Соцработник

      Вошедший удивленно присвистывает, замечая оставленные Макаром на полу в прихожей следы отвращения к себе и всему сущему. Слышно, как он проходит на кухню и шарит в шкафах, открывает холодильник.       — Я так понял, пицца отменяется, — раздается его насмешливый голос. — Судя по тому, что я увидел, мой новый подопечный предпочитает похлебку из пауков и прошлогодних хлебных крошек. Да и ту не чаще раза в месяц.       Макар молчит. Он всегда чаще всего молчит. Так было еще со школьных времен, когда веселый гомон и вопли одноклассников казались ему чем-то вроде морского прибоя — постоянный фоновый шум, на который не стоит как-то особенно реагировать. Так было и в компаниях, где он обыкновенно отсиживался наедине со своими мыслями, а когда обращались к нему напрямую, отделывался кривой улыбкой и односложным ответом. Не видел смысла. На самом деле, никто никому не интересен по-настоящему, и стоит собеседнику не увидеть собственное отражение в виде похожего на зеркало внимательного слушателя, он быстро сваливает, оставляя глупые попытки «общаться». И еще это липкое чувство — когда страшно сказать что-то не то, что обязательно повлечет проникновение в твой мир чужих нечутких рук, громких навязчивых голосов, издевательского снисхождения. Но до тех пор, пока ты молчишь, ты невидим для них, как Хома Брут для Вия. Тебя нет.       Сейчас он молчит также от запоздало накрывшей паники. Нужно отвечать, абсолютно непонятно что именно, и какие последствия повлечет этот его ответ. Молчание затягивается, и чем дольше оно длится, тем сильнее приступ страха, чаще колотится сердце. Хочется просто исчезнуть. Тот, кто за дверью, совершенно ничего не понимает. То, что для него является обычным жизненным процессом — просто заговорить так непринужденно с незнакомым человеком, для Макара требует неимоверной мобилизации всех его жизненных сил.       — Да знаю, знаю, — певучий голос незнакомца как будто отвечает на его мысли. — Тебе ничего не надо, не хочешь говорить, противно моё присутствие. Хорошо, ухожу без вопросов, распишись только о моём посещении.       Макар осознает свою ошибку слишком поздно — когда в едва приоткрытую им щель, достаточную только для того, чтобы просунуть бумаги, тут же оказывается вставлен ботинок. Тяжелый, мощный, неотвратимый, как танк. Дальше, отвоевывая себе пространство, словно заявляя права на одинокую, никчемную Макаровскую жизнь, в проеме появляются, неуклонно расширяя его, точно во второсортном фильме ужасов, сначала руки, а потом нагло ухмыляющаяся физиономия вторженца.       Сопротивляться Макар даже не пробует, себе дороже, на ногах-то еле стоит, и делает несколько шагов назад, уперевшись спиной в стену. Бежать некуда.       Человек, назвавший себя социальным работником, мажет взглядом по заваленной мусором зашторенной мрачной комнате. На стенах наползают друг на друга, скрывая обои, картинки, рисунки, бумажки, исчерканные корявым почерком. Узкая полутораспалка с драным засаленным бельем, на липком полу — реконструкция стоянки Мамаева войска. Ну просто не может же быть столько мусора от одного человека.       Не получив никакого сакрального знания из исследования обстановки, вошедший останавливает взгляд на замызганном и жалком жителе комнаты.       — Ну что, Сыч, пошли мыться, — не спрашивает, утверждает. Как будто право Макара отказаться уже утрачено.       — Почему?.. Сыч?       — Вот сам и посмотришь. Зеркало в ванной есть? Тебе помочь дойти?       Нет! Я сам! Сам! Только не прикасайся! Какое еще, на хрен, на себя смотреть? В ванной я бы с удовольствием посмотрел только на потеки собственной крови.       Плитка в совмещенном сортире грязная и растрескавшаяся, возрастом с этот дом. Когда-то она была белой, но даже сейчас на ней хорошо оставляет следы черный маркер, чем Макар с удовольствием воспользовался сразу же после переезда, вылив на стены все, что накопилось в душе. Накопилось много. Собственные вирши, любимые цитаты, неловкие рисунки и надписи, лишенные всякого смысла. Имелась даже пентаграмма, которую он старательно перерисовал из «Практической магии» Папюса. Никто, однако, не явился. Пустая душа его оказалась не нужна даже силам зла.       Макар не сопротивляется, когда соцработник разворачивает его за плечи к зеркалу, по которому наискось кривится надпись «Умри!». Он разглядывает волосы отражения, слипшиеся сосульками, словно перья больной птицы. Скулы и нос заострились, и в сочетании с затравленным, грязно-желтым взглядом из-под припухших красных век действительно придают схожесть с каким-то диким животным. Скорее зверем, чем птицей. Лисой. Больной лисой. Бешеной, судя по засохшей корке вокруг рта и на подбородке.       Хотя, о чем это он — даже бешеная лиса, и та выглядит гораздо более жизнеспособно, чем фантом, глядящий на него из зеркала безжизненными круглыми глазами. Он словно сама пустота. Будто тень, отброшенная на существование.       На костлявых плечах отражения лежат руки. Крепкие и сильные, нелегко будет вырваться в случае чего. К слову, вырываться нет ни сил, ни желания.        Как же повезло бы, если вдруг этот громила пришел, чтобы убить меня. Какое чудесное решение всех проблем сразу. Хотя, куда там, так подфартить вряд ли может.       Действительно, руки соцработника держат его спокойно и безэмоционально, как нечто неодушевленное. Без заинтересованности, но и без отвращения, так что он, обычно дергавшийся от любого физического контакта, не ощущает в данный момент никакого желания избежать его. Взгляд на постороннего человека через зеркало напоминает разглядывание рисунка — объект кажется не совсем реальным и оттого не страшным.       На правой руке соцработника, из-под закатанного рукава рубашки — нелепой рубашки с попугайским принтом, Макар ни в жизни не надел бы такую, хотя на этом булдыге она смотрится божественно, не скрывая рельефа бицепсов и мощной груди, — выглядывает странная цветная татуировка. Змееподобное существо, извернувшись кольцом, остервенело кусает себя за хвост. В глазах рептилии застыла вселенская скорбь, изо рта выступила кровь, но своего дела она не прекращает. Макар даже посочувствовал боли этого змея, задыхающегося, но продолжающего впихивать собственный хвост все глубже в глотку.       Сожрать себя вознамерился? Не нашел другого выхода?       Кличка, которой его окрестил незваный гость, неожиданно удобно легла и на слух, и на душу, будто и не он это теперь, а совсем другой, новый человек. Думать о себе в третьем лице было неожиданно легко. То, на что не способен он, Макар, вполне возможно получится у этого Сыча.       — Ладно. Пусть Сыч. Всё равно как-то. А тебя мне как называть?       — Джек.       — П-потрошитель?       — Не всегда, — по тону не было похоже, что этот парень шутит. — Чаще Воробей, местами — Николсон, а по праздникам — вообще Дэниелс.       Что за глупая кличка? Да и сам чувак выглядит как на вручении премии короля пафоса. Наверное, горд собой до усрачки на фоне такого пустого места, как я.        — Главное, чтобы не БлэкДжек.       — А ты не любишь играть?       — Смотря что ты считаешь игрой.       Для меня игра иногда более реальна, чем жизнь. Но БлэкДжэк — это неопределенность. А я больше всего боюсь неопределенности. Того, что со мной ведут игру, правила которой не известны.       Сыч наблюдает, как соцработник крутит вентили, пробует воду, настраивая комфортную температуру, внезапно осознавая, что именно этого ему сейчас хочется больше всего на свете — погрузить тело в теплую влагу, забыться, смыть с себя все, что возможно. Что не возможно — тоже желательно бы смыть. И, как знать, вдруг ему повезет до такой степени, что эти сильные руки опустят его голову под воду, удерживая там до тех пор, пока все, что было в его жизни, окажется стертым навсегда.       — Чего застыл? Руки подними! — командует Джек тоном, которому сначала подчиняешься, и лишь затем думаешь, зачем это сделал. Стягивает грязную футболку через голову, обнажив проступающие сквозь бледную кожу ребра, плечи, покрытые прыщами, и позвоночник, похожий на драконий хребет.       Требовательные пальцы, быстро пробежавшие по выпирающим позвонкам сверху вниз, заставляют доходягу вздрогнуть и окаменеть, судорожно сжав кулаки до крови, выступившей из-под впившихся в ладони нестриженных ногтей.       — Сколиоз, — бесстрастно констатирует голос сзади. — Судя по состоянию кожи, еще и гастрит, если уже не язва. Давай уже остальное шмотье, его только на выброс.       Сыч лихорадочно стаскивает замызганные рваные спортивки вместе с бельем, и быстро плюхается в воду. Кто их знает, этих соцработников, до каких труднодоступных мест они способны достать в попытках оценить состояние его здоровья.       — Дальше сам справишься?        -….        — Дверь не закрывай. Подглядывать не буду, всё уже рассмотрел. Чистую одежду и полотенце закину.       Вода божественно приятная. Теплая, пузырится пеной и пахнет лавандой. Сыч не помнит, чтобы у него водились такие изыски, так средство для ванн, но долго обдумывать этот факт совершенно нет сил, так что он просто зачерпывает ладошками ароматную пену, подносит, зажмурившись, к лицу. Пузырьки лопаются на щеках и губах, пахнет так хорошо, что он глупо, как в детстве, высовывает язык, которому тут же становится горько. Сыч ухмыляется — нервно, перекошено.       У тебя в квартире посторонний. И ты спокойно плескаешься голышом. Пенку вот нюхаешь. Хорошо тебе? Еще и размечтался о том, что кто-то вдруг окажет благодеяние и прибьет милосердно от щедрот душевных. Какое же ты убогое ничтожество. О тебя никто и рук марать не захочет. А в ванну приволокли, потому что дышать рядом противно. Вот и живи дальше с этим, мерзость.       На крючке для полотенец обнаружились байка и джинсы - видимо, единственное из относительно чистого, что Джек откопал в шкафу. Одежда, которую обычно используют для улицы, но не выходить же голым. Непривычно благоухающий, обновленный Сыч осторожно выглядывает на кухню. Джек увлеченно пересыпает какие-то сомнительные травки и корешочки из пакетов в стеклянную банку, периодически принюхиваясь и перетряхивая содержимое. При этом бормочет себе под нос, явно довольный собой: В третьих, с юмором плохо. Ну как вам сказать? Если шутку он где-то услышит, Как жучок, цепенеет, боится понять И четыре минуты не дышит.*       На столе — стакан с мутной, неопределенного цвета жидкостью, сильно пахнет аптекой, лесом и почему-то старушками.       — Это тебе, ночная птица, — подмигивает Джек, заметив Сыча. — Выпей. Антиозверин плюс противоочкодав. Витамин опять же. Не бойся, чистый натурпродукт, ничего запрещенного не добавлено. Не считая моего обаяния, разумеется.       День нарушения всех возможных заповедей. Пить неизвестную жидкость из рук незнакомого человека, которого перед этим собственноручно впустил в квартиру, и почти сразу разделся перед ним. Скажите, в каком месте уже можно перестать смеяться. Я, наверное, перестану.       Сыч принюхивается к содержимому стакана и осторожно пробует кончиком языка. Горько, но не так отвратительно, как на вид. К тому же желудок, разбуженный горячим травяным паром, начинает потихоньку требовательно порыкивать.       — Какой отчаянный пацан! — Джек в умилении хлопает себя руками по ляжкам. — Ты определенно будешь богатым и счастливым!       Клоун. И придурок. Но все же немного приятно, что кто-то налил чай. Мне. И улыбается. Мне. Так и яда можно вполне выпить, не заметив.       Опустошив стакан, он молча уходит к себе в комнату и плюхается на кровать. Лимит впечатлений и общения на сегодня исчерпан полностью. Горячая вода и травяной отвар сделали тело расслабленным, а разум набили мягкой ватой.       Да, в доме чужой. Странный и неприятно раздражающий. Не известно, почему до сих пор не ушедший. Но как же уже все задрало - думать, бояться, ворочаться в аду собственных мыслей. Как же устал. Просто оставьте меня в покое, одного.       Когда Сыч открывает глаза в следующий раз, Джек стоит в дверном проеме. Поднос в его руках смотрится крайне неестественно. Такого парня, как он, можно легко представить удирающим от полиции на скоростном байке, или молотящим рожи с кастетом в руках. Ему бы очень даже пошел этот кастет, подчеркнул бы его красивые костяшки и пальцы, крепко сжатые в кулак. Но не поднос же держать такими пальцами! Никак не вяжется его образ с человеком, бегающим за скидочной гречкой для малоподвижных пенсионерок. Вероятнее всего, судья, сраженная его неземной харизмой, заменила ему реальный срок общественными работами за пару жарких ночей. Именно так.       — Очнулся? Полдня прошло, шевели уже булками! Твой чай. И попробуй яблоко пожевать, сколько сможешь.       Сыч молчит. Не из вредности, по привычке. Мысли, конечно, шныряют в башке, вертятся, как белье в стиральной машинке, но выловить их и преобразовать в словесную форму, да еще такую, чтобы быть услышанным, чтобы быть понятным, понятым, он не в состоянии.       Поставив рядом поднос, Джек усаживает Сыча на кровати, сам плюхается рядом, прислонив к себе и обняв рукой за плечи. Протягивает стакан:       — Пей.       — Не хочу больше. Не могу.       Рука Джека, лежащая на его плече, ощутимо сильнее сжимается, голос при этом остается абсолютно спокойным. В нем даже слышится мечтательное ласковое мурчанье, очень пугающе ласковое:       — Сейчас я иду на кухню, беру воронку. Укладываю тебя на пол, возможно даже связываю, вставляю её тебе в глотку до упора и опрокидываю стакан, наблюдая, как ты давишься и заливаешься слезами. Доставишь мне такое удовольствие?       Сыч думает, что ведь точно исполнит угрозу, причем, видимо, с удовольствием. Он, конечно, полностью равнодушен к своей судьбе, мертв внутри, и все такое, но перспектива послужить для утех этого психа не очень прельщает. Добро бы прибил, а то так, позабавится. Он молча протягивает руку за чаем. Потом героически сражается с яблоком. В неравном бою яблоко побеждает, но Джек, тем не менее, остается удовлетворен исходом битвы:       — Так вот оно получше. Вечером морковку тебе потру.       И тут же захлебывается смехом при виде выпученных Сычовых глазищ.       — Да обычную морковку! Рыжую, чтобы есть! Вот же болван! Тебе просто пока ничего существенного употреблять в пищу не стоит.       Вечером Сыч уже не бунтует ни против отвара, ни против тертой морковки, осилив почти всю — мысль о том, что чертов день наконец кончился, а уж завтра он ни за что не откроет проклятому извращенцу, несказанно греет душу.       В коридоре внезапно чисто.       Хоть какая-то польза от того, что терпел его присутствие.       Проводив соцработника, он уже не может сдержать злорадной улыбки, которая, впрочем, тут же сползает с лица — связка ключей, всегда висящих в прихожей рядом со входной дверью, исчезла. Клетка захлопнулась. _____________________ * Л. Кэррол. Охота на Снарка