This is England

      Дни здесь такие длинные, тягучие, как болотная топь. Заглатывают целиком, не давая продуху. На глаза стелится серый ил с самого его дна и уже не разбираешь пасмурное ли это утро, или дождливый вечер? Хочется содрать с себя кожу, снять с лица скальп, первым делом, когда открываешь глаза после долгого сна. И спал ли ты вообще — не ясно. Ивар никогда даже предположить не мог, что так зависим от погоды. Душевно конечно. Суставы же ныли здесь нескончаемо. Но это совсем не то. Это физическое, то с чем у парня не срослось с детства. Но что касается его ментального — настроение, думалось, оно у него всегда стабильно, независимо от места и времени по умолчанию «не очень».       Как выяснилось, когда жаришь яичницу в очередное утро понедельника под гулкий аккомпанемент ливня за окном, «не очень» перерастает в новую, более угнетающую форму. Разлетающейся по кухне запах жареного лука пропитал кажется абсолютно всё: стены, мебель, въелся в футболку, заботливо названную пижамой, в волосы и даже в саму кожу. Отвратительно. Ивар обнюхивает собственные запястья в надежде не перемывать руки по второму разу, но придётся. Морщится, от скворчащих разбитых яиц на сковородку и аппетит, которого и так с утра не было, пропадает совсем. Если бы у утра понедельника был запах, то вот он — жареный лук и яйца для яичницы. Вытяжка тут висит для нужной видимости и не работает по назначению минимум уже лет пять как. О бесполезную бандуру он лишь прислоняется лбом при тяжкой борьбе со сном. Удобная подставка получается, не более. От чего едкому масляному запаху остаётся только застилать всё вокруг и циркулировать без права выхода.       А после завтрака в универ, после, может зайти в кофейню, скорее всего в ту же самую, что и всегда, в ту, чьё название всё никак не запомнит, но выучил путь Оксфорд — кофейня — дом уже наизусть. И так по кругу от дня ко дню ещё несколько лет. И зачем это? Как выбраться из этого бесконечного круга хандры и однообразия? Вопросы не мучили до того, пока Ивар сам о них не вспомнил. Такие мысли всплывают на поверхность сознания либо сонным утром, либо тоскливым вечером. Возникают по щелчку навязчивым порывом и сразу же превращаются в давящие на мозг свинцовые плиты. И под свинцовыми веками, тянущимися к полу, поселилась тоска. День сурка не иначе. Другому наверное за счастье такие будни «золотой молодёжи», круговорот престижа, связей и статуса. На самом же деле, почему-то думалось, что Оксфорд мало чем отличается от их родной Норвегии. Такие же пары, такие же люди ведущие эти пары, может даже чуть менее меркантильные, такие же люди сидящие на парах у таких же людей. Всё было бы менее пафосно конечно, без этих давящих удавок на шее и чуть ли не кукольных костюмов времён молодости Елизаветы Второй. Даже в Осло бы тебя не спасли деньги, проплаченные преподаватели и один звонок отцу. Вертеться в калейдоскопе роскоши привычней тем, кто не привык думать. Но имеем что имеем: удавку на шее, жмущие ботинки с вылизанными носами и костюмчик от кутюр. И никакого желания просиживать на парах до дыр этот костюм. Иногда ему кажется, что он с лёгкостью понял бы ту шестнадцатилетнюю девчушку в очках авиаторах и с самозаряженой винтовкой двадцать второго калибра на перевес. «Я просто не люблю понедельники» — оправдание, за которое её стоило бы простить.       Рука еле поднимает чашку полную кофе, держа ее пальцами лишь за белый керамический ободок сверху. Ивар шипит от кипятка, бьющего паром в ладонь. Чашка устремляется прямо на дубовую столешницу, расплёскивая свежесваренный. Устремляется, проехавшись по столу пару сантиметров, прямо под нос Хвитсерку. Тот встречается с младшим взглядом, пока отхлёбывает глоток, пока Ивар ставит на стол завтрак. Он смотрит на него и пока Ивар садится напротив, почёсывает от сна затылок и задумчиво смотрит в окно. Пока он ковыряет кутикулу большого пальца ногтём, а потом впивается туда же губами. Ивар в прострации ненависти к всему внешнему миру и в мыслях о ненависти к понедельнику, ему неважно это назойливое внимание и взгляд заступающий за все личные границы. Ивар в ненависти к самому себе. В нём возникла беспомощность, которая заставляет есть собственные мозги чайной ложной. Смакуя совершенно так же, как он сейчас жуёт собственную щёку, дожидаясь солоновато-медного привкуса. Беспомощность перед чувством, зарождающимся, как говорят, в сердце, что медленно, но верно оставляет от тебя, как личности, лишь мясную оболочку.       Любовь — чувство всепоглощающее. Кипящая лава ползущая из жерла взорвавшегося вулкана в твоем сердце, разъедающая всё на своём пути, как запрещённые химикаты. Не успеешь оглянуться — мозг уже плавиться и разум съеден. То тепло разливающееся по телу так приятно, но так убийственно пожирает тебя изнутри.       Ивар так боялся быть съеденным изнутри, но кем? Можно ли назвать любовью это их почти супружеское сожительство, когда Хвитсерк застёгивает ему запонки на рубашке или когда поправляет кривой галстук?  Тогда Ивар бормочет о том, что никогда не умел их завязывать. Любовь заботливая  и уютная, когда Ивар готовит завтрак, а Хвитсерк потом говорит, что терпеть не может яйца, но всё равно уплетает за обе щеки. Они походят на женатую пару, погрязшую в бытавухе. Так дальше нельзя, а то можно и забыть жизнь, довольствуясь бренным серым существованием.       Ивару хочется инстинктивно закатить глаза и отвесить старшему подзатыльник, когда у того с вилки падает желток. Он недовольно цокает о нёбо языком, когда перед глазами разворачивается картина широкими мазками собранная из неуклюжести и возмущения Хвитсерка. — Надень мою. Была вторая, если не в стирке, — говоря про испачканную рубашку, Ивар выдаёт с полнейшим спокойствием.       Он одолжил Хвитсерку свою любимую рубашку. Белоснежную, с вычурными золотыми пуговицами. И будет ложью, сказать, что та ему не подошла. Ивар оглядел его от пояса до воротника перед самым их выходом. Хвитсерк похож на того хулигана старшей школы, кого мать хоть раз за год выгнала из дома в парадном костюме.  Тот, от кого сохли все девочки на пару классов младше, тот ради которого местная звезда школы красила дорогущей тушью ресницы и надевала юбку из маминого гардероба.       Рубашка, у ворота смята, не до конца завязанный университетский галстук сочетался с кашемировым костюмом, чьи нитки собирались катышками. Сверх всего этого старомодного великолепия красовался серый плащ с атласной подкладкой, и будь на улице солнце, он бы блестел на складках. Хвитсерк так выглядел сейчас, год как окончив школу и лишь в глазах младшего брата, что перевязывал ему галстук перед выходом, нервно дыша носом тому в грудь. — Ты же знаешь, как я ненавижу эти галстуки, — фырчит Ивар сидя на стуле перед ним.       Они проснулись вместе, позавтракали вмести и вышли вместе. Такие дни можно сосчитать на пальцах за все эти месяцы пока они сожительствовали под одной крышей, и одной руки точно для этого хватит. К этому утру закрадывается какое-то недоверие. Всё слишком нормально и правильно, всё как-то чересчур романтично.       Они делят пару наушников на двоих и Хвитсерк листая пару раз по экрану, не глядя включает первую попавшуюся песню. Капли дождя дробят по зонту под «take me to church», оставляя за собой глянцевые влажные дорожки. Падают одна за одной с чёрных матовых дугообразных его краёв прямо на залаченные волосы Ивара, который пытается уместиться с братом под одним зонтом. Отскакивают от непромокаемых, почти одинаковых плащей, всё же вместо солнца, заставляют их блестеть под влагой. Туфли цокают каблуками по мокрой брусчатке в такт рядом идущей трости. Всё, как всегда, рутинно. Сквозь эту прямую узкую улочку он ходит изо дня в день. Ивар уже наперед может сказать, в какой момент откроется антикварная лавка справа или продуктовый слева. Может легко рассчитать по секундно, когда откроется его любимая кофейня на углу улицы. По блёклым неоновым завиткам её вывески струится разогнавшийся ливень, стучит по козырьку и ниже, заливает мелом вчера написанное «1+1= 3» прямо у двери. А колокольчик оповещает о каждом её вздрагивании и так хорошо вписывается в утренний гул оксфордских студентов. Задрав голову, Ивар читает как в первый раз «Golden bean».       По ощущениям, они должны были уже перейти перекресток, но белой зебры под ногами он ещё не видел. Возможно, потому что прицепился взглядом к знакомой двери и звенящему то и дело колокольчику. В надежде или с опаской дожидаясь в проходе заметь силуэт Хеахмунда. Если основываться на всепоглощающем каждодневную реальность дне сурка, он должен выйти вот прямо сейчас, пока не загорелся зелёный. Держа одной рукой неизменный средний капучино, вторую пряча в карман пальто. Он должен подойти со спины, спросить что-то до жути простое из ряда «как дела?», протягивая стакан Ивару. Он молча, как и всегда, должен встать рядом и тогда они вместе перейдут дорогу на загоревшийся зелёный.       «23,22,21» светофор отсчитывает последние секунды. Так не хочется прерывать рутину. Через плечо Ивар всматривается в незнакомые шныряющие туда-сюда силуэты прохожих. Выходящий из знакомой двери знакомый силуэт, будничным тоном заданный вопрос — это было одним из самых приятных моментов поглотившей с головой рутины. Боль зажимает шею, Ивар обречённо вздыхает так и не дождавшись, шагает на полосу. А может это и к лучшему?       Схватившая его ладонь рука тащит на себя, а голос бормочет: Эй, ты здесь? Красный ещё. И правда, светофор с мерзким пиканьем считает «4,3,2,1» — зелёный.              Мир концентрируется лишь на глазах свысока смотрящих, на бьющем в нос запахе шалфея, коем пропитан хвитсеровский шарф. Его ладонь источает жар и тащит за собой на дорогу. Тащит за собой, как ребёнка, непослушно выбежавшего под колёса несущегося автомобиля. Ивар почти наступает брату на пятки, пока тот крепче сжимает ладонь. Ивар путается в колыхающихся полах плаща перед ним идущего и в лицо ему бьёт намокший махровый конец шарфа, окутывая травянистым шлейфом. Хвитсерк тянет за собой слишком быстро для хромающего Ивара. Скользит через потоки бегущих прохожих, держа его прицепом сзади. Кажется, они проходят Гольфстрим, бурлящий человеческими головами, а Ивар идет лодкой за кораблем. Течение успокаивается на повороте, тогда лодке дают пришвартоваться где-то сбоку. — Быстро? Прости, — когда Хвитсерк извиняется, у него всегда растерянный вид, особенно, когда извиняется перед младшим. Он извиняется так, будто сам виноват в покалеченных с детства ногах Ивара. Будто собственноручно ломал каждую их косточку.       Есть два вида извинения, первый — для окружающих, тогда ты говоришь «Извините, пожалуйста». Так зовут всех незнакомцев, или тех, чьё имя не так важно. Можно вцепиться в плечо и сказать «Извините, пожалуйста, ваше имя меня совершенно не интересует, впрочем, как и вы сами, а это всё я так, из вежливости, но вот какое дело...» Ещё так говорят, дабы скрыть свою нахально — сволочную натуру, когда, например распихивают толпу незнакомцев. «Извините, пожалуйста, вы меня так все заебали, честное слово, дайте пройти!» Обычно, когда тебе говорят «Я от всей души извиняюсь» это значит, что у человека, с тобой говорящего и нет никакой души, это значит «Я обидел тебя? Слушай, мне честно насрать на твои чувства, я извинюсь потому что так принято» И во всех этих случаях, будучи на противоположной стороне диалога, ты же не раздуешь скандал из-за того, что это «Извини» как то не так прозвучало?       Есть второй вид извинений — для близких. Те извинения, которые ни каждый может выдавить из себя. «Прости меня» звучит как покаяние перед действительно важным для тебя человеком.       В «прости» человек должен вложить действие, иначе всё это не более чем пустой звук. На своё «прости» Хвитсерк сбавляет шаг, когда за плечо его дёргают из толпы уже с холодным «Извините»       Появившийся из неоткуда мистер «Извините» назойливо входит в зону комфорта, так и не убирая руку с плеча, даже когда Хвитсерку приходится судорожно обернуться. Мистер перебирает выбившиеся у шва нитки и застывает в смущении. За километр от него веет древесными нотками Burberry — английская классика режущая дождевые озоновые нотки в воздухе. Англичанин? До мозга костей.       Зато сам Хвитсерк расцепляет замок ладоней  мгновенно. Суёт руки в карманы, оставляя Ивара в мокром холоде. Он так мгновенно меняется под взглядом незнакомца, что младшего начинает тошнить. — Привет, — подобно старому знакомому выдаёт парень в черном лоснящимся плаще, мерзко шмыгая носом. Бывают люди до жути странные в своей нормальности. Нет, они не идеальны, далеко не идеальны, они в самом прямом смысле слова нормальные. Та картинка, что напечатана в учебнике биологии с надписью «рис.12». Парень улыбается неестественно кукольной улыбкой, слишком широкой, как в кино шестидесятых, будто рот у этого лягушонка из пластилина и потом выдаёт, как по команде: «Очень рад познакомится», протягивая Ивару для приветствия свою руку на шарнирах.       Они в кукольном городке, вот почему сегодня всё так не по-настоящему идеально, телами играет ребёнок не придумавший ничего умнее: — Мне тоже, — ради приличия все тянут друг другу ладони и улыбаются тем, чем лица их наградил художник.              Они пластиковые мальчики, куплены в Норвежском BabyShop для капризной дочки парочки богатеев. Ивар почувствовал себя в пластиковом мире игрушечных домиков, среди копий штампованных Барби и Кенов. Но улыбайся и терпи. Здесь так принято. Нужно улыбаться, даже если по лбу хлещет ливень, плащ пропускает целый ураган и кости сводит. Тепло утеряно вместе с комфортом в тот момент, когда родная душа отпустила свою горячую ладонь. Не льсти себе, ничего ты не чувствуешь, пластиковый человечек.       Всё в момент появления этого персонажа извне стало таким ненастоящим, что хочется вырваться.              Потом он скажет Хвитсерку, сидя вечером на кухне, попивая кофе, «Он мне не нравится» и на переносице пара лишних морщинок покажут его недовольство.  Непонятно, это из-за поганой горечи в стакане или сомнительного мальчика-Кена. Потом Ивар скажет, так и не подобрав нужное определение: «Он такой ненастоящий...», А Хвитсерк будет смеяться. — Ненастоящий? В смысле? — Ну, с ним что-то не так, — по-лисьему сощурится, допивая остатки кофейной жижи, пригрозит Хвитсерку, так и не до конца поняв на что подписывается, — Я с тобой пойду. Ему я не доверяю.       Хвитсерк слеп по своей наивности. Он как ребенок радуется всем новым знакомствам и готов на любую авантюру, даже не подумав о последствиях. Душа его стремиться ко всему новому и неизвестному. Он плывёт по течению не думая о подводных камнях. Хвитсерк стремителен и душа его просит каждый день вкушать нового. Он идёт и смотрит щенячьим взглядом в глаза тому, на кого Ивар смотрит исключительно исподлобья.       Англичанин говорит: — Я устраиваю в субботу вечеринку в честь Хэллоуина. Не хочешь прийти?       Он кладёт локоть Хвитсерку на плечо, тот лишь по-дружески улыбается.       У Ивара же в глазах непонятно откуда взявшаяся ненависть к тому, кто покушается на его личное. В наушниках услужливо и во время заиграла «Colors» одна на двоих и вселенная говорит Хвитсерку прямо в левое ухо «Your little brother never tells you but he loves you so», а ревность у Ивара рвется из раздутых его ноздрей со рванными вздохами и тяжёлыми шагами. Вокруг только белый шум и необъяснимый адовый звон в ушах. — Ив, тебе вообще никто не нравится, — скажет ему Хвитсерк сидя всё на той же кухне. Тогда захочется подпрыгнуть со стула и со всей силы сжать его костлявые плечи, да так, что б с хрустом ломались ключицы. Захочется заорать, приводя брата в чувства, в порыве гнева и отчаянной попытке вразумить — Неужели ты не видишь!? — а потом бы Ивар прижал его к своей груди, гладя по голове и говоря — глупый, я просто боюсь за тебя. Но Ивар лишь отмахнётся и с присущей лишь ему нежностью, пожелает спокойной ночи.       Это скорее всего лишь ревность, застилающая весь разум, когда кто-то так нагло пытается разрушить вашу только-только наладившуюся идиллию. Это скорее всего страх. Страх что кто-то может отнять дорогого тебе человека. Глупая ревность, о которой Ивар раздумывает подходя к корпусу университета. Плетётся сзади этих двоих, со спины смотря, как на его место встал вшивый англичанишка в лоснящемся плаще. SØNDAG 9:09 a.m.       Здесь сладкий ладан витает в воздухе, запах его укутывает, обвивает и душит, так, что аж блевать с голодухи хочется. Налаченные тёмно-коричневые половицы кельи под ногами неестественно блестят, как только их касается редкий солнечный свет. Ещё они мерзко скрипят, когда Хвитсерк, как нашкодивший школьник нервно переступает с ноги на ногу. Руки за спиной, взгляд между досок уставлен  куда то под пол. Там собрался весь ад, дабы послушать что преподнесёт в этой деревянной кабинке очередной земной грешник. С каждой секундой тишины к горлу подкатывает ком вместе с волнением, ладони холодно потеют и его кажется сейчас вырвет прямо в божьей обители, прямо в церкви, тогда уж второй раз он точно не придёт. Ещё секунда и его выведут под руки, почти без сознания, а прихожане перекрестятся, подумав, что парнишка испустил дух. Потом кто-то опрометчиво скажет, что он святой или бесноватый — третьего не дано.       Нет, нет, этого не будет, расстёгнутая верхняя пуговица этого не допустит. Хвитсерк дёргает себе за горло белой рубашки и кашляет. Кашель в ответ, означает что местному священнику изрядно наскучило ждать, пока Хвитсерк соберётся с мыслями. И ощущение такое вязкое, зыбкое и тягучее как болото. В котором он тонет и всё это — последний шанс не задохнуться от тины в горле. Тина уже в камень превратилась и тянет ко дну. — Меня... — как то уж слишком прямо начал наш Богом осужденный, — Я узнал вкус спермы в семь лет.       На том конце перестали дышать. А ему казалось что он никогда в жизни этого не произнесёт вслух, но после этой фразы не захотелось забиться в угол или провалиться сквозь землю. Наоборот, плотину сорвало, он говорил и говорил и говорил. Слова как бушующая горная река эмоционально ревела с каждым выпущенным из рта словом. — Меня тогда изнасиловали, святой отец, — и на лице его будто блаженство. Поселилась непонятно откуда взявшаяся ухмылка, — знаете кто? Человек такой же как вы. Священник. И это продолжалось несколько лет каждый божий день. Орально, анально, представляете как мне было больно? У меня шла кровь, святой отец. Его это не смущало. Я кричал, просил Бога о помощи и знаете что? Ничего, абсолютно. А может и нет вашего этого Бога, если он не смог уберечь маленького мальчика? — Сын мой, — тихий шепот. Бедный старик, не часто наверное к нему приходят с подобной исповедью, — ты общался со специалистами? — Я общаюсь с вами сейчас, — молчание, кажется, дольше минуты, Хвитсерка не смущало. — И ты помнишь этого человека?       Он действительно пытался вспомнить хоть что-то. Каждый вечер ложась в кровать пытался вспомнить лицо этого ублюдка, но в памяти остались только размытые картинки. Каждую ночь он засыпал и думал, кто был этим извращенцем, каждую ночь он мог лишь отдалённо вспомнить его голос. Мозг штука хитрая. Из твоей памяти сотрутся под частую все травмирующие тебя воспоминания. И вот он опять вернулся к этому моменту своего детства, но раскопать хоть малейшую зацепку оказывается бесполезно. — Нет. — Обращался в полицию? — Отче, мать сама отдала меня в лапы этого зверя, какая полиция? Для матери он был чуть ли не святым. Да и смысла особого нет, вы все, кто при церкви — при деньгах. Он смылся, как только выдалась возможность. А если б не смылся, то откупился бы.       Говорил и говорил, хрустя костяшками, выгибая пальцы в обратную сторону до боли, смеялся и нервно скребся ногтям о деревянные стены. Гниль лилась из рта, речью, давно в нём сидевшей. Слово за словом, монолог приобретал всё более жуткий окрас, но Хвитсерк не замолкал минут двадцать, то и дело переходя с шёпота почти на крик. С крина на шёпот и снова на крик, а глаза кажется блестели бешенством. Теперь в нем можно было заметить иварскую кровь. Это в нём есть, только он сам настолько боится такого себя, что скрывает этот гнев за сладкой тепличной нежностью характера. — Знаете что, если я увижу его ещё раз в своей жизни то убью. Точно убью. Пулей в лоб, дестью ножевыми в сердце. Потом выпотрошу достав кишки через задний проход и зажарю сердце на сковородке. MANDAG 4:43 p.m.       Мальчик, тебе бы мозг разгрузить, а то внутри ульем жужжат пчелы, кусают в воспаленный мозг и лишь добавляют проблемных дум. Ты сам пасечник со стажем, так с любовью разместивший ульи в своей черепной коробке. Леток бы открыть не помешало, а то твои полосатые друзья сожрут тебя целиком изнутри.       А если откроешь и они сожрут всех тебя окружающих? И кого будет жальче? — И что, реально с ним пойдёшь? — Катерина спрашивает, будто и не веря что Ивар умеет веселиться, — Он что мальчик маленький? — смеется закатывая глаза.       А Ивар умел веселиться и любил иногда развеется в подобных, но не столь уж и интеллигентных кругах. На таких вечеринках у него виски обычно разбавляли колой, Richmond отстреливался у незнакомцев, а порошки заменяли чем то более природно выращенным. Сразу вспомнилась старшая школа и сомнительные тусовки у сомнительных знакомых. Люди, люди, люди, и все не друзья, а проходные знакомые, каждому из которых ты в пьяном угаре клянешься в любви. Там ты чувствуешь себя раскрепощенным, чувствуешь себя живым, да боже мой, тогда он хотя бы чувствовал хоть что-то. —Не маленький, — Ивар цокает, не зная, как будет правильней оправдать свою навязчивую заботу. Свой вечный чуть ли не родительский контроль. То место, которое он занял совершенно не по старшинству, — ты не понимаешь, там... — Ну, что там? Девушки наркотики и рок-н-ролл? Это Оксфорд, это нормально. У него же есть голова на плечах. Вот и в том дело, милая, что голова вся как дуршлаг дырявая, а душа открыта и наивна. Ивар молчит с минуту, пытаясь мысленно не скатиться в оправдания, а потом со вздохом выдаёт не впопад: Ты тоже идешь? — Эмм, нет, — девушка выдаёт равнодушно, — это вроде как закрытая вечеринка, Мне говорила про нее подруга, но если честно, я не люблю лезть в подобное.       Катя излишне спокойна, даже слишком. Перекинула ногу на ногу, раскинула плащевые полы по лавке и со строгим взглядом уставилась на бедного Ивара, что хаотично бегал взглядом по проходящим мимо студентам. Она будто просчитывает каждое его дальнейшее слово наперед, она будто что-то знает. Знает больше, что ей полагается. Она ведет себя слишком закрыто, для подруги у которой Ивар так опрометчиво попросил совета. — Так ты не любишь вечеринки? — Это не совсем вечеринка, Ивар.