— Gabrielle Aplin — The Power of Love
Жизнь в Йокогаме после поворотной ночи пошла своим чередом. Погасли искры умело разжигаемого конфликта в верхушке правительства, заткнули лающие глотки политиков несимволические документы о былых грехах: Криптум брал очень интересные задания у не менее интересных людей, и иногда смерть рядового служащего была лишь первой ступенью к политической смерти какого-нибудь законодателя, успешно прорывающегося вверх по карьерной лестнице. Чуя выключил рабочий ноутбук и погасил свет над столом. Работу в офисе он тихо ненавидел, особенно сейчас, когда очередная страница его жизни кончилась и была перевернута, а проблемы… Проблемы остались. Поодаль собирался Тачихара, и проблемы с ним были все те же. Кое-кто ничему не хотел учиться. И Чуя уже устал ждать чуда — если уж через задний ум ничего не понял, то и пытаться нечего вбить через голову. Чуя опять ощущал его острые взгляды, ставшие как будто еще более пронзительными. Может быть, виновен в этом чувстве был перерыв, полученный Накахарой благодаря Дазаю. Однако Осаму перестал торчать за спиной — и эффект от вразумления быстро сошел на нет. А Чуя уже устал ненавязчиво и бескровно обращать внимание Тачихары на тот факт, что Накахару эти взгляды просто по-человечески заебали. Он убрал ноутбук в сумку, повесил ту на плечо и подхватил со спинки кресла свой пиджак. В ближайшие три дня его ждала работа где угодно — но не здесь. Чуя был уверен, что босс не станет противиться, если он попросится работать из дома — чувствовал он себя и вправду неважно. Узкий длинный коридор вдоль стены из стекла и металла казался просторным, белая глянцевая плитка пола, отражающая свет сверху, была намыта до зеркального блеска. Рутинное оформление, как ни посмотри, но напрягаться оно не заставляло, и это радовало. По пути, конечно же, еще и открывался отличный вид до горизонта, и если не брать в расчет тот факт, что это все еще был офис и сбежать из него хотелось сильнее, чем остаться и посидеть на диванчиках вдоль стены — все это было очень неплохо. О такой вещи, как эвакуация по лестнице с сорокового этажа в случае пожарной тревоги, Накахара благополучно не думал: не с его способностью переживать о подобном. Чуя в одиночестве спустился на лифте и вышел в холл, кивнул сидящим за высокой стойкой охранникам и спокойно вышел, на ступенях лестницы доставая пачку сигарет со вложенной в нее зажигалкой, и, заправив одну сигарету из пачки за ухо, повернул в сторону уличной курилки. Кругом раскинулся пряный зной лета, и воздух над асфальтом еще дрожал вечерним маревом. Летала какая-то мошка, с моря пахло морем — и еще откуда-то доносился запах сладкого попкорна. Сразу захотелось есть, и Чуя пообещал себе зайти в магазин за готовой едой. Или сразу за продуктами: все-таки три дня на отдых своей нервной системы оставались тремя днями, есть в это время тоже что-то надо будет. Тачихара догнал его, когда Чуя уже сделал первую затяжку и думал о том, что надо будет добраться пешочком до порта и вывести со склада мотоцикл: хотелось свободного передвижения по городу даже в пору вечерних пробок. — Чуя-сан, — Мичизо смело и очень фамильярно хлопнул его по плечу со спины — Чуя подавился дымом от неожиданности и закашлялся. Пальцы свело от сдержанного рывка, который должен был стать болевым захватом, но не стал ничем. — Простите, если напугал. Сходим сегодня куда-нибудь? Накахара, только разогнувшийся после приступа кашля, сморгнул выступившие слезы и вытаращился на лейтенанта в абсолютном удивлении. Каким идиотом надо быть, чтобы не понять, что твое внимание для человека нежелательно? Какими словами донести? Чуя двойным постукиванием по сигарете сбил пепел, затянулся, глядя на парня из-под полей шляпы очень задумчиво. Докурил, затушил окурок. Тачихара в две затяжки закончил свою сигарету и последовал его примеру. Из курилки они шагнули одновременно, а на перекрестке Чуя остановился и посмотрел на своего спутника, окинув его внимательным взглядом с головы до ног. Тот сделал попытку приосаниться, и все равно это походило на хвастовство воробья. — Ты меня, конечно, извини, Тачихара-кун, — доброжелательно начал Чуя. — Но я не знаю, каким тупицей надо быть, чтобы чуть меньше, чем за полгода, не понять, что ты меня не привлекаешь, а своими взглядами в офисе и вовсе заебал уже так, что я одно время почти мечтал тебя пристрелить от греха подальше. Отвали от меня и больше никогда не поднимай эту тему, иначе яйца в сортире откручу тебе уже я. В бар с тобой, как ты можешь догадаться, я не пойду. Мичизо сначала побледнел, явно припомнив урок Осаму, а потом покраснел, поджал губы и сделал, как просили: отвалил и ушел своей дорогой, не став прощаться с Накахарой — и, в общем-то, правильно поступая, потому что у Чуи кулак зудел от желания ему врезать хорошенько по роже, можно даже с активацией гравитации. Ну не терпел Накахара в своем окружении таких ссаных мудаков; помоги ему, Ками-сама, побыстрее оправиться — он ведь и правда подумывал о том, чтобы Тачихару отвадить раз и навсегда максимально радикально, со стрельбой по ногам, если тот, в конце концов, все равно не поймет намеков, сказанных и прямым текстом, и поступками, которые были куда красноречивее. Чуе впервые пришло в голову, что ту «отработку» лично у него Мичизо мог воспринять как намек на ожидание продолжения или что-то типа того, но тоже поощрительное. — Нет — значит, нет, козлина, — пробормотал себе под нос Накахара, пнул какой-то камень и сунул руки в карманы, поворачивая в нужную сторону и начиная недолгую прогулку за мотоциклом. — Последнее китайское предупреждение я тебе сделал, в следующий раз, если и так не дойдет, привяжу к столбу и буду стрелять с завязанными глазами. Дазай явно был слишком милосерден, раз до тебя все равно не доперло, но я такой ошибки не сделаю. На душе у Чуи стало гораздо спокойнее, а одной проблемой в жизни — меньше.***
— serezhadelal — Not anymore
Три дня спустя Чуя заканчивал свой день не в офисе, а на стрельбище, принимая новую партию пистолетов, и таким исходом он остался доволен. Пистолет гладко лежал в руке, стрелял в цель, не пытался вырваться из ладони при отдаче и не норовил оставить без руки после окончания стрельбы из однохватного положения. Чуя посмотрел на него почти влюбленно в самом конце, еще не сняв наушники, и хвастливо спустил остаток обоймы в мишень, расстреливая плакатную голову почти в одну и ту же точку. Пороховое облако рассеялось, он отложил ствол на стол, стянул наушники и оказался в эпицентре жиденьких аплодисментов. — Завтра пусть девочки попробуют, — не купился Чуя на похвалу, пусть и заслуженную, подхватывая шляпу и упруго шагая на выход. Три дня одиночества с работой в своем темпе дали ему ценную возможность препарировать себя изнутри и разобраться с мучившими его мыслями и общим безволием. Казалось бы — вопрос Криптума закрыт, можно перестать сходить с ума, но нет; ковыряясь в памяти и отматывая время до самой весны, Чуя припомнил, что крыша у него поехала немногим раньше, чем всплыли недобитки, а там он просто гиперфиксировался на этом деле, и все пошло, как пошло. А ведь проблема на самом деле была вовсе не в этом, и даже не в Тачихаре, который уже тогда начал бросать пламенные взгляды на старшего. Хотя нельзя было не признать — мешался он сильно уже тогда, и на протяжении всей работы над вопросом действовал Чуе на нервы похлеще, чем таймер бомбы, тикающий рядом с ухом, пока ты уносишься подальше от всех людных мест, пытаясь избежать жертв при детонации. Все пути-дорожки мыслей снова возвращали все к Дазаю. Вот так просто. Валясь на постель после изнурительной физической активности в зале под штангой и на ринге, Чуя проваливался в бессвязные сновидения, но выводили они его неизбежно то в квартиру Дазая, то в доки, где он приложился спиной о контейнер, то на крышу совсем недавно. Осаму заполонял собой обзор, как мог, а Чуя плавился — память играла против него, оставляя его к утру мокрым и возбужденным выпутываться из одеяла и ковылять в душ для близкого общения с правой рукой. Попытка подцепить кого-нибудь ни к чему не привела, Чуя только вошел в клуб, как стала мерещиться знакомая фигура в бинтах, которую он машинально искал глазами в толпе. Девушки, когда он смог сосредоточиться, не вызывали прежнего интереса, нарочито подобранный типаж парней не дал ничего, кроме головной боли, и Чуя ушел ни с чем, недовольный и злой. Ступеньки лестницы наверх Чуя преодолевает играючи. Их стрельбище — переоборудованный подвал одного из домов. Из набора труб и бетонных стен он превращен в натуральный бункер, соединенный проходами с другими точками, принадлежащими Портовой мафии. На улице он уже садится в седло и заводится, напялив шлем взамен шляпы, когда в голову приходит мысль. Как итог — вместо того, чтобы катиться домой с чистой совестью, Накахара собирается в принадлежащий организации бар. Утром он, помнится, отмахнулся от предложения сестрицы присоединиться к ним на празднестве, но хороший день требуется хорошо завершить. И Чуя выруливает на дорогу, без колебаний прокладывая кратчайший маршрут до нужного места, в процессе наслаждаясь скоростью, легкостью, с которой мотоцикл преодолевает метр за метром, и ветром, пытающимся сорвать его с транспорта и бросить на землю. Внутри полутемного помещения играет ненавязчивая музыка, женский голос без надрыва поет о силе любви. На первом этаже гнездятся гражданские, их достаточно, чтобы припомнить о вечере пятницы, и некоторые выпили уже достаточно для того, чтобы самая яркая вечеринка началась внутри собственной головы и потянула задницу в место пошумнее, с плейлистом более танцевальным. Чуя без колебаний взбирается на второй этаж и осматривается. Удивительно, но от мафии здесь лишь пара капо, лейтенанты, включая уже раскрасневшегося Тачихару и Гин, держащего бокал с шампанским, как гранату, празднующие отдельной кучей, горсть рядовых, неуверенно переползающих все ближе к выходу, а в самом дальнем углу неромантично чокаются бокалами с вином босс и сестрица. Почти традиционная программа, только вино — не его личных запасов. Чуя подходит поздороваться со всеми, начиная с рядовых и оканчивая благостно кивнувшим и предложившим присоединиться боссом, и в конце концов выбирает одиночный отдых за стойкой. Бармен, человек без лишних вопросов и мнений, ставит перед ним то, на что в меню указал палец. Чуя неспешно тянет виски с апельсиновым соком, и мысли у него в голове не самые веселые. Зрелище тихонько набирающихся рядовых напоминает о том, что он потерял человека из своей группы, что из-за травмы пропустил и расследование, и похороны, что не навестил его родных, не проверил, что и как, доверив все вопросы боссу и ребятам, а теперь не знает, всем ли обеспечены близкие человека, который умер за него и за дела мафии. Становится невыносимо стыдно за себя, за жалкие отговорки, за трусливое избегание своих обязанностей. Следующий заказ он пьет за парня, чье имя упрямо ускользает из памяти, хотя в голове четко видится его лицо и даже всплывает звук голоса. Чуя обещает, что вспомнит его, обещает, что профинансирует семью покойного столько, сколько потребуется для того, чтобы им хватило нормально встать на ноги, раз уж они потеряли кормильца. Он думает о том, что можно было бы спуститься и попробовать подцепить кого-нибудь по пьяни, но для такого он слишком мало выпил. И поэтому он заказывает еще. И еще. И еще. В мыслях как наяву встает ситуация в доках: прикосновение обжигающе прохладной ладони к руке, толчок, от которого почему-то темнеет перед глазами, а через секунду — поцелуй, в котором он захлебывается и едва сдерживает голодные стоны, пытаясь остаться гордым и неприступным, хотя руки цепляются сами собой, не желая отпускать, и одежда кажется такой мешающейся. Хочется расстегнуть ширинку или толкнуться бедрами навстречу, и чтобы ее ему расстегнули, толкнуться в ладонь до пронзительного вскрика удовольствия, вцепиться в волосы и подставить шею под укус, пронзающий тело сладкой болью, от которой задрожат коленки и раскаленная лава плеснет внутри. Чуя понимает, что ему срочно надо в туалет, смазанно интересуется, где тут можно отлить, и, чуть пошатываясь, плетется в указанном направлении — лучше так, чем боком, потому что яйца поламывает, и хочется собрать их в горсть, другой рукой яростно работая кулаком. Но такого он себе позволить не может, и стоит только закрыться двери кабинки, как все возбуждение уходит, оставляя зябкий холодок вдоль спины. К тому моменту, как Чуя застегивает штаны и нажимает на смыв, о его мыслишках, далеких от невинности, напоминают только раскрасневшиеся щеки, не спешащие бледнеть — но после количества выпитого и благодаря царящему в баре полумраку едва ли кто-то вообще обратит на это внимание. С руками, пахнущими клубничным жидким мылом, Чуя возвращается на свое место и ерзает по успевшей остыть коже сиденья барного стула. Бармен смотрит вопросительно, Чуя заказывает Лонг-Айленд, чтобы не идти на понижение, хотя сейчас ему вдруг очень сильно хочется малинового сидра или даже медовухи — Чуя знает, где можно добыть хорошую. — Сиропа не жалей, — просит Чуя кивнувшего бармена чуть заплетающимся языком и вздыхает: не чувствует он себя опьяненным, но тело начинает верить в обратное. Ну и плевать на него. Озаки приходит к нему уже после полуночи, элегантно запрыгивая на высокий стул, и Чуя моргает на нее дважды без узнавания, пока до мозга не доходит, что сестрица успела сменить традиционные одежды на вечернее платье и туфли на каблуке. На рядовую японку она все равно не тянет, длинные ало-рыжие локоны собраны в сложную прическу на затылке, основная масса клубится за спиной густой волной. Удивительные метаморфозы, учитывая, что наверняка при себе у нее не было ничего тяжелее пилочки — не носит же она в рукавах кимоно плойку и лишний набор одежды? Наверняка хитрость в заткнутом за ленту подвязки на ножке мобильнике, с которого хватит одного звонка для кардинальной перемены планов на вечер, включая и смену наряда тоже. — Пить в одиночестве — плохой признак, — мурлычет женщина, и Накахара улавливает интонацию, выдающую, что его собеседница значительно под градусом. Оглядывается — босс с благосклонным лицом принимает отчет от официанта. Они явно планируют получить счет, но для начала Огай интересуется, насколько они разошлись в этот раз. Учитывая, что Кое переоделась, — Чуя сказал бы, что разошлись достаточно, чтобы утром с наслаждением вспоминать о минувшем вечере и ночи, подводя итоги своих подвигов, лежа в одной постели обнаженными. Картинка сестрицы, устроившей голову у босса на плече и прикрытой покрывалом вместе с ним до самых подмышек, получается слишком яркой: Чуя ощущает, как пунцовеют щеки, и мотает головой. Он не хочет этого знать и не хочет об этом думать, тем более, что мысли вызывают острое чувство зависти — он бы и сам был не прочь проснуться головой на чьем-нибудь плече. Хочется целоваться горящими губами, и Чуя прикусывает нижнюю, чуть более припухлую, в компрометирующем жесте. Озаки цокает языком, привлекая к себе внимание. — Милый, у тебя взгляд совершенно несчастного человека, ты в курсе? — она треплет его по щеке, а Чуя, поймавший себя на том, что растерянно пялится куда-то в область ее коленок, смаргивает и ощущает, как из глаз по щекам потекло что-то слишком холодное, но быстро разогревающееся на коже. — Я так устал, — неожиданно говорит он предельно честно и поднимает на отшатнувшуюся назад Кое глаза предельно честного и слишком уставшего человека. — Устал быть один. Это же когда-нибудь исправится, сестрица? Озаки ощущает к нему острый приступ жалости и в порыве прижимает Накахару головой к своей груди, сократив больше половины расстояния между их стульями. — Конечно исправится, — ее глубокий мелодичный голос с мурчащей ноткой согревает, Чуя трется лицом о грудь, зарываясь поглубже лицом и жмурясь. Он не верит в слова утешения, в конце концов, он сам сбежал от Дазая — ему и мучиться. Но за ложь во спасение он благодарен, и, отстраняясь, он смотрит уже чуть более осмысленно. Пожалуй, эта прекрасная мягкая часть тела женщины было достойна признания, и Накахара сейчас думал не о соблазнительных пышных холмах груди, обтянутых платьем, а о совершенно запретно-заботливом и любящем сердце Озаки. Сердце, которое та прятала от врагов и от друзей, но которое болело за своих, как оно может болеть только у женщины, слишком много видевшей и слишком много судеб бессильной изменить. — Абсент моей подруге, — небрежно бросает Чуя бармену, выпрямляясь, а Озаки ахает, почти прижав ладонь в перчатке ко рту, но через секунду уже заливисто хохочет. И принимает абсент, выпивая горящую жидкость и вдыхая алкогольные пары через трубочку, как ей и объяснили. Готова. Чуя не хочет, чтобы Озаки вспоминала и мусолила этот вечер, когда проснется утром. Не хочет грузить ее своими печалями. Не хочет, чтобы она переживала. — Ты спаиваешь мою даму, — возмущенно фыркает подошедший босс, и уводит Кое посидеть в мягкое кресло и подождать его немного, чтобы он мог переговорить с Чуей. «Два слова», — говорит босс. — «И я к тебе подойду, Чуя.» «Тридцать минут», — говорят часы, когда Чуя лениво сверяется с положением стрелок никак не фокусирующимся взглядом и подтягивает бармена за руку, где у него на запястье светится подсветкой циферблат электронных часов. Озаки на фоне пьяно хохочет, босс целует ей руку — кажется, уже вторую, — и мурчит что-то неразборчивое, но явно лестное. Чуя это называет прелюдией, с которой не стали ждать до дома, когда Мори, наконец, вспоминает, что у него был запланирован еще один разговор до того, как он отдастся, в смысле, отдаст все свое внимание, несравненной красавице-киллеру. Босс садится на высокий барный стул так, что становится понятно: даже крепко набравшись, о чувстве собственного достоинства мужчина не забывает. Чуя в этот момент переходит к разделу горящих напитков, разрываясь между стоящими перед ним Б-52, Облаками и Хиросимой. Бармен ждет, пока он выберет, в каком порядке поджигать, но стоит боссу присесть, как Накахара с сожалением дает ему знак пока заняться своими делами. Три шота остаются стоять слоеной мечтой алкоголика между ними. — Как вечер, Чуя-кун? — босс всегда начинает издалека, но тут же бросает. — А жизнь как? — Огай может и смотрит ласково, но Накахара чувствует за этой лаской пытливый ум и не менее пытливого хищника, готового в любой момент выпустить когти. Под алкоголем подобное ощущается еще сильнее, чем на трезвую голову. Но Чуя не боится его. Смелости ему придает вовсе не алкоголь, а тот факт, что Огай никогда не посмеет использовать его слабости против него. Чуя присягал не Портовой мафии, а лично ему, ее лидеру — с этим доверием приходилось считаться, даже когда хотелось взять кнут и высечь в назидание за глупость. Босс может смениться, но Чуя уйдет за предыдущим, каким бы не был исход. Смерть? Он примет смерть. Изгнание? Дважды да. Мори Огай слишком много делал для него и делает, слишком много между ними всего, разного, взаимно толкающего на крайность. Самоволие. Условия на грани поражения. Взаимные опоздания, когда они едва-едва успевали оттащить друг друга от последней черты, пусть Чуя и проворачивал такие вещи не столь откровенно, как выходило у босса. Огай был жестоким учителем, но как-то все это прощалось, как сам Мори прощал своему доверенному эсперу самовольные выходки, за которые кому другому он бы лично всадил пулю в затылок. Три пули в комплект к сломанной челюсти. Дазай до сих пор умел топнуть ногой так, чтобы сломать шею. Чуя понял, что это лишнее напоминание, когда почувствовал, как отступает опьянение, дымкой кружившее в голове. — Жизнь наказывает меня за самодовольство, гордыню и совершенные во славу их ошибки, — Чуя отсалютовал взятым со стойки шотом, Огай скорее ради компании взял другой. Бармен поджег, Чуя на примере показал, как надо пить. Оба горячо выдохнули в конце, Мори сморщился и потянулся к широкой доске с закусками, которую Чуя пододвинул подальше, пока ему выставляли шоты. — Советую сырные шарики, даже без соуса — просто объедение, — под руку мужчине бросил Чуя, дотягиваясь до наггетса и макая его в соус. Несколько минут они увлеченно заедали. Разговор не вязался. — По какому поводу такие высокоградусные проблемы для печени? — в конце концов вздохнул Мори, заказывая себе сок, куда бармен плеснул водки, прежде чем ставить на стойку. — Поминки моего здравого смысла, — мрачно усмехнулся Накахара. — Голова чугунная, мозги не работают, в эфире — одни сопли, сожаления и сослагательное наклонение. И он рассказал все. Про свои переживания в отношении убитого парня, чьего имени он не может вспомнить. Про то, как с весны как не на своем месте. Про то, как чуть не пристрелил Тачихару. Про то, как трясся из-за Криптума, словно гончая псина. Как странно было снова работать с Дазаем. Как влип в него со всей дури и как тот пророс внутри, будто цветок-убийца. Как он теперь корежится от холода в тридцатиградусную жару дома не в силах согреться один в пустой кровати и ощущает себя тупицей из-за того, что сбежал, не дождавшись разговора, как когда-то сбежал Дазай — но тот ведь даже не знал, что где-то какой-то Чуя к нему что-то… Но и это ощущалось как предательство. По-юношески глупо, болезненно открыто, неправильно — и непреодолимо. Хотелось бить за это, не давая времени закрыться, пинаться, кусаться, грызть плечи в отместку, пытаясь передать глубину оставленных на влюбленном, дурном от чувственности сердце ран. — Жизнь как на «до» и «после» разделилась, и как ее жить теперь — понятия не имею, — закончил свой рассказ Чуя, беспомощно пожал плечами, вздохнул, пальцем гоняя по бару оставленную зажигалку, и помотал головой, пытаясь согнать муть. — Понятно, — босс усмехнулся так, будто и правда что-то знал. — Дело, конечно, молодое — можешь и дальше бороться и упираться, но от судьбы не уйдешь, не так ли? Советую тебе поменьше думать, еще меньше заниматься рефлексией — и сделать шаг навстречу будущему наконец, раз уж ты вообще начал это движение. Легко не будет, и для меня странно, что я сейчас не советую тебе выбрать себе какую-нибудь девчушку года на три моложе тебя, чтобы ждала дома и варила рис пополам с написанием диплома. Но существуют явления, против которых нет ни одного оружия и никакой защиты, и любовь, к сожалению, в их числе. Босс хлопнул зависшего Чую по плечу, знаком показал бармену повторить выпитые ими шоты, вновь выстраивая три в линию, оставил плату официанту чуть больше, чем было оговорено, и пошел за своим пальто. Озаки в это время словно диверсант прокралась к Накахаре, оставила на щеке смачный след от помады и слишком четко для количества выпитого сказала: — Я верю в тебя, ты у меня всегда был самым умным мальчиком, Чуя-кун. Не сглупи в этот раз, второго шанса прекратить мучиться может не оказаться. Вцепись в свое счастье двумя руками — проще переломать ему ноги, если попробует избежать перевоспитания, чем всю жизнь не знать, как оно могло быть, если бы ты хотя бы попытался преодолеть все это вместе с ним. Чуя окончательно запутался в болоте слов, лишенных конкретики, а Кое уже и след простыл — она прихорашивалась возле зеркала, заново нанося помаду, и после всего выпитого это должно было потянуть на очередной подвиг — но не тянуло, получаясь играючи легко. Вернувшийся Мори накинул на плечи Озаки свое тяжелое пальто. Его винного цвета шарф глупо болтался, намотанный у него на шею неровными кольцами, словно мертвая змея. Кое еще пять минут с хохотом разматывала это громадье ткани, прежде чем по-новому накинула шарф на плечи любимого босса и завязала, забросив один длинный конец ему за спину, словно пилоту времен зари авиации или художнику ушедшей эпохи. Мори благодарно поцеловал тонкие пальчики, после чего предупредительно подал Кое свой локоть, и они вдвоем ушли. Всю дорогу Озаки неотрывно смотрела на своего кавалера глазами влюбленной кошки, не оставляя фантазии простора в предугадывании, чем у них окончится вечер. Чуя отвернулся от лестницы на первый этаж, посмотрел на часы — половина второго. Время еще детское, на работе ему после такого еще двое суток можно не появляться, пользуясь выходными на благо себе, а три шота оставались неподожженными и невыпитыми. Пить их, по правде сказать, уже не очень-то и хотелось, так что он переключился на стоящую перед ним еду, не опустошенную даже наполовину. И так увлекся, что пропустил момент, в который рядом с ним появилось новое действующее лицо, увидеть которое он не планировал абсолютно. — Привет, — негромко сказал сидящий рядом Дазай, успевший опустошить первый бокал с виски и теперь устроившийся по-своему почти развязно, подперев голову кулаком и всем корпусом повернувшись к своему невнимательному соседу. Чуя, аппетитно хрустевший чесночным сухарем, подавился и долго кашлял, манжетой рубашки вытирая побежавшие из глаз слезы. — Я не планировал, что твое самоубийство может оказаться удачнее любого моего, — смеялся Осаму еще спустя пять минут, отстукивая по спине Чуи какой-то резвый ритм. Тот молчал, пытаясь сипло продышаться между приступами кашля. — Я не думаю, что это хорошая мысль, — вздыхал Дазай спустя еще пять минут, когда бармен выставил перед ним вторую тройку шотов. — Но хорошо. И они выпили их вместе, после чего заели разъедающую рот обжигающую сладость капающим жиром мясом — свежим, горячим, восхитительно брызжущим солоноватым соком. — А теперь, — Чуя пощелкал вытертыми о салфетки пальцами, пытаясь вспомнить название напитка, и спустя полторы минуты таки справился с задачей. — Абсент! Два, — скомандовал он бармену. Тот кинул на Чую оценивающий взгляд и вопросительно посмотрел на Дазая, как на более адекватного. Тот обреченно кивнул — Чуя всегда гарантированно завершал абсентом всю программу, зато после него смело можно просить расчет. Абсент был идеально зеленым, пах чем-то необъяснимым — и травами. И горел, очень красиво горел. А еще бил в голову так, что перед глазами темнело. Вернее, бил в голову не он сам, а пары, оставшиеся в верхней части системы бокалов. Это был первый раз на памяти Чуи, когда после абсента он больше ничегошеньки не мог припомнить. Зато, к своему несчастью, Дазай слишком хорошо сохранил в памяти следующие два часа. Но это была уже совсем другая история.