here, beneath my lungs

Следующее утро приносит то, с чем Хенджин отлично знаком — практику. Танцевальную практику, если быть точным, — время, когда все мемберы собираются вместе рано утром, все еще с затуманенными глазами и усталыми улыбками, время от времени взъерошивая растрепанные волосы и выбирая одежду значительно более свободную, прежде чем отправиться в танцевальную студию, чтобы снова и снова повторять хореографию. По общему признанию, такая практика занимает целую вечность. Она состоит из изнурительной рутины, множества стонов, вздохов и стараний выпить достаточное количество воды, чтобы не свалиться с ног. Но Хенджину это нравится. Ему нравится потеть и тяжело дышать, напрягать мышцы и то, как он может придавать своему телу разные формы, чтобы это выглядело идеально. Он обожает все делать правильно, но еще больше обожает пробовать что-то новое. Танцы для него — это все, и они отлично отвлекают от всего, что произошло. В то утро Хенджин смог избавиться от лишних вопросов. «Извините, у меня действительно нет времени болтать, нам скоро нужно уезжать» и «Я кое-что съел, не волнуйтесь. Мы можем поговорить после практики, хорошо?», а также другими различными отговорками, чтобы дать себе немного времени. Было не очень приятно лгать людям, которыми он дорожил, но это было необходимо. Крайне необходимо. И теперь Хенджин стоит здесь, в тренировочном зале, пот уже выступил на его лбу, светлые пряди собраны сзади в тугой хвост, футболка прилипает в некоторых местах, но он чувствует себя так хорошо. На его красном лице расплывается улыбка, голова мягко покачивается в такт музыке, звучащей через громкие, отдающиеся эхом колонки, и его тело значительно более расслаблено, чем было большую часть вчерашнего дня (а затем и раннего утра). Ему кажется, что он может дышать свободно, может сделать глубокий вдох и чувствовать себя правильно, а не зажатым и задыхающимся. Может быть, он просто преувеличивает, придумывает какие-то вещи в своей измотанной голове, но в целом он все же чувствует себя немного легче. Похоже, танец действительно так действует на него, заставляя чувствовать, что ничто и никогда не сможет пробить его щиты и броню, делая его счастливым и удовлетворенным на ближайшие дни. Его расслабленное выражение лица должно быть заметно, потому что не прошло и нескольких минут, как Чанбин подскочил к нему. Его рука обхватывает Хенджина, чуть не повалив младшего набок. — Джинни! — восклицает он. — Как ты себя чувствуешь? — Ах! Чанбинни, — смеется Хенджин, слегка подталкивая другого. — Я в порядке. Или был в порядке, пока ты не прыгнул на меня. — Я не прыгал на тебя, — добродушно протестует Чанбин, тыча Хенджина в щеку, — я просто хотел тебя обнять, маленький дьяволенок. — Дьяволенок? Это что-то новенькое. — Расширяю свой словарный запас только для того, чтобы подшутить над тобой, — ухмыляется Чанбин. Хенджин закатывает глаза. — Ты невыносим, — фыркает он с теплой и искренней улыбкой. Старший хлопает рукой по лбу в драматическом жесте. — Ты ранишь меня, Хенджинни! Как я смогу оправиться после такого? — Я уверен, что с тобой все будет в порядке, хен, — смеется Хенджин, наклоняясь, чтобы взять свою бутылку с водой, и выпрямляется с тихим стоном. — У меня болит спина. Помассируешь мне ее? — Нет. — Пожалуйста? — Точно нет. Хенджин надувает губы, вытаращивая очаровательные (для некоторых в плохом смысле) щенячьи глаза и придвигаясь ближе. — Пожалуйста, Бинни. Ты же не хочешь, чтобы мне было больно? Твоему милому донсэну? Чанбин пристально смотрит. И еще немного. А затем сдается с тяжелым вздохом. — Когда я сказал, что ты дьявол, я действительно имел это в виду, — говорит он, переместившись за спину Хенджина и проводя руками вверх и вниз по его потной футболке, массируя спину. — Ты же знаешь, что я не могу заниматься этим долго. — Знаю, — улыбается Хенджин, отвечая на оба высказывания Чанбина. — Какую часть мы будем отрабатывать дальше? — спрашивает он. Разговаривать с Чанбином так легко, просто и так привычно, что Хенджину почти хочется разрыдаться. Все, что случилось накануне, накапливалось все больше и больше, пока не дошло до предела. Хенджин до сих пор находится в замешательстве. Он все еще не понимает, почему ему об этом рассказали, не понимает, почему Гён хочет того, что делает, не понимает, почему все происходит именно так, но… но… Чанбин делает небольшую паузу. — Думаю, что… ну знаешь, все эти движения руками и выход Феликса… — А, то, что мы начали на прошлой неделе? — догадывается Хенджин. Чанбин кивает, даже если младший этого не видит. — Да. Ждешь с нетерпением? — Очевидно, — усмехается Хенджин. — А ты нет? — Я еще поспал бы, честно говоря, — отвечает Чанбин, и он шутит только наполовину. На самом деле, все они хотели бы отдохнуть, но у них, к сожалению, просто нет ни роскоши, ни времени, чтобы сделать это. Возможно, в следующем году (если для них будет следующий год). — Я тоже, — Хенджин тоскливо вздыхает. — Ты должен позволить мне поспать на твоем плече, пока мы едем обратно в общежитие. — И что я получу от этого? — Мое идеальное лицо будет рядом с твоим в течение двадцати минут? — Ты идиот, — невозмутимо произносит Чанбин. — И все же ты все еще меня любишь, — говорит Хенджин, довольный смешок срывается с его губ вместе со словами, — очень сильно. — Тебе повезло, что это так, — фыркает Чанбин, щипая Хенджина за бок, прежде чем отстраниться. Массаж занял все время перерыва, что у них был. — Иди и убери свою воду, прежде чем Чан-хен начнет звать нас, чтобы мы построились. — Да-да, хен, — легко кивает Хенджин, отдавая честь, когда уходит в сторону, где стоят скамейки. Там уже расставлено несколько бутылок с водой и пакетов, но Хенджина это не сильно беспокоит, он легко найдет свою бутылку по обилию наклеек (купленных и некоторых самодельных) на ее поверхности. Он считает, что это выглядит красиво, и это все, что должно иметь значение. Его настроение становится намного лучше, когда он готовится положить свои вещи, а затем снова занять свое место среди остальных. Конечно, нагнетающая атмосфера все еще присутствует, и Гён определенно не покинул его мысли полностью (как известие о расформировании, и прикосновения, и предложения, которые вчера ошеломили его), но он изо всех сил старается в первую очередь сосредоточиться на танцах. Всем известно, что нельзя позволять личной жизни мешать деятельности группы, особенно, если это что-то серьезное. И хотя это касалось группы и их будущего, Хенджин решил, что будет лучше оставить это в тайне, ради всеобщего блага. Но, несмотря на все это, он чувствует себя лучше, настолько, что готов танцевать, прыгать и выполнять сложную хореографию, выкладываясь на полную катушку. Все будет хорошо. Он как раз ставит свою большую бутылку воды на скамейку, губы растягиваются в улыбку, когда кто-то хлопает его по плечу. Он тут же оборачивается, любопытствуя, кто из мемберов последовал за ним, однако… — О, хен, — он тепло улыбается, глядя на их менеджера — человека, который уже много лет близок с группой. Он принимает более расслабленную позу, держась непринужденно, но при этом ему все еще любопытно. — Как ты? — У меня все хорошо, Хенджин-а, не волнуйся, — быстро отвечает Со Джун, махнув рукой, — однако есть кое-кто, кому нужно тебя увидеть. — Хм? — Гён-ши, — на этот раз медленно произносит Со Джун, — он ждет тебя. — О… — и душа Хенджина уходит в пятки. Конечно. Как он мог пытаться забыть? Как он мог быть настолько глуп, чтобы предположить, что ему дадут хотя бы минуту передышки от всего этого? — Прямо сейчас? — тихо спрашивает он. — Да. — Но у меня… — он тяжело сглатывает, — у меня практика. Мне нужно тренироваться. — Ты не понимаешь, — качает головой мужчина. — Ты всегда можешь наверстать упущенное позже, не так ли? На твоем месте я бы пошел. — Я не могу. Хен, извини, но я не могу. Я им нужен. Я… я на переднем плане, и мне нужно… — Хенджин отчаянно пытается. Ему кажется, будто в горле что-то застряло, а мысли кружатся. Может быть, он слишком сильно паникует, но его менеджер не понимает, он не понимает. — Можно мне пойти позже? — Хенджин, — осторожно произносит Со Джун, почти растягивая слоги, — я думаю, нет ничего плохого в том, что ты пропустишь одну практику. — Но… Затем менеджер подходит немного ближе, наклоняясь и говоря тише, словно яд, замаскированный под нежный цветок. — Ты должен привыкнуть к такого рода вещам, не так ли? В чем проблема? Хенджин бледнеет. Он моргает, его напряжение и заметное волнение взлетают до небес. — Что? Со Джун… Со Джун — их менеджер, который был с ними уже несколько лет; тот, кто прошел с ними через взлеты и падения; тот, кто должен быть рядом, несмотря ни на что, — улыбается. И это настолько мерзко и жестоко. — Однажды шлюха — всегда шлюха, верно, Хенджин-а? Мир перестает вращаться, всего на мгновение, но Хенджину кажется, что все вокруг него рухнуло. Со Джун знает. Он знает. Кто-то уже знает и… Но Хенджин не… он не такой… он не может быть таким, это не… это неправильно и нечестно, и… Как? Как? Как? Его ноги начинают двигаться еще до того, как он успевает понять, что происходит, унося его из зала. Его ботинки скрипят по полу, руки безвольно болтаются по бокам. Ему хочется обхватить ими свое худое, дрожащее тело, чтобы укрыться от посторонних глаз и насмешливых взглядов. Он хочет отгородиться от всего. Но он не может. Больше нет. Это невозможно, потому что Хенджин уже был выставлен напоказ. Его подбородка, груди, плеч, горла уже касались чужие пальцы, которых вообще не должно было быть. Он уже разделся и обнажился на всеобщее обозрение, так какой смысл прятаться сейчас? Какой смысл пытаться сохранить хрупкое подобие уединения? Если их менеджер, если даже Со Джун думает о нем, как о таком слове, тогда… что еще остается Хенджину? Кто он такой, если не бесполезный, потворствующий, грязный… — Хенджин-а! — громкий оклик прорывается сквозь вихрь мыслей. Звук громкий, любопытный и направлен прямо на него. — Куда ты идешь? — Джисону как всегда интересно. Хенджин останавливается, сглатывает растущий комок и пытается улыбнуться в ответ. — О, мне просто нужно ненадолго выйти, вот и все. — Куда, хен? — спрашивает Чонин, поднимая взгляд с того места, где он завязывал шнурки. — Эм… просто выйти. Не волнуйтесь. У меня есть кое-что, что нужно сделать очень быстро. — Прямо сейчас? — Да, извини, — Хенджин направляет слова в сторону Чана, их лидера (он делает это для него, он делает это для группы, он делает это, чтобы они могли добиться успеха). — Я… я возможно вернусь позже. Я не должен пропускать всю практику. Чан хмурится. — Но куда?.. — Не волнуйтесь, — раздается глубокий, протяжный голос откуда-то из-за спины Хенджина. Он становится все ближе и ближе, как и громкие шаги, пока на плечо Хенджина не наваливается тяжесть — большая мозолистая рука, сжимающая его. — Я просто одолжу его на некоторое время. Хенджина тошнит. Он действительно чувствует, как будто его вот-вот вырвет (или, может быть, он просто умирает). — О, Пак Гён-ним, — приветствует Чан с легким поклоном. Он всегда вежлив с другими. Однако после этого он делает шаг к ним. — Извините, но Хенджинни… Хенджин играет важную роль в этой хореографии. Мы не можем без него. Мужчина пренебрежительно машет рукой. — Я уверен, что вы сможете найти замену. Это не займет много времени. Нам с Хенджинни просто нужно кое-что обсудить, — он улыбается, и это выглядит так… нормально, так вежливо, добродушно и обнадеживающе. — Вы получите его обратно достаточно скоро. Рука сжимает плечо Хенджина. Сжимает, сжимает и… — Конечно! — Хенджин ухмыляется. — Ах, хен, ты правда будешь так сильно скучать по мне? Чан тут же расслабляется, закатывая глаза. — Просто убедись, что ты вернешься до того, как мы отправимся домой, ладно? — Хорошо! Я обещаю! Если бы только Хенджин знал, что оставляет свое убежище для лжи и притворства, для манипуляций и жадности отчаянного, ужасного человека. Если бы только… Затем пара отворачивается. Хенджин идет всего на шаг впереди Гёна, когда мужчина выводит его из тренировочной комнаты, его рука опускается на поясницу Хенджина в тот момент, когда тяжелая дверь закрывается за ними. Хенджин успел услышать заключительную часть музыки вместе с призывами к построению, и в его голове пронеслось отчаянное желание просто вернуться туда, к членам своей группы, просто забыть обо всем происходящем. Однако он не послушался голоса разума и продолжал идти туда, куда требовал Гён — послушный и покорный. Шаг за шагом, дверь за дверью, пока они не вышли в тихий коридор. Это было уединенное место. Отрезанное от остальных. Хенджин вытирает потные ладони о штаны, натянуто улыбаясь Гёну, когда тот поворачивается к нему лицом. — Гён-ши, — тихо говорит он. — Хен. — Простите? Гён аккуратно заправляет выбившуюся прядь волос Хенджина за ухо — банальное клише. — Ты можешь называть меня хен. Не нужно быть таким формальным, когда мы вдвоем, правда? — Это… — Хенджин смотрит вниз, а затем снова поднимает взгляд. — Хорошо, хен. — Вот и прекрасно, красавчик, — воркует мужчина, смотря на Хенджина сверху вниз жадным взглядом темных глаз. Это почти нервирует. Нет. Это нервирует. — И сейчас...? — Сейчас? — Вчера я попросил тебя заключить со мной небольшое соглашение, правильно? — Да. — И ты попросил день, чтобы подумать об этом. — Верно, — Хенджин чувствует себя послушным маленьким роботом с каждым ответом, который он выдавливает из себя. Гён улыбается, подходит ближе. — Ну, я бы сказал, что прошел почти день. Хенджин автоматически делает шаг назад. Теперь он не так далеко от стены. Он практически чувствует, как упирается в нее — загнанный в клетку, в ловушку. — Эм… — Я говорил тебе, что я нетерпеливый человек, Хенджин, — говорит Гён, наблюдая, как айдол ёрзает перед ним. — Я хотел бы знать ответ. Хенджин на мгновение осторожно отводит взгляд. С одной стороны, он знает, что ему нужно сказать «да». Он должен согласиться. Он должен это сделать ради группы, чтобы убедиться, что все они смогут оставаться вместе как успешные айдолы, чтобы убедиться, что они не разделятся и не распадутся. Он должен быть гордым и смелым и принять все как есть. Его достоинство не имеет значения, пока они все могут процветать вместе — одна большая семья, счастливая и полноценная, вдали от любых опасных угроз. Но, с другой стороны, у него противоречивые чувства. Хенджин не хочет так себя выставлять, не хочет обнажаться еще больше, позволять Гёну обладать им так, как никто и никогда до него не делал (и после такого может уже не сделать). Он не хочет, чтобы его называли грязным именем и клеймили тем, кем он на самом деле не является. Он не хочет иметь дело ни с последствиями, ни с действиями, которые будут на него возложены. Хенджин просто хочет быть самим собой. Свободным от всего этого и от любых проворных рук, которые могут окружить его. Но группа на первом месте, как и всегда, не так ли? Верно? Ведь так? — Нет, — сказал бы Чан, если бы был там. — Не делай этого. Пожалуйста, не надо. Возвращайся домой, к нам, — он умолял бы. Но Хенджин изо всех сил старается игнорировать голоса в голове. — Я просто… — он колеблется, ногти впиваются в мягкие и потные ладони. Гён видит его нерешительность. Видит, как сомнения окутывают его, и это вызывает ярость в его извращенном разуме. — Я просто хотел бы напомнить тебе, малыш, — начинает он, — что этот маленький групповой проект, который пока у вас есть, провалится без моей помощи. Вас расформируют. Возможно, даже запретят видеться друг с другом, в зависимости от того, как далеко это зайдет. Ты этого хочешь? Ты действительно хочешь, чтобы твои друзья прошли через это? Хочешь быть таким эгоистичным? — Нет! — Хенджин судорожно вздыхает, теперь в его глазах стоят слезы, и его сердцу больно. — Нет! Нет, простите, пожалуйста, я хочу… я сделаю это. Я сделаю все. Клянусь! — И ты никому не скажешь, правда? Ты оставишь это между нами. Наш маленький секрет. — Я клянусь. Клянусь. Я обещаю. — Хороший мальчик, — произносит Гён, прежде чем рвануть вперед и сократить расстояние между ними. Все происходит так быстро. Хенджин думает, что «диссоциация» — это то, что можно назвать следующими минутами. Он уверен, что это слово как-то связано с отключением себя, намеренным или нет, от реальности. Хенджин отделяет себя от реальности, в которой не хочет участвовать. Ни капли. На самом деле он предпочел бы быть как можно дальше от этого, с кем угодно, кроме человека, стоящего перед ним. И именно туда его отбросил разум, далеко-далеко. Может быть, он где-то в общежитии, уютно устроился на диване с Джисоном и Феликсом, свернувшись калачиком под толстым одеялом, пока по телевизору играет эмоциональная романтическая дорама, и изо всех сил старается не расплакаться на глазах у всех. Хотя все знают, что он все равно заплачет, просто он всегда такой, когда дело касается подобных вещей. Может быть, Феликс проводит пальцами по волосам Хенджина, нежно массируя его раздраженную постоянным осветлением голову самыми успокаивающими движениями и утешая добрым бормотанием. Может быть, Джисон несколько раз мягко постукивает Хенджина по бедру, не раздражая, а таким образом успокаивая его, как доброе напоминание о том, что кто-то рядом с ним. Может быть, Чан вот-вот войдет с охапками еды и потребует, чтобы они пришли и съели что-нибудь, пока не умерли с голоду. Может быть, в маленькой блаженно отрешенной карманной вселенной Хенджина все в порядке. Может быть, он может позволить себе расслабиться, представляя более счастливые времена и более приятные моменты — воспоминания, когда он чувствовал себя беззаботным и красивым, совершенным и нетронутым, настоящим произведением искусства, которым можно восхищаться, но не трогать. Никогда не трогать. Может быть. Но затем руки Гена проникают под его футболку, прижимаются к ребрам и парят над боками. Они холодные и мозолистые, их действия совсем не похожи на дружеские прикосновения, которые Хенджин обычно принимает от своих друзей. Они неправильные и тянут его все дальше и дальше от Феликса и Джисона. Хенджин не хочет уходить, совсем нет. Мужчина отрывается от его губ и между ними остается тонкая струйка слюны. — Ты такой вкусный, малыш, такой потрясающий, — и Хенджин чувствует, что вот-вот расплачется, если это не прекратится, и как можно скорее. Ему это не нравится. Но он должен это сделать. Ему не нравится. Но он должен… Руки Гёна опускаются вниз. Ниже, ниже и ниже, когда он становится еще ближе, прижимается прямо к телу Хенджина. Руки сжимают его бедра, нависают сзади над его ягодицами, опускаются еще ниже, а затем… затем… В тот момент, когда они достигают его промежности, Хенджин физически отшатывается. Не имеет значения, что он прижат к стене, заперт в клетке и пойман в ловушку, потому что… потому что паника многое делает с человеческим разумом, и Хенджин точно знает, что ему просто нужно выбраться оттуда. Начинается его борьба (или бегство). Хенджин не слабак, но он никак не готов к тому, чтобы вступить в физический контакт. Ему просто нужно уйти. И он это делает. Хенджин бежит прочь. Он бежит, бежит и бежит, не обращая внимания на громкие выкрики своего имени, потому что знает, что если замедлится, если осмелится оглянуться, он снова будет пойман, как мышь в жестокой, неподатливой мышеловке. Хенджин отказывается быть добычей, но он и не совсем хищник. Он — это просто он, человек, хрупкий и напуганный, и он пытается спасти себя. Хенджин даже толком не знает, куда направляется. Он был в этом здании более сотни раз, но обычно он направляется прямиком в тренировочные залы или студии. Обычно он не заглядывает по сторонам. Обычно он не спасается отчаянным бегством. Но вот он здесь — его ноги быстро несут его по ковровому покрытию, дыхание вырывается прерывистыми вздохами, а руки трясутся, когда он толкает дверь за дверью. Он уверен, что выглядит ужасно, как кто-то очень далекий от идеального образа айдола, которого обычно ожидают от него и всех остальных. Может быть, ему стоит попытаться исправить это, разгладить помятые края и добавить последний штрих блеска к своему якобы непроницаемому облику. Может быть, ему следует попытаться защитить себя другим способом, чтобы… чтобы… Но он не может. Хенджин не может. Его глаза щиплет, ноги болят, и он чувствует себя настолько омерзительно испорченным, что почти хочет, чтобы его вырвало — просто чтобы развеять то, что все еще кипит внутри него. Он не хочет показаться тем, кем он не является, он не хочет снова и снова создавать новый блестящий фасад. У него нет сил ни на что даже близкое к этому. Кажется, все, что он может сделать, — это прислониться к кафельной стене тихой ванной комнаты. Там все белое. Белое и чистое, словно ангельское. Чистый, ясный, свежий цвет проникает в каждый уголок, в каждую трещину и каждую впадину. Белое. Чистое. Нетронутое. Хенджин во всей своей помятой красе чувствует себя не более чем мерзким пятном, портящим эту изысканную чистоту. Он — порок, изъян, уродство природы. Он ничто и все одновременно, и это больно, очень, очень больно. Он просто хочет вернуться на неделю назад, когда все было хорошо и в полном порядке; когда он не знал, что конец их группе близок, подкрадывается все ближе и ближе; когда он не был втянут в эти идеи и мысли о том, чтобы сделать все возможное, чтобы спасти Stray Kids, чего бы это ни стоило. «Чего бы это ни стоило» — это было его ошибкой, наряду с «Я сделаю все, что угодно» и всеми этими наивными предположениями о том, что когда-нибудь он сможет стать кем-то кроме красивого лица, которое можно оскорблять и использовать. Что он действительно может быть полезным и нужным, и… И Хенджин плачет. Он плачет, и это некрасиво, это мерзко и грязно, сопли стекают по его губам, слезы капают и капают с его длинных ресниц, текут по щекам и проливаются повсюду. Хенджин прижимает руку ко рту в попытке заглушить сдавленные рыдания, подавить крики и попытаться вернуть себе хоть какое-то подобие достоинства. Однако это тяжело, настолько тяжело, что его плечи дрожат, глаза покраснели, а в горле снова и снова поднимается тошнота. Он хочет вернуться домой, вот о чем он думает, оплакивая то, что потерял, и оплакивая то, что потеряет. Хенджин просто… Он думал об этом раньше, думал об этом снова, снова и снова, и он… Он просто очень хочет вернуться домой.