— Mylène Farmer — Appelle mon numéro
Чуя выбрался из ванны, встав на прорезиненный коврик, брошенный на скользкую плитку пола в почти бессмысленном стремлении предотвратить скольжение, и не глядя сдернул с крючка полотенце. Ткань легла на голову капюшоном, Чуя наклонился, просушивая волосы, выпрямился и прислонился бедрами к раковине, тяжело выдыхая. Голова слегка кружилась, усталость непритворно охватила тело мягкими и неотвратимыми объятиями, словно затягивающийся кокон. Мягкая убийца. Чуя усмехнулся, встряхнул рукой, мелко гудящей с самой ночи, сжал-разжал пальцы и продолжил вытираться. После чего оделся и принялся сбрасывать во взятый с собой пакет все свои бутылочки-флакончики-тюбики-упаковки. Во влажном воздухе еще висел душный аромат его лосьона, когда он вышел и прошел к стоящему в углу шкафу, вытаскивая свою сумку чуть ли ни с самого дна гардеробного отдела и начиная ворошить стопки одежды, разыскивая все, что он успел сюда натаскать. Внутри, отравляя все, ворочалось туманное чувство недоверия и непонимания. Неужели все кончилось? Все эти постоянные выползки по барам, встречи с информаторами, фрагментация информации, постоянные оглядывания, не зная, кто из окружающих может послать пулю в спину или окажется офицером в гражданском. Или все эти попытки делать вид, что у них ничего не происходит, что мафия продолжает оставаться самонадеянно беспечной… и переправляет верхушку организации на личных автомобилях. Чуя подумал о том, не слишком ли за уши они притягивали предлоги для переформирования отдельных ветвей Портовой мафии — нужно было просто объявить, что боссу импонируют красивые женщины в деловых костюмах, сидящие за рулем роскошных машин. Накахара прыснул в ладонь и подумал, что, когда босс в очередной раз скажет ему «ты ничего не видел» после еще одной — предсказуемо ожидавшейся — выходки Элизы, он пошутит и попросит сделать вид, что Огай ничего не слышал. Вместе посмеются. Иногда быть доверенным лицом ближнего круга было страшно удобно. Главное, не терять берега, стыд и совесть — для фамильярности в неудобной степени существовал Дазай. Дазай… Ему больше не нужно придерживаться приказа оставаться рядом с Дазаем. Мори отменил все, как только было получено последнее подтверждение, что зачистка была успешна. Они даже перевыполнили план, прошерстив ближайших родственников и коллег убитых, помня о том, насколько похожи были две девушки, одна из которых пришла по душу Чуи. Пришла в его дом. Мафия не то чтобы играла по правилам, но жилища обычно не навещались. Там слишком высок был риск вовлечь гражданских, а это было против правил. Гражданских мафия могла защищать от чужаков, в конце концов, многие ей платили за обеспечение безопасности, а если облажались — так за то, что точно снимут голову с виновного. Быть своими на улицах города было выгодно — никогда не знаешь, кто за это прикроет твой отход. Чуя до сих пор не знал, что босс сделал с теми, кого они поймали. Знал, что их обкалывали, знал про допросы, но на какой ступени допроса информация пошла — не знал. Ему не было жаль: своих кошмаров хватало. Из родственников этой парочки никто в Криптуме больше не состоял, но были сообщения о том, что смена там растет очень интересная, способная. Говорунов заткнули, смену, наверное, тоже положили. Их люди почистили мозги нескольким сиротам, чтобы лет через пятнадцать какой-нибудь пацан не расстрелял с безопасного расстояния кого-нибудь из исполнителей, если не сказать сразу — босса. О сиротах мафии тоже позаботились: совсем без потерь ни одно дело не обходилось, Чуя сам курировал пару пацанят, способных пока что только игрушки раскидывать да натягивать нитку над порогом, пытаясь поймать на примитив человека, способного зайти по потолку, как по полу. Скучно с этими гениями никогда не было. Босс на таких отчетах неизменно улыбался и спрашивал, хочет ли Чуя детей. Чуя представлял, как обхаживает какую-нибудь девицу, делает ей ребенка — и неизбежно воспитывает его один. Ни одна нормальная женщина не потерпит такой конкуренции, как работа без возвращений домой сутками. Она будет требовать внимания, и это не считая денег на себя и на ребенка, всяких знаков внимания и нормальных человеческих отношений, без которых любой брак — просто слово и слишком большой шум в воздухе. Чуя хотел сына, но чему сможет его научить — понятия не имел. Не представлял себя отцом и что будет тратить все свои отпуска на разъезды и домашнее задание ребенка. И это при условии, что никто не воспользуется его логичной слабостью. Мало, кто выше рядовых мог себе позволить семью, не говоря уже о семье, про которую можно сказать «нормальная». Таких в мафии не водилось вовсе. Уж лучше возиться с чужими, позволяя себе лишь являться на школьных фестивалях и открытых уроках, не боясь, что кто-то ткнет пальцем в лицо с розыскного плаката. Хотя не так уж много плакатов ему было посвящено, на самом деле. Акутагаву печатали гораздо чаще и вешали не в случайных местах, тогда как почти все из имеющихся изображений Чуи волшебным образом заклеивали чем попало подчиненные мафии люди. Ну и Бюро, следуя давним соглашениям со слишком неудобным противником, поддерживало таинство его личности, что, конечно, не мешало Чуе не любить светить лицом. Накахара вернул не свои вещи обратно в шкаф, вывернул наизнанку ящик с обувью, прошелся вдоль всей квартиры, собирая разбросанные мелочи. Забрал из холодильника пачку сока, потом, подумав, прихватил еще пачку молока: Дазай не обнищает, а Чуе еще продукты сегодня покупать. И перед этим он хотя бы попить сможет. Чуя утрамбовал все в сумку и пакет, представляя, как прыгал бы на чемодане, если бы заранее не позаботился обо всем и не услал первую партию вещей, еще как только приехал, с машиной, на которой его привезли, после того как он отчитался боссу о деле. Дазай вот до сих пор обтекал, похоже, на ковре у своего начальства, но Чуя не планировал ждать его возвращения — не знал, что говорить и как прощаться. У них висел неслучившийся разговор и десятки стыдных в своей животной искренности поцелуев на крыше. От них горели стертые и покусанные губы, от них пылало тело, отзываясь на фантомные ищущие касания больших ладоней. Чуя не знал, что говорить и как разбираться со всем этим. Он бы провел с Дазаем столько, сколько смог бы, если бы это не значило разбираться с чувствами, а с ними он все решил уже давно. Их страсть могла погаснуть через месяц, два, полгода, после первого секса, после первой ссоры, после первого сорванного свидания, если такие, как они, ходят на них. И поэтому он сбегал. Ставил многоточие вместо точки или знака вопроса. Хотя последний все равно упрямо всплывал. Чуя поднял свою сумку, закинул на плечо и взял пакет. Квартира была пустынной и тошнотворно чистой без всего того, что они обычно оставляли в ней вдвоем. Не валялись тапки, не было чашки на тумбе, не лежал не заправленный ни разу за все месяцы футон на полу, не валялись где попало их вещи, не дошедшие до стирки. Стерильное одиночество закоренелого холостяка — квартира Чуи не отличалась ничем, кроме того, что у него засохли все те немногие растения, о которых он хоть как-то пытался заботиться, пытаясь добиться минимального уюта — и проваливаясь. Чуя вышел за порог и закрыл дверь, после чего подсунул в щель под ней ключи. Его ждали третья квартира за полгода, вид на море, ощущение абсолютной неприкаянности и — ничем не перебиваемая тоска, гложущая его мечтами о несбывшемся вовремя.***
— serezhadelal — Not anymore
Вошедший в свою квартиру спустя шесть часов Дазай наступил на ключи. Те блеснули в верхнем свете ответом на все вопросы. Он поднял их с пола, взвесил в руке — и с силой бросил в зеркало, стоявшее тут же, едва сдержав желание гаркнуть что-нибудь отчаянное, чтобы это чувство перестало распирать ему грудь, как будто внутри случился взрыв, который нет никакого способа удержать в пределах клети его ребер. Зеркало осыпалось злыми осколками, а Осаму захлопнул дверь со всей имевшейся в нем злостью и болью и привалился к ней спиной, съезжая на пол и без сил вытягивая ноги. Сколько он просидел так, он понятия не имел, но в себя пришел от того, что снаружи скребся и что-то лопотал Атсуши. Именно так, именно лопотал: у Чуи была четкая речь, в сравнении с которой Накаджима едва связывал слова между собой, стесняясь своей смелости от решения говорить вслух. Поднявшись на негнущихся ногах, Осаму распахнул дверь. Атсуши замер с занесенным кулаком и тут же отдернул тот обратно, прижимая его к груди. Так он напоминал белку, и Дазай подумал, когда он успел накопить в себе столько раздражения на своего подопечного, за которого еще недавно так смешно, по мнению Чуи, волновался. Чуя-Чуя, чуя-чуя-чуя-чуя — крутилось у него в голове бесконечной каруселью. Кажется, по его лицу Атсуши прочел ответы на все свои вопросы. — Он ушел, да? — тихо спросил парень, и Дазай сам услышал скрип своих зубов. — Да, — деревянным голосом подтвердил мужчина и попытался закрыть дверь перед слишком длинным носом тигра, но тот уперся в нее двумя руками и принялся причитать по-новой. Как он отделывался от нежелательного общества, Осаму не запомнил. Атсуши пообещал ему зайти утром, чтобы они вместе отправились на работу, и все пятнадцать шагов от одной двери до другой прошел, оглядываясь через плечо. Дазай проводил его нечитаемым взглядом, надеясь, что удержал раздражение в себе и не дал тому излиться со дна зрачков, после чего закрыл дверь на замок, постоял немного и пошел за совком: убирать осколки расколотого зеркала. Жизнь в квартире в одиночестве должна была потечь своим чередом, но единственное, что Осаму ощущал, — это всепоглощающее желание позвонить Мори, узнать новый адрес кое-кого рыжего, приехать туда, ворваться, стянуть с Чуи штаны и, уложив поперек своих колен — бить слинявшую по-английски задницу до тех пор, пока гореть не начнет. Осаму зарылся пальцами в волосы и изо всех сил дернул себя за густые пряди — раз, другой, третий, пока ему не полегчало и он не взял себя в руки, насколько это вообще было возможно. Огай не станет ему помогать, раз уж он ухитрился облажаться, когда все обстоятельства были на его стороне. Дазай разделся, покидав вещи как попало, автоматически принял душ и упал на расстеленный футон. Белье пахло отвратительным безликим запахом кондиционера, и он уткнулся в него, сжимаясь и притискивая подушку к лицу, словно желая удушить себя ею. Несколько минут прошли в тишине, после чего Осаму отпихнул подушку в сторону и шумно задышал. Хотелось беситься, бросать вещи, бить людей, драться с кем-нибудь, кричать, орать, сорвать злость, боль и непонимание, стрелять, глядя в глаза, убивать своими руками, рвать зубами кожу. Утро, начавшееся с триумфа победы, со сладости завоевания не только территории, но и нужного ему человека, к вечеру окончились пустотой и раздраем в глубине души. Осаму знал, что он неудачник, но не знал, что он неудачник настолько, что смог выиграть битву — целую кучу битв на самом-то деле! — но ухитрился проиграть самое главное — начатую им тайную войну. И от этого становилось окончательно и бесповоротно тошно.