Лейтмотив всей главы: Chase Holfelder — All I Want for Christmas Is You
𝔥𝔦𝔡𝔡𝔢𝔫 𝔧𝔞𝑦𝔢𝔢𝔪 — children
Он все-таки не выдержал и сбежал к себе, в новый дом. Оделся, собрался, натянул ботинки, засунул шляпу подмышку — и ушел, даже дверью хлопнул. Невыносимое раздражение и бесконтрольная обида, противоестественная, непонятная, как и неоправданные ожидания, бурлили внутри и никак не заканчивались. Дазай весь день кидал на него осторожные взгляды, застывал посреди движений, проваливаясь в свои размышления на ходу. Стискивающий зубы и цыкающий чуть что Чуя знать не хотел, что творилось в башке этого придурка. После того, как Чуя обратил внимание на руку, на которой еще с утра красовался тяжеленный гипс, и не нашел оного, все, что бурлило внутри, просто хлынуло через край. Чуя не любил чувствовать себя идиотом, но Дазай вечно выставлял его таковым, даже если без свидетелей. Чаша терпения Накахары, и без того не славящаяся глубиной, переполнилась моментально — и он ушел, не то, чтобы наплевав на приказ босса не высовываться из квартиры Дазая кроме как в офис или на вызов, но придумав этому поступку тридцать три объяснения, начиная со спонтанно проснувшегося желания полить цветы и заканчивая дурными предчувствиями, которые погнали его домой со страшной силой. Босс бы понял, конечно, что причиной дурного настроения Чуи является Дазай, и, наверное, простил бы даже — все-таки, переваривать Осаму сутками было нереально для кого угодно, даже для самого Дазая. Но Чуя вообще не хотел иметь причин оправдываться перед Мори-саном, поэтому домой он добирался с такими предосторожностями и на взводе настолько, что засечь его смогли бы разве что системы ПВО — и то, классифицировав как сверхскоростной дрон для видео- и фотосъемки. На военных Чуе было плевать, он и сам имел знакомых в их среде, а тот же Сакагучи ему должен был по гроб жизни — как ни странно, но это объединяло их с Дазаем, как ничто иное. Каждая встреча как раз подводила экс-шпиона к этому опасному краю. Страдал Анго вроде как случайно, но всегда травматично до крайности — вспомнить хотя бы, как Дазай легким движением ножа помог ему единственному оказаться в больнице после аварии. Чуя тогда почти восхитился чужой подлостью. Накахара прокрался в квартиру, как вор: даже ключами в коридоре не звякнул, открывая дверь и бесшумно закрывая ее обратно. Мысленно он назвал это проверкой безопасности нового жилья в режиме реального времени. Разуваться не стал: на полу успела осесть пыль. Шторы он задвинул еще в прошлый раз, но включать свет было бы опрометчиво. Щелкнуть выключателем он позволил себе только в туалете — полоска света высветила часть комнаты, но быстро уперлась в стену. Чуя скинул на протертую машинку кожаную куртку, выудил сигареты, подтянул пепельницу и закурил, усевшись на крышку унитаза. Его трясло от всего, что произошло за день, и никакая прогулка на грани скорости звука его не успокоила. Чуя выкурил одну, потом скурил половину второй и заставил себя остановиться. Ему хотелось драться, хотелось бить стекло и крушить мебель, но место было неподходящим. Нужда сдерживаться тоже бесила — Чуя понял, что на взводе, в том состоянии на грани с амоком, которое преследовало его постоянно в последние дни. Взять себя в руки пришлось силой и надавав себе пощечин безо всякой жалости, взрыкивая от вспыхивающих моментами красных пятен перед глазами. Чуя затушил окурок пальцем, обещая себе докурить попозже, и взялся за половую тряпку. Хотелось разуться прежде всего, а уже потом гонять пыль со всех остальных горизонтальных поверхностей. Быстрая уборка заставила его взмокнуть, но одновременно с этим почувствовать себя лучше. Правильно говорят, что труд облагораживает и даже сделал из обезьяны человека. В холодильнике стояла вода, банка пива и несколько консервных банок. Включив встроенный в вытяжку свет, Чуя кое-как сварганил лапшу и небрежно вывалил на край тарелки половину банки консервированной фасоли в соусе. Заморачиваться не хотелось — хотелось кинуть вскрытой банкой в голову Дазаю и придушить его разика два подряд. Накахара шумно выдохнул носом, самому себе напоминая дракона, переводящего дыхание — только дым из ноздрей не вырывался. Поздний-поздний ужин оставил его с сытым ощущением лежать на диване, закинув ноги на спинку, глаза слипались. Дом был почти нетронут его присутствием до этого дня, но это был его дом, и здесь он спрятался от всего, тревожившего душу, не испытывая ни толики раскаяния. В темноте он нащупал сдавившие палец «недельки» и кое-как стянул их, аккуратно уложив на пол возле дивана. Чуя никогда не любил врать себе, хотя время от времени занимался подобным. С Дазаем его связывало многое и связывало долго. В чуины пятнадцать он был одной из тех личностей, которые заставляли что-то в нем вскидываться, делая стойку — другим таким человеком являлся босс, но босс был небожителем, и кроме желания следовать за собой вызывал у Чуи благоговение. Дазай благоговения не вызывал. Дазай вызывал живые протесты, желание противостоять, бороться, сражаться, идти вперед, прокладывать путь для следующих за ним. С ним было приятно работать, пока Дазай молчал, но стоило ему открыть рот — и все шло прахом. Фраза набила оскомину, но — Дазай не вызывал только равнодушия. Дазай любил баловаться готовкой, искал новые способы суицида, а побочными продуктами этих поисков были неплохое знание физики и математики, пара дополнительных языков и несколько диалектов. Осаму мог сориентироваться в ситуации за долю секунды, просчитывал многое наперед и всегда знал, какая партия в людском оркестре принадлежит ему. Он любил саке, крабов, красивых женщин, хорошую музыку, временами был ленив до крайности и тем заставлял прогресс двигаться вперед. Недолюбливал собак, посторонних на своей территории и не любил Чую. Или Накахара так думал и платил ему взаимностью. Сегодня вера в то, что Дазай именно не любил, пошатнулась. Хотя, нет, все правильно — любить он его не любил, но хотеть это ему не мешало, а Чуе это не мешало делить с ним футон, квартирку на втором этаже и кончить от его руки, захлебываясь собственными противоречиями. Чуя перевернулся на бок и поджал ноги. В пятнадцать было проще. В пятнадцать он представлял себе, каким Дазай будет через несколько лет, вспоминал литые мышцы, ворох бинтов, низкий охриплый голос — и у него вставало само собой, заставляя мяться и метаться в поисках возможности уединиться. В пятнадцать Чуя спускал штаны и трусы на бедра, устраиваясь в кровати под одеялом, и дрочил до ноющей руки, до ломоты в запястье, представляя себе, как у них могло бы. Потом, конечно, осаживал себя, но сперма к тому времени стыла на пальцах, задница сладко поджималась, внутри все затапливал колкий интерес… Им давно не пятнадцать, и сегодня Дазай дрочил ему, дрочил себе, залил Чуе спермой всю задницу. «Это ни к чему не обязывает», так, вроде бы, он сказал? Чуя не помнил точно, но помнил унизительную боль, отозвавшуюся внутри на эти слова. Он не хотел, чтобы это ни к чему не обязывало. Не мог так. Он бы предпочел, чтобы это к чему-то вело, чтобы разрешить уже все вопросы, разрушить повисшее между ними напряжение. Но разрушенным оказался только хрупкий мир, установившийся между ними в последнее время, и еще то нежное, что Чуя прятал временами даже от самого себя. Накахара, помедлив, закрыл лицо руками, а потом сжался в комочек, все силы вкладывая в нутряной крик-стон, который рвался из него давным-давно — и наконец-то нашел выход. Хотелось закричать, заорать, завизжать в голос. Закричать от боли и разочарования — Дазай, блядь, все, все испортил! Кричать было нельзя, тем более такое. Чуя понимал, что у него начинается истерика, и поэтому, когда слезы все-таки хлынули — он не стал им мешать. Лежал, закусив костяшки пальцев, позволяя сердцу не плакать — оплакивать мечты, которые он когда-то лелеял. В мечтах все было совсем по-другому — уж точно не на кухне, не вжавшись острыми косточками в тумбу, не ради процесса, не без последствий, отказываясь от обязательств. Он ревел, всхлипывал, утирал лицо рукавами, закрывал ладонями — и снова плакал, и не мог вспомнить, развозило ли его так раньше хоть когда-нибудь. На ум ничего не шло, а он все продолжал плакать, дожидаясь, когда слезы схлынут, оставляя после себя только жгучую пустоту. Но слезы не заканчивались. Чуя заводился снова и снова, до боли в глазах, до опухшего носа, до слепоты. Ему казалось, все эти глупости остались в прошлом, в подростковом возрасте, когда он мог себе позволить грезить несбыточным, но быстро оказался владельцем целого набора разбитых иллюзий. Дазай не был героем книжек и додзинси, все его нападки на Чую не несли в себе цели сблизиться с ним — только задевали с разной силой все самое сокровенное. Чуя защищался, ощетинивался иглами, как еж, они дрались — и тогда Дазай смеялся. Он был сильнее, когда Чуя не мог использовать способность, и в спарринге укладывал его на обе лопатки — тогда-то Чуя и поставил своей целью стать лучшим контактником в Портовой мафии. Цель была достигнута, но спустя годы удовлетворения это не приносило. Дазая не было в мафии. Дазая не было в жизни Чуи, и ничто не держало их вместе, кроме редкой, вроде этой, работы.The Neighbourhood — Afraid
Чуя лег на спину, успокаиваясь, наконец, и пообещал себе: в последний раз. В последний раз он позволит себе помечтать, в память о том себе, которым он был в пятнадцать — и хватит. Хватит цепляться за несбыточное. Кое-как раздевшись, оставив вещи комом валяться на полу рядом с диваном, Чуя поежился от зябкого холодка, украдкой перебежал из гостиной в спальню, разворошил ящик шкафа и на ощупь нашел бутылку со смазкой. Сегодня он поставит в истории этой тяги точку — ему не на что надеяться, Дазай дал понять, какая близость для него приемлема — и Чуе надо было посмотреть правде в глаза: он просто не захотел бороться, когда чужая рука нырнула ему в трусы. Мог, но не захотел, точно так же, как он мог бы признаться давным-давно, что ему интересно было бы быть с Осаму, но ведь проще годами убеждать себя, что это вовсе не то чувство, о котором он так судорожно пытается не думать, не та тяга, и что уход Дазая не стал для Чуи личным делом, плевком в душу. Гораздо проще, чем пытаться зубами выцепить хоть что-то, гораздо проще, чем пытаться строить. Сейчас тоже было проще сбежать и пообещать себе поставить точку. Проще, чем жить и дальше с мыслью, что для Дазая это только… на раз. В силу невозможности беспрепятственно выйти на улицу и пойти подцепить кого-нибудь, хотя с харизмой Осаму «кто-нибудь» нашелся бы за ближайшим углом — пока Дазай не говорил «фразу Х» про суицид, с ним многие были согласны пойти… на все. Тогда, когда Чуя умел мечтать, они были еще подростками — нескладными, корявыми, неопытными, но с тех пор многое изменилось. Чуе следовало бы прекратить ждать чудес, расслабиться, найти себе любовника, чтобы распрощаться с остатками юношеской наивности. И чтобы поставить крест на собственных несбыточных фантазиях. Но сегодня он был один, наконец, и сам себе обещал: это в последний раз, больше он даже дергаться не будет. И плевать. Плевать ему будет на этого мерзавца Дазая Осаму. Чуя улегся поудобнее и развел ноги. Смазка плеснула на ладонь, на живот, густая и прохладная, правильно растеклась по пальцам. И Чуя позволил себе вспомнить. Позволил памяти поднять на поверхность все отложенное на черный день, вроде этого: терпкий запах чужого тела, пряный аромат, который Чуя иногда ловил, ночью случайно утыкаясь носом в крепкую шею. Соленая нотка пота, запах бинтов, запах лосьона и запах мужского тела, от которого волоски вставали дыбом. В паху скрутилось теплом, член набух кровью, и Чуя, выдохнув, обхватил его ладонью точь-в-точь, как Дазай сегодня. Большой палец закружил по головке, заставив выдохнуть и облизать губы. Чуе хотелось целоваться. Хотелось поцеловать крепкую шею, прикусить упругую, неподатливую кожу, зарыться лицом в сгиб плеча, целуя ямку над ключицей и лизнуть твердую линию этой острой косточки. Чужое тело встало перед глазами, как наяву — белая кожа с отметинками шрамов и рубцами, перепаханное вдоль и поперек так, что трудно сказать, что и когда было получено. Резкий запах бинтов, и здесь же — влажный блеск выступившей испарины на поджаром животе с рельефным прессом. Черт знает, как Дазай это делал, но тело у него и сейчас оставалось таким, словно он не зад в офисе просиживал, а пахал в зале часами. Чуя представил себе чужие руки. Большие шершавые ладони, скользящие по его бокам, машинально напрягающимся, большие пальцы на поджавшемся животе, круговые движения, которыми эти пальцы обводят острые тазовые косточки. Напряжение в рельефно проступивших бицепсах, когда Дазай нависает, чтобы поцеловать его в шею, горячий выдох, от которого соски встают, требуя прикоснутся к ним, прикусить зубами до сладко-острой вспышки боли, от которой тяжелеет в паху… Смазанная ладонь быстро и неровно дрочила член, Чуя сбивался с ритма, проваливаясь все глубже в то, что реальностью быть не могло и никогда не стало бы. Пальцы второй руки оттянули мошонку и сгребли в ладонь яйца, перекатывая и массируя до того приятно, что в глазах темнело. Приподняв бедра и так и застыв с нелепо поджатыми ногами, Чуя скользнул свободной рукой дальше, между ягодиц. В его голове Дазай уже перевернул его на живот, заставляя вцепиться в подушку зубами, чтобы не умереть от стыда и возбуждения сиюминутно. Ладони чувствительно промяли спину, надавили на поясницу, заставляя выпятить задницу, отчего дыхание сладко перехватило. Пальцы потерли, надавили на сжавшуюся от касания дырку, проследовали дальше, к промежности, надавив за яйцами до судорожного вздоха, до рваного движения прочь. Последовавший закономерно шлепок заставил скулить, чувствуя, как наливается жаром след от ладони. На этом месте Чуя захрипел по-настоящему и чуть не кончил, до того острой и реальной была фантазия. Пальцы едва успели пережать член у основания, пульсирующая тяжесть внутри резонировала с угнетающей пустотой в заднице, и Чуя торопливо сунул в себя два пальца. Внутри все отозвалось разве что острым чувством дискомфорта, пришлось привыкать к ощущениям в сжавшейся заднице, не забывая про вторую ладонь. Боль в затекших лодыжках и ломота в бедрах совершенно неромантично мешали вернуться в колею, и Чуя, подумав, действительно устроился на животе, неприлично прогнувшись и раскрывшись, как это было в собственных мыслях, уткнувшись губами в диванную подушку. Смазка на животе потекла вверх по груди к шее щекотной полосой. Чуя не стал отвлекаться и тратить на нее покрывало. Два пальца в заднице, словно источая любопытство, прогладили гладкие стенки внутри, смазка растеклась — пришлось добавить. Чуя зажмурился, тяжело пыхтя, втолкнул их до упора, силясь найти то самое, от чего секс из муки превращался в чистый кайф, прогладил все — и рвано застонал от облегчения, когда нашел. Дазай, — это Дазай нашел, не стоит забываться — надавил на поясницу, заставляя выгибаться так, будто суставы переплавило в шарниры. Чуя уткнулся в подушку лбом, подставляя шею под поцелуи, таращась на стоящую рядом с его головой для устойчивости ладонь и чувствуя, как по яичкам мазнул чужой член — горячий, с влажной головкой, совершенно твердый. Вдоль хребта прокатилась волна мурашей, вынудив дернуть плечами. Член тут же вжался между ягодиц, проехался, оставляя влажную полосу, заставив Чую подавиться воздухом и заерзать. Нестерпимое желание поскорее почувствовать плоть в себе подтолкнуло в спину — и Чуя протяжно заныл на одной ноте, подаваясь навстречу, раскрывая себя руками, поторапливая бессвязными просьбами и руганью, порыкивая. Мгновение, когда сладкая твердость плоти оказывается внутри, проталкиваясь сначала крупной головкой, а потом проезжая внутрь одним движением, так, что чужие яйца с мягким отзвуком соударения вжались в ягодицы, отзывается в Чуе горячей пульсацией где-то внутри. Он стонет, хаотично лаская себя, обводя пальцами головку и потираясь грудью о диван. Хорошо-о… Растянутое вокруг члена тело сжимается, заставляя чувствовать себя бабочкой, нанизанной на иголку — и Чуя ловит воздух раскрытыми губами, судорожно, бешено, жадно, а затылок и за ушами горячо целуют. Дазай обхватывает его руками, подаваясь бедрами назад и натягивает на себя, заставляя Чую насаживаться обратно. Яйца поджимаются сами собой, и Чуя хнычет, чувствуя себя переполненным. В реальности Чуя почти кончает от мысли, что Дазай наваливается сверху, горячий и приятно тяжелый, ловит в ловушку между собой и постелью, беря жадно, торопливо и лихорадочно, но неуловимо заботливо, тратя время на ласку и отвлечение. Чуя как наяву чувствует горячие поцелуи, покрывающие щеки, чувствует, как пальцы сжимаются на сосках, оттягивая жесткие горошины вперед, растирая между подушечками, и Чуя стонет по-настоящему, лаская так сам себя, пока свободная рука оглаживает напряженный член, сгущая дурман возбуждения. Дазай целует его — так, что можно возбудиться заново, когда в реальности у Чуи звонит лежащий рядом с подушкой телефон, и он не глядя принимает вызов, коснувшись сенсорного экрана кончиком высунутого языка. — Чуя, где ты, — у Дазая уставший, встревоженный, даже раздраженный голос — и Накахара начинает смеяться и всхлипывать, услышав вопрос. Осаму по телефону сейчас совсем не похож на желанного любовника из фантазии Чуи — он похож на самого Чую каждый раз, как Дазай проебывается где-то и его приходится ждать на месте встречи. Очередное движение ладони оказывается жестче предыдущих, пальцы в заднице надавливают как-то особенно удачно, и Чую выламывает в оргазме, тем более остром, что он знает — его слышно. Дазай слушает это все, прямо сейчас, прямо в эту секунду, и это не фантазия, а реальность, от которой и стыдно, и сладко поджимается все внутри — и он кончает, долго содрогаясь, заставляя напряжение сгуститься в воздухе, пытаясь, но не имея силы дышать широко открытым ртом. Сперма оседает на пальцах, а Чуя не прекращает выжимать остатки, продлевая долгожданный оргазм, за которым приятной тяжестью подступается чувство сытости. — Я… в безопасности, — Чуя прикусывает губу, чтобы не застонать от сладкой и болезненной судороги в заднице, но Дазай определенно улавливает что-то такое — Чуя с опозданием вспоминает, что он сопит, как еж, но ему плевать, что о нем подумает собеседник по ту сторону телефонного провода. Он с влажным звуком вытаскивает из себя пальцы, сдавленно ахнув, и переворачивается на бок, шурша по покрывалу. — И подальше… как можно дальше от тебя, — срывающимся тоном заканчивает Чуя, и влажный от смазки палец оставляет на сенсорной панели жирный след. Накахара успевает только уловить первый слог своего имени, произнесенный предупреждающим тоном, а потом звонок становится завершенным. Чуя лежит, ощущая себя бескостной массой. Дазай в его голове прижимается к нему горячим телом, но в реальности ему одиноко и холодно, и он чувствует липкую грязь спермы, пот на коже. Это был последний раз, напоминает себе Чуя, а Осаму мира его грез целует его в скулу, медленно подбираясь к губам. Накахара без сожалений оставляет не менее выдуманного Чую наслаждаться его обществом — пусть хотя бы там он будет счастлив. Чуя от реального мира один в пустой квартире, только что кончил себе в руку, зная, что не менее реальный Дазай может услышать его — и это предел отношений между ними. Остальное не считается, по словам самого Дазая — и Чуя с этим всецело согласен. Чуе холодно, когда он идет в душ, подобрав свои скомканные вещи, холодно под струями горячей воды, холодно, когда он вытирается и одевается в чистое, вытащенное из шкафа в честь его первой ночевки на новом месте. Холод, которого не было прежде, идет от неспешно укореняющегося в нем смирения — не всем суждено становиться героями собственных грез в реальности, и не все мечты можно исполнить. Чуя выходит из душа с полотенцем на плечах, когда из темноты ему в лицо прилетает чужой кулак — в памяти откладывается белая обмотка бинта на запястье — и он отлетает обратно, поскользнувшись на влажной плитке, с силой прикладываясь виском о край ванны. — Дазай, сука, за что?! — успевает проговорить Чуя, а потом по лицу ему прилетает уже ногой — туда же, куда и в первый раз, — и среагировать Накахара больше не упевает.