнце так палило, что ли. Припомнить заставляло ― так же точно игла под кожу затачивает древесную золу, вышивая ритуальный узор.
Ю подоспел следом, запыхавшись. С хозяином перекидывался речами на дёрганом языке ― по тону не разберёшь, сколько ни пытайся. И для обещаний войны, и для устроения мира сойдёт.
Вслушался ― не помогло.
Вслушался ― уловил далёкий птичий свист.
Почудилось, верно, ― оттого, что в подсумке керамическая птаха свила себе гнездо.
― Говорит, сянь-шэн, не место тебе здеця. Хозяин, ― молвил Ю, взглянув на Билла. Лицо мокрое-мокрое, будто окунулся в Меларен.
И Биллу бы голову не мешало охладить. Нарастало в ней чего, как воинское проклятие опосля трёх глотков настоянной белены, ― бум-бум-бу
улавливал как-то колокола под монашеское пение ― рубили так же воздух, убаюкивали вечера.
― Скажи, нет ли у него здесь певчих птах? ― вопросил Билл.
― Разбежались, сянь-шэн. Упорхнули со двора.
― Спугнул кто?
Ю вновь перебросился словечками с хозяином ― как пас клинком тудыть-сюдыть.
― Молвит, как бы ты, сянь-шэн, всех тут не разогнал, ― отвечал Ю.
― Ежели пустит, скажи, ― покойны все будут.
Перевёл Ю, а хозяина и этим не пронял. Всё косился старик на него, как зверь с седой шерстью и одышкой на охоте глядит на молодняк, у которого зубы крепче.
Не пустит коль ― сам убедится.
На всякий случай Билл возложил на рукоять Гуннара ладонь ― проследил, не аргумент ли для старикова глаза.
Моргнул ― этот-то язык каждому знаком. Звонкий, певучий, как лезвия стук.
― Плата, сянь-шэн. Неспокойно нынче, ― передал Ю.
Хозяин потёр указательный палец о большой, будто Биллов меч умаслить пытался.
Из подсумка он вынул серебряные монеты ― сыпанул щедро в раскрытую старикову жмень. Не пересчитывал, а на зуб проверил ― не надурили ли гости с чужой земли.
В Билле такового с первого взгляда распознал ― и глаза шире, и росточком выше. Сам съёжился ― к поклонам здешним Билл попривык, однако ж этот показался вынужденным. Словно рука невидимая спину согбить принудила.
Огляделся на всякий случай ― не судьба ли покровительствовала.
Поймал на морщинистом лике усмешку ― ступай, дескать, смертушку свою сыщешь. А Биллу всё одно ― что взад вертаться, что через порожек ступить в сумрачный коридор.
Ноги сами вели, как токмо до слуха донеслось птичье пение.
Ужели снова чудится? То бессонье с Биллом игралось, будто дитя, ― изводило, полное задора. То лови, то убегай, то сыщи Глапсвид ведает где ― и сон свой, и спокойствие загулявшееся.
Сви-риии раздалось совсем длинное, аки призыв с того света.
Верилось, ярко там, аж очи слепит. Не как в узковатом коридоре, по которому двигался в пустоту, ― словно пробирался по лисьей норе.
Сердце зашлось вскачь, аки жеребёнок в непогоду. Солнце снаружи Билла обласкало ― всё никак не мог остыть. В ладонях, казалось, горсточку кому-то нёс ― на, гляди, как хорошо снаружи.
За мной последуешь?
Сви-ри-ри-ри-ри.
Птаха за хозяина ответствовала ― спрашиваешь, мол, ещё?
Пение становилось громче, прячась за дальней дверью в конце коридора. Тянул руку ― ещё не доставал. А хотелось ― того гляди ладонью в дверь упрётся. Знал не понаслышке, за простенькими таятся сокровища.
Весь взмок. Дыхание отчего-то частило, будто токмо нонче когти звериные втянулись в пальцы.
Почудилось, и шерсть медвежья липла к коже.
Зверь чуял зверя ― внутри тянул принюхаться да припасть на четверню, словно так проще уловить следы. Билл верил чутью ― добредя до двери, едва принудил себя остановиться.
― Сви-ри! ― глупая птаха его кликнула и притихла.
Страшилась? Ждала? Хозяину намекнула?
Остановившись напротив двери, поглубже вдохнул сыроватый запах глины. Ежели распахнёт, взглянет в звериные очи аль человечьи?
Впервые об этом помышлял, а уж каково врагам с ним в битве, и не прикидывал. Поглядишь ― и вроде в глазах человечьего разума нема, токмо медвежья жажда.
Подняв ладонь, Билл коснулся двери ― будто бы тёплая. Толкнул ― омыл мгновенно предсумеречный свет, которым захлёбывалась комнатушка. Щурясь, Билл привыкнуть пробовал ― словно перед глазами вражье лезвие, целованное солнцем, сверкнуло.
Зрачки кольнуло, и попустило. Проходи, дескать, ― поколь не тронут.
А сердце чуяло будущие касания ― не то обещающие его вырвать, не то утешить.
Потолок нависал над головой, аки своды вырытой зверем норы. Обстановка бедненькая, токмо сладковатый запах её красил и тишина.
Лишь теперича Билл вслушался ― и притихла птаха, и шаги его смолкли. Собственное дыхание улавливал ― неровное, будто опосля кошмара пробудился.
Как ж тут не выдохнуть, когда глядел в мальчишечью спину. Не ждал, получается?
Стан чуть ли не девичий, да обманка ― стоит оборотиться, как мигом окрепнет каждый сустав и нальётся кровью мышца. Покамест расслаблен, не думал ещё бросаться, стало быть.
А взглядами? А объятиями?
Токмо Билл держался ― ладони стискивались-разжимались, готовые схватить ― всласть его в руках удержать и выпустить лишь к рассвету.
Надобно ежели, и тот прогонит. Медведи, говорят, всеядные, солнце тоже могут проглотить.
Юноша не оборачивался, сидя на подогнутых под себя коленках, ― смиренный, что монахи, перевиданные Биллом в столице. Ежели волен ― секи, ежели хочешь ― люби.
Заждался, видно, так, что и глядеть на него не желал.
― Хоть словечко мне вымолви, ― попросил Билл. Язык ― напитанный ветром меж деревьев и вручённый лесными духами вёльвам во владение. ― Боле и не взываю. Голову склонить принудишь ― к ногам паду. А коль поцелуем одаришь ― исцелишь сердце моё.
― Каков… Внемлю языку древнему, знакомому. Непростой, однако, гость.
― То сестрица настарчила.
Голос у юноши ― что речушка меж камней вьётся да точит самые крепкие.
Опустившись позади, Билл повторил позу да оглаживал взглядом тонкий стан. Крепко, напористо, как глядят на разоблачившихся любовниц.
Чувствовал ли? Неведомо, а костлявенькие плечи под одежонкой всё ж дрогнули. Будто опосля утренней мороси отряхнулся. Знакомо тоже, каково, ежели к лопаткам липнет мех.
Биллов гуще ― отрок едва б зрелым на родной земле считался. По шее и затылку опознал, не знавшему, дадут боги, ни одного подзатыльника да властного касания.
― Вижу я во снах человека из далёкой северной страны, ― молвил юноша. ― Где ж твоя страна?
― Так далече, что и птахе твоей не долететь, ― ответствовал Билл.
― Холодно ль в твоей стране?
― Так студёно, что ветер в горах воет.
― Вижу я во снах, человек этот обогнул весь восток. Как тебе наши кушанья?
― Рисом можливо течь в судне задраивать.
― Знаю, этот человек утешится, едва встретит свою судьбу.
― Сызвеку мне не было так покойно.
А прислушался ― сердце отдавало в виски. Токмо от того, как длань просилась навстречу ― чужой коснуться.
― Кто же твоя судьба? ― вопросил отрок.
― Ты.
Юноша обернулся ― дождался, дождался наконец. Луноликий, с глазами светлыми и румяными ланитами ― не оттого ли, что Биллов взор ему спину жёг?
Не подползал, как осиротевший лисёнок к забредшему в лес охотнику. У Билла тоже есть силки ― руки закуют в объятия, стоит приблизиться.
Дыхание унимали оба, аки вдоволь намахавшись мечами ― ать-два. Видно, и взгляды способны в битве схлёстываться ― сердечной, где сталь ничего не решает. Билл чуял, покалывало пальцы. Так ли у егошней судьбинушки аль мурашки ловить под одеянием не решался?
Будут вместе, словно рыбёшек на мели.
― Как твоё имя? ― вопросил юноша.
― Вильгельм. Билл, ― молвил ему. ― Как тебе любо, судьба моя.
― Как угодно, если это ты.
Взор не прятал, будто осмелевшая невеста в брачную ночь. Куда там, касаться друг друга не могли, аки повстречавшиеся на перепутье звери.
По запаху-повадкам-взглядам действовать надобно, знали оба. Билл ― оттого, что лес назубок ему знаком да на каждом стволе медвежьи задиры оставлены. Судьбинушка его ― оттого, что ночами лисьими хвостами заметал робкие следы.
И теперича придвигался потихоньку, словно берёгся. А ну как, дескать, на меня бросишься?
Не смел ― и касания-то берёг в сжавшихся в кулаки ладонях. Поди, мол, ― вот и разверну, вот и покажу.
На любой вкус, аки у торговца, от нежных до раскаляющих. Выкупит ведь взаимными, теплеющий взор обещал.
Прежде ни у кого Билл не видал таких глаз ― ни у зверя, ни у человека. Всё кликали кумихо его демоном ― а с такой чистотой не божество ли он, часом?
Биллово, личное ― в жертву ему сердце принесёт.
― Своё тебе на ухо шепну, ― пообещал отрок, едва подполз к нему. ― Только ты ведать будешь.
Хотел было Билл его коснуться, а рука предала, дрогнув. Обожди, обожди, дескать, ― точно ли можно, точно ли не укусишь?
― Сердце у меня болело за тебя. Почил, думал… ― Ресницы у него шевельнулись ― тут же поднялись, как мотыльковы крылышки. ― А здесь ты, да робеешь так… Ну присядь. Присядь ближе, Вильгельм мой. Какой ты… Погляжу на тебя, вдоволь наконец налюбуюсь. Запах вдохну, имя шепну.
Сам подполз, будто нетерпеливый зверёк за лакомством ― чего ж в дланях своих прячешь?
Билл для него сберёг самое сладкое ― поколь не скармливал касание за касанием, любовался токмо. Наклоном головы, линией худеньких плеч ― такие ютят опавшую листву по осени и едва ли не гнутся под снежинками зимой.
Ежели в северной стране будет ему не любо, отогреет. Сердце-то за всё время истлеть не успело.
Отрок занёс длань ― рядом с лицом порхнула. Коснётся ― ошпарится, думал.
Придержать бы, ладонь к щеке притиснуть ― вот, ну, не жжётся ведь? ― а покамест выжидал. Унимал дрожь в руках ― ходуном шли, будто токмо что Гуннар опустил, рубанув им по несгибаемому врагу.
― Какие зелёные глаза! Прямо как яшма. И глядишь так ласково… ― Юноша наконец прикоснулся, беглыми пальцами утирая с виска пот, словно птичье перо шелохнуло. Носом Билл прильнул к запястью отрока ― сладковатый запах обещал проводить его домой. ― Скажи, разве доброму человеку нужна такая зараза?
― Какая ж из тебя зараза? Ласковый, что лисёнок.
Губы юноши вдруг дрогнули, да опустился потускневший взор. Видно, о сущности егошней молва прошла по всему Кэсон-бу ― миловать не желали, токмо выкуривать прочь, как зверя из норы.
У Билла распахнутые для него руки, в них обещал ему убежище. А всхлип его резанул больновато, аки речушка пожалилась на застоявшуюся духоту.
― Обидел, да? Не кори, ― молвил негромко Билл. ― Чужды мне нежности, да и руки отвердели.
― О, ни один мужчина так меня не назвал. Всё «тварь», «дрянь» и «шлюха», ― сморгнул слёзы отрок, поглядев на него вновь. ― А руки твои милее мне любых на свете. Можешь… Можешь меня коснуться?
Упрашивать не надобно ― предплечья его обхватил, чуя тепло сквозь шёлковые одежды. Вдавливал уж почти касания большими пальцами ― ох и растереть бы меж ними ткань, лишь бы тела дотронуться.
Не дозволено покамест, угасающий гул в голове подсказывал. Словно после транса, едва наглотался белены, ― зверь ревел то ли в далёкой чащобе, то ли в родимом сердце. Туда Билл не заглядывал, а кумихо его, махнув хвостиками, пробрался. Наведу, дескать, иль шумиху, иль порядок.
Гул смирялся ― значит, второе.
Юноша изучал касаниями в ответ, будто размечал иголочкой, прежде чем вышивать. Аль себя пришить намертво?
К щеке касания ему мало ― пальцы перебрали ворот киртла и заглянули за него ― туда, где прятался торквес, ожерелье да все Билловы чаяния, сбережённые у сердца за пазухой.
― Клыки… Чьи ж такие крупные? ― вопросил отрок, не поднимая взора.
― Медвежьи. В стране моей можливо токмо тому носить, кто зверя сборол.
― А того, что внутри сидит? ― шепнул он, положив ладонь поверх Билловой груди.
― Дремлет, судьба моя.
― У нас таких, как ты, Вильгельм, величают ― кучокчансин. Дюжий, значит… ― ещё тише молвил юноша ― чтоб и птаха его этим секретом не ведала.
― А сердце всё одно тобою сражённое.
Ещё до самой встречи.
Токмо вслух Билл не вымолвил, и, видно, не пришлось ― озарила лик его судьбинушки улыбка, будто родимое солнце привечало заплутавший драккар.
Швартовался ― здесь согревало, здесь покойно.
Едва взор от него Билл отвёл, повстречал наконец диковинных птиц, гнущих шеи на манер корабельной носовой фигуры. На стене токмо ― выплясывали, как гости на чужой свадьбе. Не ихней ли с ласковым кумихо?
И всё ж во взоре у него искорки звериной хитрости, кроющиеся за мальчишечьей открытостью. Вроде б ― гляди, какой я, вроде б ― особо не засматривайся, не времечко ещё.
Оттого аппетит разыгрывался ярче, запахом-взглядами-касаниями ещё токмо закусывали. А до полноценной трапезы ещё, вестимо, доберутся.
Отрок, прильнув совсем вплотную, шепнул в самое ухо, что зовут его Джей. Будто лисица кликнула на своём зверином наречье ― и, махнув хвостом, была такова.
Да имя магию, видно, впитало, поколь судьбинушка его бродила по Корё и в тоске терялась средь лесов. Биллу чутьё так подсказало. Иначе ж почему сон, навестив, грозился прямо теперича сморить?
Грозного оружия против него у Билла не было. Да и не надобно оно ― столько ж ждал, когда наконец узрит мальчишеские, крепкие сны.
Пустился Джей в сказы ― как живётся в доме кисэн ему, сытно ли, покойно ли. Лукавил, глаза блеснули, едва заверил ― хорошенько, мол, да не впроголодь.
Длани свои вверил в Билловы руки, схоронив в них словно навечно.
Расспрашивал ― не правда ль, что окиян корабль Биллов погубил.
― Пробовал, пробовал, ― ответствовал он. ― Да не стал тягаться. Целёхонек я, не печалься.
Взор Джеев поугас, будто костерок принимался дремать.
― Вышивал я для тебя подарок… А нет уж его теперь, ― молвил он. ― Все пальцы, ух, исколол ― до того было величавым моё полотно.
― Так это твоя ниточка меня вела? ― вопросил Билл. Джей вскинул на него взор ― вновь лучиться начал. Видно, и словечко ласковое раскочегарить его способно. ― То-то сила неведомая тянула судно моё к берегам.
― Щедрая Чикнё ниточкой этой меня одарила, Вильгельм. Расскажу, ― уверил он, ― до последнего словечка тебе всё выложу! Слушай только. Навострись зверем лесным…
И Билл слушал, как красавица-богиня наделила егошние ниточки неведомой силой ― такой, которая напасти ежели не прогонит, а суженого к самому порогу выведет. Голосу его поддавался ― будто ветерок терялся в листве родного леса и дружбу водил с одичавшим туманом. И Билл тоже пристанище сыщет.
Смыкались Билловы веки ― токмо тепереча дошло, и как ноги гудели, и как голова опустела от мыслей. Фюльгья нынче к нему во сне не придёт ― и зверь, за которым не то гнался, не то охотился, дождётся с ним встречи.
Прямо как настоящий, в руках у него согревающийся. Али Билл в его?
― Ты пахнешь морем, ― молвил Джей в самое ухо. ― Как в моих снах.
Поцелуем не награждал, а касаниями осыпал сполна, будто призывал колдовские силы одарить его счастливым сном ― то ли о медведе да лисе, то ли о танцующих журавлях.