Три категории

      За эти пять дней, что у Юлиана гостила Цири, они успели натворить такого хаоса, что из университета музыканта бы уволили точно. Если бы узнали, конечно. И это учитывая, что у Юлиана было очень мало свободного времени: всё-таки, работы было невпроворот — экзамены шли один за другим, студенты толпились у преподавательской так, будто там раздают свежие пирожки.       (Там действительно раздавали свежие пирожки: в один из дней Юлиан привел ласточку с собой в университет по ее просьбе, так как отказать он ей никогда не мог. Администрации он сказал, что это магистрка экологических наук и думает о получении докторской степени в Оксфорде — поэт так расхвалил ее, что никто даже не спросил, а зачем ей тогда бродить по кафедре искусств.       Цири стащила целую коробку с выпечкой (Юлиан знать не хотел, как она это провернула) и раздавала тем, кто приходил выпрашивать у преподавателей зачет.)       В один из дней, когда Юлиан должен был принимать экзамен у своих обожаемых искусствоведов, он решил, что устал окончательно (или ему просто хотелось пораньше уйти, чтобы провести время с Цириллой) и поставил всем отличникам высший балл, а остальным — четверки, а после этого сразу убежал.       В целом, за эти дни он чуть не завел щенка, чуть не улетел на самолете в Турцию и чуть не проник в здание правительства в центре города ночью.       — Уже уезжаешь? Даже не дождешься Геральта? — вздохнул Юлиан и помог девушке поднять с пола ее сумку с вещами.       — Пора, — кратко ответила она и шлепнула музыканта по рукам, как бы обозначая, что ей не нужна помощь.       — Ладно, — музыкант покорно убрал руки и потер место удара.       Он, конечно, знал, что Цирилла сильнее кого бы то ни было на земле, и даже Геральта может уложить на лопатки, но будучи натурой поэтичной, хотел открывать перед ней двери, дарить цветы и безделушки, как ребенку, и называть своей “маленькой милой принцессой”.       За эти дни он получил столько тумаков от нее за подобное обращение, что мог бы составить классификацию.       “Лютик, я старше тебя, не забывай!” — звучал в ушах голос ласточки.       “Да тут забудешь…” — ворчал Юлиан.       — Лютик, коробки.       — Да пристали с коробками! — возмутился Юлиан. — Помню, помню, всё! Так уж вам эти коробки покоя не дают, святая Мелитэле, за меня бы кто-нибудь так волновался, как волнуется за эти несчастные старые тетрадки и фотографии. Помню, всё рассортирую и отвезу на переработку, понял! Всё!       Цири усмехнулась, кивнула, потрепала Юлиана по голове и ушла.       Как только за ней закрылась дверь, музыкант сам не понял, что облегченно вздохнул. Конечно, эти дни были веселые, но вместе с тем и ужасно выматывающие — у музыканта не то что на отдых не было времени, не было времени даже сесть и спокойно выпить чаю. С утра на работу, там — ни свободной минуты, потом — к Цири, чтобы показать ей город, сводить во все любимые места…       Ввязаться в какое-нибудь приключение или может быть даже драку…       И вечером — музыка. Юлиан уговорил Цириллу на несколько уроков музицирования, что никогда у него не получалось раньше, и он считал, что ласточка делает невероятные успехи. Хотя он обнаружил себя на том, что решил бы, что ласточка делает невероятные успехи даже если бы та просто запомнила, где на нотном стане или на гитарном грифе нота до, и ничего больше.       Юлиан почувствовал, что совсем не хочет ничего сейчас разбирать, тем более — коробки со всяким хламом. Он хотел просто налить себе кофе, потому что был еще ранний вечер, сесть на диван в студии (который снова стал ему роднее кровати, так как на той всю неделю по-королевски спала Цирилла) и просто немного отдохнуть — не физически, морально.       — Нет, ну хотя бы одну коробочку, — пробормотал Юлиан, когда вышел в гостиную с кухни, держа чашку с кофе.       “Может быть, не сегодня?” — прозвучал в голове голос.       Юлиан застыл и почувствовал, как медленно расползается на две половинки — снова. За последнее время он стал все лучше контролировать свою целостность, или хотя бы научился хорошо себя в этом убеждать, но…       — Блять, и это тот момент, когда тебе снова надо до меня доебаться? Из-за коробок?       Юлиан старательно проигнорировал все жалкие аргументы, которые привел голос в его голове, и как назло двинулся к той коробке, которая стояла к нему ближе всего. Но почувствовал, что идти ему стало немного тяжелее, как будто он шагает под водой или в болоте по колено.       — Нет, у меня все еще больше контроля! Я поверить не могу, что тебе нужно спорить со мной даже по такому мелочному поводу. Я пообещал, что разгребу эти завалы, и я собираюсь заняться этим прямо сейчас, так что ради Мелитэле и всех остальных богов, умолкни и перестань выводить меня из себя. Ты абсолютно, совершенно, до ужаса невыносим, тебе, сука, говорили об этом когда-нибудь, Лютик? Хватит меня бесить, тебе не понравится, если я взбешусь, как не понравилось в прошлый раз. Да, это угроза.       Юлиан облегченно вздохнул, когда перестал ощущать сопротивление, но на его место пришло это стойкое нежелание, какое бывает только тогда, когда предстоит сделать что-то отвратительно-неприятное, например, встать из теплой постели в морозное утро или выпить горькое лекарство. Юлиан сделал большой глоток кофе, отставил чашку на журнальный столик у кресла и взял с пола первую попавшуюся коробку, чтобы поставить перед собой и открыть ее. Голос в голове утих, как будто действительно испугался недавней угрозы, и Юлиан почувствовал себя снова в своей тарелке и в своём уме.       В самом деле, разбирать свои старые вещи хоть и было занятием нудным, но как только Юлиан начал этим заниматься, он понял, что это в своей степени приятно. Каждый блокнот, каждая тетрадь и каждая книга несли в себе что-то интересное, легкую ностальгию, отзвуки воспоминаний, и он даже не заметил, как добрался уже почти до дна коробки, отсортировав те записи, которые можно было бы оставить, от тех, что можно выбросить.       “Отвезти на переработку”, — поправил он себя.       Книги лежали отдельной стопкой, рядом — чистые или наполовину исписанные тетради, которые еще можно было бы использовать хотя бы в качестве черновиков. Юлиан даже нашел парочку совершенно новых нотных альбомов, и один — уже начатый им же на первом курсе. Несколько мелодий, которые он там нашел, он не помнил, так что он сразу отложил этот альбом на рояль, чтобы как только он закончит, посмотреть, что же он там насочинял целых восемь лет назад.       “Странно, что я не наткнулся на него, когда выносил вещи из кабинета перед ремонтом”, — пронеслось у него в голове, но он тут же нашел ответ. Юлиан вспомнил, что собирал свои вещи из шкафов впопыхах, не глядя сбрасывая с полок в коробки все, что видел.       “А почему, кстати, куда я спешил..?”       Юлиан перевел взгляд на дно коробки и увидел, что там лежит целая куча его старых фотографий. Он тут же обрадовался, потому что раньше он действительно любил фотографироваться, и с друзьями они часто…       — Что значит — раньше? — пробормотал он. — Я и сейчас, наверное.       Юлиан обрадовался. И тут же почему-то расстроился, ему стало не по себе, немного страшно, тишина вокруг…       Музыкант потряс головой и уверенно потянулся к фотографиям на дне коробки. Достал наугад сразу штук пять и вытащил поближе к свету из окна, уже не такому яркому, как днем, но все еще позволяющему не включать искусственное освещение.       Юлиан застыл, неверяще глядя на собственные фотографии, и понял, что не может пошевелиться. То, что он видел на них, буквально заставило все внутри похолодеть, так, будто стужа пробралась под кожу.       — Так… так должно выглядеть мое лицо… — прохрипел он.       Воли пошевелиться не было, сил — тоже. Неожиданно Юлиану стало страшно даже оторвать взгляд от фотографий, потому что реальность вокруг заскрипела, затрещала, загудела, как звуки металлических балок, которые изгибаются во время изменения температур — еле слышно, но зловеще.       — Нет, нет, — Юлиан отрицательно покачал головой и наконец поднял взгляд от фотографий. — Быть не может, чтобы я забыл, какое должно быть выражение у моего лица. Я же… У меня же…       Музыкант вытащил из кармана брюк телефон трясущимися руками и, не с первого раза разблокировав экран, нашел иконку приложения инстаграма. Секунды, в которые загружалась главная страница ленты новостей, показалась ему вечностью. Он перешел в свой профиль, потом — в личные сообщения, и обнаружил, что ни разу за полгода не заходил в свою интернет-галерею.       — Сколько-сколько непрочитанных…       Юлиан снова потряс головой, как будто отгоняя ужас от непонимания происходящего, и перешел в следующее приложение — в твиттер, потом в ютуб.       И нигде он не появлялся уже с лета. Последняя активность профиля датировалась тем утром, когда после выступления в ресторане ему пришла целая куча гневных и любовных сообщений. Тогда он даже не зашел, чтобы просмотреть свои фотографии, записи, видео, только отвечал на письма. А потом — и это делать перестал. Кажется, потому, что не хотел наткнуться на очередное гневное сообщение, но почему?       “Какое-то слабое оправдание, мне же всегда было плевать на ненависть, конечно, я злился, но так, чтобы переставать что-либо делать из-за чьего-то недовольства — такого не было никогда. Как я сам не увидел в этом противоречие?”       В ответ его мыслям была тишина, еле слышное гудение холодильника, тихий шум труб, доносящиеся с улицы звуки машин и голоса людей.       Юлиан не глядя кинул фотографии на кресло и быстрыми шагами понесся в ванную к большому и светлому зеркалу, подсвеченному яркими лампами — он любил его, так как покупал и выбирал его сам специально для того, чтобы удобно было заниматься утренней и вечерней рутиной: бриться, умываться, наносить увлажняющий крем или причесываться. Это было самое удобное и освещенное зеркало в его квартире, и сейчас Юлиан считал, что ему необходимо самая хорошая и точно отражающая поверхность.       “Не психуй, подожди, успокойся”, — прозвучал тихий, но все же паникующий голос в голове.       — Сам, блять, не психуй, что происходит!? — взревел Юлиан и вздрогнул от того, как его голос отразился от стен.       Музыкант влетел в ванную, на ходу включая свет, и встал перед зеркалом. Он медленно обвел свое отражение взглядом снизу вверх и наконец посмотрел на свое лицо.       Выражение его лица было… мертвым. Он не мог иначе это описать, но попытался “обрисовать” для себя, что это значит. Юлиан приблизился к зеркалу, бегая взглядом по своему лицу, и уперся руками в раковину, схватившись за ее края так сильно, что побелели костяшки.       Лицо было абсолютно безучастным, не имеющим никакого выражения, но мышцы, замершие в одном положении, как будто были напряжены и натягивали кожу. Так, расслабленные губы не были сомкнуты и мягки, они словно остановились за секунду до улыбки, чуть-чуть в тонусе, немного приоткрытые, как у… как у мертвеца, который лежит в гробу — уголки губ стремились назад, к ушам, но недостаточно, чтобы отразить какое-либо настроение. Брови тоже были напряжены, немного приподняты над глазами. Можно подумать, что за секунду до того, как взлететь вверх в удивлении, они лишь слегка открыли верхнее веко, но остановились в этом положении, не разрешая расслабиться, но и не позволяя эмоции случиться. Но хуже всего выглядели глаза. Веко тоже было активно, глаза были раскрыты сильнее, чем нужно было при расслабленном взгляде, но недостаточно, чтобы решить, что взгляд распахнулся в удивлении — это были глаза, какие бывают у безумца. Картину завершали зрачки, узкие, как у кого-то, кто смотрит на солнце. Зрачки не двигались, как должны, чуть дрожа на движениях (хотя музыкант не был уверен, что это возможно: углядеть, как двигаются твои глаза в зеркале), а замерли, как стеклянные, позволяя всей сине-зеленой радужке залить глаз.       Все лицо было лишенным… всего.       “На меня как бездна посмотрела”, — вспомнил Юлиан слова ласточки и понял, что это было самое точное выражение, которое только можно придумать.       На Юлиана смотрела бездна, пустота, оболочка, лишенная жизни, и он не понимал, почему не видел этого в зеркале раньше — ему казалось, что всё в порядке. Он бы и дальше так думал, если бы не увидел, каким на самом деле было выражение его лица, то есть, живым и озорным, блестящим, красивым в своем движении, просто — человеческим.       Глаза не давали ему покоя, была в них еще какая-то деталь, которую Юлиан никак не мог различить, а потому вглядывался в свое отражение, как в картину. Через долгую минуту он наконец смог понять, в чем дело. Музыкант был уверен, что смотрел перед собой, буквально на двадцать-тридцать сантиметров вперед, ровно в зеркало, и он знал, что при такой близкой точке внимания взгляда зрачки должны быть чуть обращены к носу, или, по крайней мере, смотреть прямо.       В зеркале же глаза смотрели как будто далеко вдаль, сквозь, оттого зрачки были чуть дальше друг от друга, чем должны были быть. Как будто немного косили, но недостаточно, чтобы решить, что они действительно смотрят в разные стороны — нет, просто они смотрели прямо вдаль.       Юлиан на это очень надеялся, потому что очень не хотел быть косым. Этого ему еще не хватало — лечиться от косоглазия.       — Да что такое-то? Я не понимаю! — вскрикнуло отражение.       Юлиан был уверен, что ничего сейчас не говорил. Он увидел, что отражение моргнуло — хотя также был уверен, что невозможно увидеть в зеркале, как моргаешь, по… очевидным причинам. Однако же, мертвое лицо в зеркале было возмущено, и недоуменно моргало, рассматривая Юлиана.       — Да всё в порядке, что за шутки!? — вскрикнуло отражение и схватилось за края зеркала.       Юлиан отшатнулся и понял, что не может вдохнуть от ужаса, сердце перестало стучать, замерев в груди так болюче, что хотелось упасть на колени и сжаться в комок. Но он упорно продолжал смотреть на отражение.       Тем временем отражение поудобнее ухватилось за края зеркала, и музыкант бы поклялся, что увидел, как пальцы отражения вылезают за пределы плоскости стекла. Отражение оттолкнулось коленом о раковину и выскочило в ванну, нагло шагнув прямо по тумбочке, сбивая зубную щетку и мыло.       Юлиан моргнул, и галлюцинация пропала. Мыло стояло на месте, зубная щетка — тоже, в отражении был снова он один, да, немного… мертвый, кажется, судя по лицу, но всё-таки он сам.       Юлиан снова приблизился к зеркалу, моргнул, и отражение снова заговорило:       — Да что такое-то? Я не понимаю! — возмутилось искаженное пустотой лицо, и отражение снова схватилось за края зеркала.       Юлиан заставил себя вдохнуть, и голова закружилась от того, что воздух наконец поступил в легкие — музыкант не знал, сколько времени стоял, не дыша. В момент, когда пальцы галлюцинации снова начали выходить за пределы стекла, Юлиан, не успев подумать, занес кулак и с пугающей скоростью стукнул по зеркалу — именно так, как учил Геральт.       Удар был поставлен, удар был сильным и точным, удар разбил стекло за одну попытку вдребезги. Звук, последовавший за этим, резанул по ушам сильнее, чем свист и скрежет поезда метро, резко останавливающегося на станции. Юлиан заставил себя вдохнуть еще раз, но тут же понял, что сделал это зря: вместе с воздухом в его легкие проникла реальность, сжимая их, и боль от осколков стекла на руке поразила его.       Юлиан никогда не был хорош в том, чтобы абстрагироваться от боли. Он очень хорошо скрывал ее, но это не значит, что он не чувствовал боль.       У Юлиана был очень низкий болевой порог, на самом деле.       Музыкант приблизил рассеченную, разбитую в мясо руку к лицу и пригляделся к ранам, пытаясь понять, почему боль настолько отвратительная, даже хуже, чем должна была быть при подобном ранении. Он достаточно встречался в своей жизни с ранениями, чтобы знать, какая боль была обоснована, а какая — нет. И с ужасом он понял, что же заставляло боль пульсировать до такой степени, что к горлу подступала тошнота: разрезанная стеклом кожа тут же пыталась срастаться, но, срастаясь, снова разрезалась об осколки, застрявшие в руке. И по кругу, снова и снова.       Юлиан закричал в агонии и сорвал с шеи амулет здоровой рукой. Боль тут же чуть притупилась, наконец потекла кровь, тошнота отступила. Он судорожно вздохнул и понял, что не может заплакать — глаза были сухие, как будто он не моргал уже несколько минут. Он с болью моргнул и еще раз глубоко вдохнул.       На плохо гнущихся ногах он побрел из ванной в гостиную, где оставил телефон. Нужно было срочно позвонить Йеннифэр, ведь галлюцинации стали совсем безобразными.       Юлиан взял с полки в прихожей телефон, хотя он не помнил, что клал его туда, видимо, пока он бежал в ванную, он и сам не заметил, куда его положил. Держась за стенку здоровой рукой, наконец дошел до гостиной. Он честно хотел сесть в кресло, но силы оставили его уже в дверях, так что он медленно сполз по стенке на пол. В голове было горячо и противно, тошнота и страх скрутили живот, раненая рука занемела от боли, горячая кровь текла тонкими медленными струйками по локтю, собираясь на нем в том самом, до ужаса неприятном месте, где скапливаются холодные капли воды, когда моешь посуду. Хотелось вытереть локоть от крови, но Юлиан не мог даже пошевелиться: холодный пот, выступивший на коже, как будто сковал его.       — Ничего, приедет Геральт, скоро приедет Геральт, он писал, что скоро приедет… — пробормотал Юлиан и тяжело сглотнул, но тут же закашлялся. По горлу прошла слюна, как вода по наждачке, вызывая боль, но не увлажняя.       Неожиданно он услышал тихий, успокаивающий проигрыш на рояле, нежный, как колыбельная, вкрадчивый и красивый. Разумеется, его это не испугало — он постоянно слышал музыку, играющую в голове, сколько себя помнил, и он был рад, что сейчас его подсознание подкинуло ему ненавязчивую клавишную мелодию, по крайней мере, под нее легче дышалось. Но Юлиан считал, что это не то, что нужно ему сейчас. Нужно действовать, ведь последние крохи здравомыслия выскальзывали из его рук, растворяясь в воздухе.       “Включаю: Superorganism - Something For Your Mind,” — послышался искусственный, резкий и компьютерный голос колонки с кухни.       — Я… ничего не говорил! Я не просил ничего включать! — закричал Юлиан и вцепился в откос двери, чтобы подняться с пола. Только он подумал, что можно немного отдышаться…       — Я просил, — спокойно произнес кто-то голосом Юлиана.       Музыкант резко повернул голову в сторону звука, и осознал, что за роялем все это время сидела фигура, которую он не видел из-за того, что та была скрыта приподнятой крышкой инструмента.       Из-за рояля вышел бард.       — Нет, блять, серьезно что-ли… — пробормотал Юлиан и стал рассматривать… себя.       Повзрослевшего, стройного (или немного худого, если честно), одетого в белую кружевную сорочку со сложным волнистым воротником и рукавами, в светло-серых брюках с защипами, которые явно были не средневековыми, а как минимум стиля двадцатого века. Ткань брюк аккуратно уходила в высокие черные кожаные сапоги. Юлиан снова метнулся взглядом вверх и посмотрел на свое лицо, на себя.       Опять же, повзрослевшего, с отросшими волосами, серьезного, чуть небритого.       — Что за хуйня… — простонал Юлиан и с силой приложился затылком о стену.       — Прекращай, — поморщился Лютик и потер затылок. — Хорошая же песня, из твоего плейлиста, между прочим, и настроение у нее такое меланхоличное, то, что нужно сейчас…       — Ты, блять, сам прекращай! Что это за фокусы, это ты устроил!?       — Нет, конечно, — вздохнул Лютик и провел большим пальцем по своей ладони. Он мял свои руки в задумчивой нерешительности, но стоял прямо и смотрел честными глазами. — Я наоборот пытаюсь тебя успокоить.       — Именно поэтому решил прийти в гости как галлюцинация? Охуенный способ, спасибо, мне очень нравится, и, блять, не трогай мой рояль. Это мой рояль. И моя банкетка. И… мои штаны! Это мои штаны, Лютик!       Лютик сглотнул, поджал губы и устало подпер бока руками. Повисла небольшая пауза, после которой бард произнес:       — Вот именно потому, что ты пытаешься всё поделить на мое и твоё, это и происходит. Ты разделяешь нас, между нами образуется пустота, вакуум, черная дыра, как угодно, темнота. А из темноты всегда лезут монстры, ты должен был уже это выучить, Лютик.       — Не Лютикай! Называй меня по имени!       Лютик очень тяжело по-геральтовски вздохнул и кивнул, как кивают капризному ребенку.       — Юлиан, хорошо, извини.       — Не извиняю, — Юлиан покачал головой и хотел закрыть лицо ладонями, но едва он двинул раненой рукой, вспышка боли прошила его от кончиков пальцев до плеча. — Ебаный в сраку, курва недоношенная… Лютик, ты сейчас залезаешь обратно мне в голову и сидишь тихо, понял меня? И не выебываешься, пока я тебя не захуярил.       — Мне нравится, как ты ругаешься через слово, но я должен отметить, что делаешь ты это не так изящно, как мог бы. От Геральта понабрался простых ругательств… И да, это ты залезаешь мне в голову, потому что очевидно, что мы тут, — Лютик многозначительно ткнул пальцем в место под своими ногами.       — Очевидно, что мы сидим, причем тут, — Юлиан ткнул пальцем здоровой руки в место на полу, где сидел.       — Юлиан, дорогой мой, послушай, ты должен…       Юлиан случайно мазнул взглядом по отражающей поверхности стекла двери, и увидел в нечетком отражении такой ужас, что не смог описать его. Существо, похожее на него только волосами и плечами, кричало — и кричало оно тишиной и скрипом деревянных стульев.       Юлиан быстро отвернулся и посмотрел на Лютика.       — Нихуя я не должен! — взревел музыкант и яростно взмахнул здоровой рукой. — Это ты должен! Точнее — не должен! Не должен был поселиться в моей голове, ты, мертвый старый хуй, и сводить меня с ума своими выходками! Что это сейчас было? Это ты устроил, я же знаю, что это ты устроил! Зачем, скажи мне, зачем пугать меня до чертиков? Мне что, по-твоему, охуенно легко живется? Всё, блять, не будет никаких мы, я запираю тебя за стеной, и только попробуй вякнуть…       — Ты не можешь запереть меня, используя мои же воспоминания о том, как это делается, — нахмурился Лютик, но его глаза тут же округлились в удивлении, а рот приоткрылся. — Можешь? Да быть не может, это же… Юлиан, это же просто невежливо с твоей стороны! Выслушай: я тоже вижу, что галлюцинации стали совсем плохими в последнее время, но я честно не виноват в этом. Подожди.       Юлиан отрицательно махнул головой, зажмурился и сосредоточился. Образ Лютика растворялся, голос постепенно затихал, ощущение чужого присутствия уходило.       — Стой, боги, молю, подожди! Святая Мелитэле, я знал, что так будет… — едва слышно добавил Лютик.       Юлиан зацепился за эту фразу, как колючий и липкий сорняк цепляется за штанину.       — Что значит знал? — недоуменно прошептал Юлиан и быстро потянул Лютика обратно, открывая глаза, заставляя того встать перед ним там же, где он стоял.       Лютик, в свою очередь, вымученно простонал и закрыл лицо рукой.       — Проговорился случайно, да? — понял Юлиан и весь подобрался. — Что значит знал?       Лютик молчал.       Осознание металось по его подсознанию, как загнанный обезумевший зверь, но было поймано сознательной частью разума прямо за хвост и подсвечено ярким воображаемым солнцем для детального рассмотрения.       — Стой, ты знал? В прямом смысле — знал? Господи, ну конечно, ты знал… То, что я не видел, как выглядит мое лицо — ты постарался? Приглушил точность отражения, укрыл от меня реальность, чуть замылив ее… Отвадил от соцсетей, чтобы я случайно не увидел свои настоящие глаза, запрещал разбирать коробки, потому что знал, что я там найду. И галлюцинации ты тоже убирал, пока они не стали совсем ужасные, до того отвратительные, что укрыть их стало невозможно — как сегодня и весь последний месяц, да? А… стой, а подарки?       — Быстро ты меняешь тему, — проворчал Лютик. — Давай сначала об одном, потом, может, о другом…       — Подарки! Ты разорил меня, буквально — разорил, ты подарил самые неприлично, пошло-дорогие подарки Геральту, Цири, Йен, Эскелю… Потому что это были… Блять, это были прощальные подарки!?       — Я уверен, что ты можешь говорить более связно, без таких тяжелых пауз, — задумчиво-обвинительно проговорил Лютик и посмотрел на свои ногти.       — Ты знал, что так будет, ты знал, что я прогоню тебя, и ты подготовился. Ты знал, что так будет, но все равно продолжал скрывать от меня… Ты мне полгода твердил, что я должен перестать разделять нас, отталкивать тебя, а сам — столько месяцев подряд скрывал от меня огромную часть моего же сознания? Ты буквально сам отделил меня стеной — а потом винил меня, что я это устроил! Тебе, блять, говорили когда-либо, что ты самая отвратительная манипулятивная мразь из живущих?       — Несколько раз, — кивнул Лютик, — но это не значит, что я согласен. Я просто хотел помочь тебе: не мог смотреть на твою боль. Ты же сам сказал тогда, помнишь? Ты сказал: “Я не хочу.”       Юлиан вспомнил, что кричал разную околесицу на утро после того, как вспомнил смерть от когтей монстра, но он даже представить себе не мог, во что выльется неосторожно оброненная фраза.       — Ты разделил нас, но повесил всю вину на меня, — рыкнул Юлиан.       — Ты разделил нас, а я пытался помочь тебе.       — А я не просил никакой помощи! — взревел Юлиан и вскочил на ноги. Голова закружилась, но недостаточно, чтобы покачнуться.       Юлиан разозлился настолько сильно, насколько вообще кажется не злился никогда. Заряд адреналина с яростью пронесся по венам, и он начал слышать собственное сердцебиение, шипящее, как морской прибой. Он махнул обеими руками, потому что боль просто перестала ощущаться, подавленная подлетевшим уровнем гормонов, и Лютик пропал так резко, как будто его никогда и не было. Стало тихо, пусто и спокойно.       Пока боль от ран снова не настигла его, а адреналин не уступил здравомыслию, Юлиан поднес руку к лицу и аккуратно вытащил все осколки из ран. Благо, мелких почти не было — он разбил стекло на достаточно большие куски. После этого Юлиан прошел на кухню, уверенно и твердо, но отводя взгляд от всех стёкол, зеркал и даже старательно избегая своего отражения в отполированном боку электрического чайника. Музыкант достал аптечку, открыл ее, сел за стол и начал медленно и методично обрабатывать раны на руках. Он знал, что заживет быстро, как и всегда, плюс ко всему, он понимал, что стекло не порезало ничего важного, судя по тому, что пальцы не потеряли своей способности двигаться. И всё равно Юлиану было обидно, что на его идеальных, красивых руках будут шрамы.       “Может быть, это моя судьба — шрамы на руках? От ожогов ли, от стекла ли…”       “С утра схожу в больницу, пусть зашьют красиво.”       “Нет, скоро приедет Геральт, попрошу его, он сделает это не хуже, чем врач.”       Мысль о том, что ведьмак должен быть в ближайшие пару часов, немного успокоила его. Чтобы остыть окончательно, он открыл приложение отслеживания местоположения по маячку, и какое-то время просто бездумно наблюдал за дорогой ведьмака. И вымученно улыбнулся, когда увидел, с какой скоростью тот едет — соскучился, что ли? ***       Геральт резко остановился на обочине, когда почувствовал, что хаос начал волнами выходить из него, осушая весь запас ведьмачьей магии до конца. Это было до ужаса больно, но он взял себя в руки, и, не тратя времени на звонки, понесся по дороге быстрее, чем до этого, раза в полтора.       Через минуту боль отпустила его также резко, как и началась. ***       — Йеннифэр?       “Да, слушаю.”       — Я решил.       “...Ты решил?”       — Сколько времени тебе нужно на подготовку?       “Стой-стой-стой, Лютик. Подожди. Ты же сомневался, мы обсуждали с тобой несколько раз, что это не стопроцентный вариант решения проблемы, говорили о возможных откатах, о том, что мы не знаем природу того, что происходит с тобой. И тут ты мне звонишь и рубишь с плеча? Успокойся. Что случилось?”       — Всё случилось, Йеннифэр, всё худшее, что могло случиться. Я сошел с ума, и это сейчас не фигура речи. Я буквально — поехал кукухой. Тут уже не до шуток, моя дорогая. Либо я избавляюсь от мертвой части себя, либо я и сам сгину, без вариантов. И если есть хоть один шанс из ста, что мне что-то поможет, я вынужден полагать, что это лучшее из того, на что можно надеяться.       Йеннифэр помолчала, обдумывая сказанное, и произнесла наконец чуть севшим голосом:       “Мне понадобится полгода, чтобы накопить запас магии достаточный на подобную операцию.”       — Полгода? — застонал Юлиан и стукнулся головой о стол, за которым сидел.       Йеннифэр услышала это и поняла, что тот сейчас сделал, но не нашла в себе сил или желания усмехнуться.       — Думаю, я знаю, как сделать это быстрее. Тебе же не понадобится такое количество хаоса, если я сделаю всё сам? Я уверен, что восхитительно контролирую свой разум в данный момент, даже лучше, чем те, кто учили меня этому. Мне просто нужен… доступ.       “Лютик, ты не понимаешь, — снисходительно, но грустно усмехнулась чародейка. — Дело не в том, что мне нужен хаос для того, чтобы залезть тебе в голову. Хаос нужен для того, чтобы сама операция по… удалению ненужных воспоминаний прошла успешно. Если угодно, дело не в хирурге, а в инструментах, которые нужно долго… ковать. Понимаешь?”       — Нихуя не понимаю, — вздохнул Юлиан. — Ладно. Точно нет никакого способа сделать это быстрее? Я схожу с ума, моя дорогая, я не шучу.       “Значит, держись,” — бессердечно припечатала чародейка.       Юлиан вымученно хохотнул.       — Полгода так полгода.       “Лютик, может ты еще передумаешь? Геральт… расстроится. Я устала терпеть его кислое… — чародейка на секунду остановилась, подбирая слова, но решила, что сейчас вообще не время выбирать выражения, — еблище. Кислое еблище. Сил нет.”       — Йеннифэр, — протянул Юлиан и снова упал лбом в стол. После короткой паузы он добавил совсем другим голосом: — Не делай это еще сложнее, чем это уже есть. Я, может быть, впервые за всю свою жизнь выбираю себя. ***       Геральт открыл квартиру своим ключом и зашел, впрочем, достаточно спокойно: еще из-за двери его чуткий и возбужденный ведьмачий слух уловил сердцебиение Юлиана, так что пришел в себя Геральт уже тогда, когда поднялся по лестнице на нужный этаж. Он закрыл за собой дверь, кинул сумки на пол, приставил чехол с оружием к стене у двери и понял, что в темноте зеркало прихожей не отражает ночной городской свет из окна гостиной. Ведьмак прищурился, но вместо того, чтобы приглядываться в темноте, напрягая глаза, и так уставшие после долгой дороги, он включил свет.       Зеркало прихожей было завешено простыней. Стекло двупольной двери, ведущей в гостиную — тоже. Геральт уже открыл рот, чтобы позвать Юлиана и спросить, что это все значит, но тот зашуршал чем-то в спальне, скрипнула кровать и послышались тихие медленные шаги.       — Привет, — протянул музыкант и зевнул, привалившись к стене.       — Рано ты, — хмыкнул Геральт вместо приветствия. — Что с рукой?       — Я расхуярил зеркало в ванной, — честно признался Юлиан, — переволновался, выпил снотворного двойную дозу и лег спать. Примерно…       Юлиан почувствовал, как крепкая стена из матового стекла в его сознании пошла трещиной, как будто лопнула от мороза. Он понял, что снова сближается со своей второй личностью, которую очень успешно запер парой часов ранее, и ему стало не по себе от того, что он снова теряет контроль.       “Он уже скрыл часть реальности от меня однажды… что, если он просто скроет от меня всё — запрет меня в моей же голове?” — подумал музыкант и нахмурился.       Геральт не мог понять эмоции и мысли, отражающиеся на лице Юлиана, но видел, что с глазами всё в порядке — вполне живое выражение, немного уставшее, немного сонное, но без всякой пустоты. Ведьмак с досадой вспомнил, что до сих пор не научился различать, когда поэт становится больше свой старшей версией, а когда — своей младшей версией, потому что очевидно… они были абсолютно одинаковые.       Юлиан тяжело вздохнул, зажмурился, повисла тяжелая тишина.       “Кирпичная стена. Трехслойная, высокая, красивая, красная. Крепкая, уходящая фундаментом под землю. С выложенным желтым кирпичом узором наверху. На пять километров больше в радиусе, такая, чтобы поместился целый город. Достаточно? Теперь должно быть лучше.”       Юлиан открыл глаза, и облегченно расслабился, чуть привалившись к стене.       — О чем я? Примерно час назад пошел и лег, не дожидаясь тебя, решил, что самое время выспаться — неделька, знаешь, была веселая. Но я тебя уверяю, что всё было в рамках законодательства, Геральт.       Геральт усмехнулся и кивнул, впрочем, он не выглядел так, будто поверил.       Юлиан задержался глазами на этой легкой усмешке, на теплом янтарно-желтом взгляде, и почувствовал, что кирпичи из ментальной стены вылетают, как ядра из пушки, один за другим.       — Рад, что ты в порядке, — честно признался ведьмак, и облегчение, которое затопило его, отразилось во всех повадках: в том, как он вешает куртку на крючок у входа, в том, как он снимает ботинки перед тем, как пройти вовнутрь квартиры.       — А это все простынями завесил, чтобы тоже расхуярить неповадно было? — легко сыронизировал ведьмак.       Юлиан обожал наблюдать за тем, как Геральт расслабляется и становится мягким, шутливым.       Стена рухнула с грохотом.       — Стой! — крикнул Юлиан и отступил на шаг, когда Геральт приблизился к нему.       Ведьмак, если честно, предпочел бы никогда не слышать этот серьезный, угрожающий тон, с которым музыкант приказал ему остановиться, потому что это было странным образом пугающе: Юлиан не должен был так звучать. Он почти никогда так не звучал.       “Бетонные. Бетонные, каменные стены. Что? Что это может быть? Великая китайская стена, семь метров в толщину, неподвластная ни времени, ни погоде, ни оружию. Серо-бежевая, непокорная, холодная, тяжелая,” — визуализировал музыкант и облегченно вздохнул.       И тут же понял, что даже эта стена не продержится и минуты, если ведьмак подойдет хотя бы на шаг ближе, и тем более, если прикоснется к нему.       — Стой, не подходи, — резко сказал Юлиан с равной смесью мольбы и приказа.       — Ты в порядке?       — Нет, я, блять, не в порядке, — рыкнул Юлиан и старательно отвел от Геральта взгляд.       Ведьмак понятия не имел, что только что послужило такой резкой смене настроения, но действительно стоял на месте, ожидая, когда Юлиан объяснит что происходит. Но он с объяснением не спешил: замер, держа глаза закрытыми, весь напряженный, как струна. Повисла тяжелая пауза.       “Он… соединяет меня? Очевидно, он соединяет меня! Как я не догадался об этом раньше, я же столько раз чувствовал, как становлюсь целым, когда он целовал меня, и даже не подумал как-то объяснить это для себя…”       “Лютик, блять! Конечно, я подумал, как объяснить это для себя, но сам не знал об этом! Черт возьми!”       Юлиан ощутил удушающий, всепоглощающий и темный страх того, что он сейчас навсегда потеряет себя, контроль над своим разумом, над своей личностью, и расползется, как плохо сшитая рубашка, на лоскуты. Поэт боялся, что именно сейчас он по-настоящему умрет как мысль, как идея, как душа, и даже, может быть, не узнает об этом, навсегда запертый в своем сознании, как в клетке.       С идеальной картиной происходящего, как в раю, но — в мертвом раю.       Юлиан не знал наверняка, что его вторая личность поступит так с ним, но не мог найти ни одного аргумента, почему бы его вторая личность отказалась от того, чтобы так поступить.       Потому что он знал себя. Он бы умер за Геральта, не то что бы поступился границами своего разума.       И этот паттерн нужно было срочно исправлять и выкорчевать из себя. Иначе он умрет второй раз, но намного менее честно — даже сам не узнает об этом.       — Уходи, — процедил Юлиан резко севшим голосом.       — Что? — опешил ведьмак.       — Уходи, Геральт, пожалуйста.       — Я не понимаю.       — Нечего понимать. Бери вещи и уходи. Сейчас.       “Умоляю, Геральт, пожалуйста, прошу тебя, уходи.”       — Юлиан, скажи мне сейчас же, что с тобой.       Юлиан глубоко вдохнул, поднял голову, и посмотрел куда-то вдаль над головой Геральта, избегая прямого взгляда глаза в глаза.       — Я думаю, что на этом наше путешествие окончено. Всем историям однажды должен прийти конец. Уходи сейчас, пожалуйста, и прости меня за это, но ты стал слишком близко к моей коже. Ты стал слишком важен для меня, нездорово сильно, глубже, чем можно позволить.       — Я никуда не уйду, пока ты не объяснишь мне, в чем дело, и почему от тебя несет страхом, — тихо, медленно и немного угрожающе проговорил ведьмак.       — Я ушел, когда ты попросил меня, так что я хочу вернуть услугу. Уходи сейчас и не возвращайся.       “Ладно, это было подло даже для меня…” — подумал Юлиан.       Впрочем, стыдно ему не было, хотя глаза Геральта округлились, а лицо исказилось — музыкант не успел увидеть, как именно, потому что поспешно отвел взгляд.       Послышалось шуршание, скрип кожи, три тихих шага, звон связки ключей, ударившейся об столешницу тумбочки в прихожей, и, наконец, звук закрывающейся двери.       Юлиан облегченно выдохнул и медленно осел на пол.       Он снова был в порядке.