Соцработник

      Утро Сыча начинается с того, что с него бесцеремонно стаскивают одеяло. А по босой ступне несколько раз быстро пробегают холодные подушечки пальцев.       — Зато проснулся сразу, — поясняет Джек ничего не понимающему спросонья страдальцу. — Времени у нас в обрез, поэтому с меня завтрак, с тебя — уборка в этой мусорке, которую ты называешь комнатой. Потом идем…       — Как насчет пойти на хрен?! Да я заснул только что!       — А вот с оскорблениями завязывай. Потом идем в любое место, куда выберешь, лишь бы выйти из квартиры, пусть ненадолго. Да не смотри на меня так. Все понимаю. Жизнь — дерьмо, люди — дерьмо, поэтому буду сидеть в своем собственном говнище всю жизнь, пока не помру. Давай определимся сразу. У тебя есть два варианта. В первом я говорю — ты делаешь. Во втором мы получаем прокладку в виде твоих телесных повреждений различной степени тяжести, и в итоге ты все равно делаешь то, что я говорю. Лично меня второй забавляет больше. Что насчет тебя?       — Это вас в соцслужбе такой тонкой психологии обучают?       — И много кому твои психологи помогли? Свалить все проблемы на предков и закинуться колесами — оно, конечно, дело-то стоящее. Зачем тужиться самому, верно? Посмотри вокруг — и увидишь только людей, не довольных своим существованием. Требуют друг от друга наполнить их счастьем до краев, оставаясь пустыми, сколько им не дай, при этом сами бесконечно эгоистичны, ленивы, жадны. Безобразно злы. Ты такой же? Так и останешься лишь тенью человека?       — Ты думаешь, я не пытался?! Как будто я не хочу быть веселым и сильным, знать чего хочу от жизни. Захотеть завести жену, собаку и любимую работу. Думаешь, это так просто? Приказал себе быть счастливым и стал им? Я просто не могу. Я очень хочу, но я не могу. Иногда я целыми днями сижу, пытаясь убедить себя что-то сделать. Не получается. И тогда я уже перестаю понимать, что хотел. Вокруг только пустота и одиночество.       Джек усаживается рядом с ним на пол, накрывает его руку своей:       — Разве ты один сейчас? — его мягкий голос, теплое касание, все это никак не вяжется с грубыми угрозами, которыми он так щедро сыплет. Хотя, если подумать, Джек до сих пор ни разу и пальцем его не тронул. — Твоё состояние, оно проходит. Надо только перетерпеть. Как бэд трип. Ты задыхаешься от страха и поглощающей тебя бессмысленности бытия, а потом делаешь вдох, и даже выдох через некоторое время. Повторяешь, цепляешься сознанием за голос человека, который рядом. Даже если человека нет. За любой звук в пустоте, запах, ощущение, раскрывая их до тех пор, пока они не приобретут смысл. Наделяя их смыслом самостоятельно. А пока просто дыши. Дыши, Сыч. Делай вдох-выдох. Я побуду рядом. Попробуй найти радость в том, что у тебя есть, а то сам не заметишь, как пролетит время, и ты превратишься в унылого, брюзжащего на молодежь старика.       — Не хочу в старика!       — Значит, не превратишься, — миролюбиво соглашается Джек. — Однако, ты уже начал чего-то не хотеть.       Сыч чувствует, как волна неконтролируемой злости захлестывает его с головой, не давая осознать, что именно так разъярило — уверенный снисходительный тон соцработника, который посмел думать, что якобы понимает его, или собственная реакция на искреннюю теплоту и внимание другого человека. Слишком сильная реакция.       — Да кто ты такой, чтобы меня учить?! Ты ничего обо мне не знаешь! — орет он. — Думаешь, нахватался умных фразочек, так теперь я должен в рот тебе заглядывать? Может, отсосать еще в знак благодарности? Спаситель сирых и убогих нашелся! Какое тебе вообще до меня дело? Не нужно от тебя ничего! Не буду ничего делать! Уебывай! Ты ничего не сможешь сделать. Никто не сможет. Я — тупое существо, просто прожигающее жизнь, и меня это устраивает. Ты зря стараешься ради меня. Ненавижу себя! Ненавижу! Может, ты сможешь помочь? Прошу, помоги! Прошу, Джек, пожалуйста, спаси! Уничтожь меня! Размажь, сотри! Я ничего не хочу решать, хочу, чтобы меня заставили подчиниться. Сам я не в состоянии.       Во взгляде Джека читается неприкрытое разочарование. Он коротко замахивается и бьет Сыча по лицу тыльной стороной ладони. Не во всю силу, даже не в половину, но этого хватает, чтобы голова тщедушного создания мотнулась, чуть ли не оторвавшись, на глазах выступили слезы, а губы окрасились красным.       Сердце Сыча словно взрывается, расплескав унижение и обиду, по всему телу, которое тут же вспыхнуло остатками растоптанного достоинства. Ублюдок действительно сделал это? Ударил его? Как такое возможно?       Сыч вскакивает на ноги, пытаясь замахнуться в ответ, но тут же получает удар в челюсть, чуть не сбивший с ног, заставивший схватиться за стену, чтобы сдержать головокружение.       — Что? Какого?       Вылетевшие слова ему забивают обратно ударом в солнечное сплетение. Тело, мгновенно утратившее способность подчиняться разуму, просто старается выжить, безуспешно пытаясь втянуть кислород. Простое, казалось бы, действие, сейчас становится невозможным. Жгучая боль, распространяясь от живота, паническим страхом ударяет в голову, грозя обернуться обмороком.       Сознание включается вспышками. Он оказывается насаженным животом на угол стола, затем отброшенным спиной на пол. Джек усаживается на него сверху, крепко обхватив бедрами и разглядывая результат. Затем, видимо что-то решив, подхватывает его левой рукой за футболку, а правой добавляет еще несколько звучных оплеух по лицу.       — Для красоты картины, — вносит он ясность с ухмылкой. — Достаточно? Я спросил, достаточно?!       Сыч еле находит в себе силы махнуть изуродованной башкой, при этом щедрые капли крови срываются из его носа, пачкая одежду и руки Джека, лицо которого не выражает совершенно никакой агрессии. Оно даже озарено милейшей улыбкой, точно такая же, наверное, красуется на его смазливой физиономии, когда он гладит котенка.       — Давай дальше без истерик, Макар, — впервые назвав его по имени, Джек, всё еще удерживая его за футболку, пристально вглядывается в глаза, а затем осторожно вытирает пальцем, при этом больше размазывая, капли крови из носа и на губах. — Не поможет. Правила останутся теми же. Я говорю — ты выполняешь. Беспрекословно. Ты пока не заслужил право спорить со мной. Вставай. Убери в комнате. Выйди на улицу. Сходи в цирюльню, наконец. И если настанет день, когда при взгляде в зеркало ты искренне скажешь себе: «Да ты чертовски охуителен, бро! Пойдем шатать трубу этого мира, и начнем с того ублюдка Джека!» — тогда я обязательно выслушаю все твои возражения.       Казалось бы, Сычу следовало разозлиться еще сильнее. Собрать все возможные силы, чтобы измочалить эту нахальную рожу в мясо, невзирая на последствия. Ему сделалось стыдно за себя, что он не вернул тут же полученный удар, и был наказан, как нашкодившая собачонка. Стыд вкупе с болью в избитом теле свели чертову истерику на нет, и умирать не то чтобы расхотелось совсем, но вот прямо сейчас можно было бы и повременить. Ментальные проблемы никуда не делись, вот только уже не оказывали такого давящего воздействия на психику, будучи вытесненными вновь образовавшимися физическими. Интересно, если Джек снова приложит, станет ли еще легче?       Рыком отогнав непрошенные больные мысли, Сыч вырывается из хватки Джека и плетется убирать мусор.       Наполнив один большой мешок цивилизационными отходами и изрядно запыхавшись, он счел доверенную ему миссию выполненной на сегодня. С кухни тянуло чем-то съедобным. За плитой Джек как ни в чем ни бывало помешивал бледного вида варево в кастрюльке, насвистывая смутно знакомую олдовскую муть. Где только набрался такой звенящей пошлости в таком возрасте? Так еще и щерится широко, довольный, как сытый удав:       — Ты как раз вовремя, красавица. И не делай такую постную мину. Овсянка — пища богов и аристократов. Только сначала вернем тебе человеческий вид, садись-ка.       Придав замешкавшемуся Сычу ускорение несильным толчком ладони в грудь, который заставил того опуститься задницей на колченогий табурет, Джек достает из кармана носовой платок и, сплюнув на него, начинает вытирать засохшую на лице страдальца кровь. Тот в изумлении только хлопает глазами и старается увернуться, когда платок проезжает в опасной близости от ноздрей и губ. Полюбовавшись на результат и удовлетворенно хмыкнув, Джек исчезает из кухни и возвращается с потертым черным рюкзаком, пошуровав в котором, он с победным кличем выуживает ленту бактерицидного пластыря.       Сыч не решился пошутить, что против такой заразы, как ядовитая слюна соцработника, пластырь не поможет, и вскоре обзавёлся живописными пластырными украшениями на спинке носа, правой скуле и в уголке губ.       Так же молча он заставил себя проглотить несколько ложек овсянки, после чего решил согласиться на прогулку в ближайший от дома парк. На солнышке болезного почти сразу разморило, и он с тоской кидал взоры на свободные лавочки, боясь попросить отдыха. Однако, Джек заметил его мятущийся взгляд, объявил привал и выудил из сумки припасенный пакет с абрикосами. С огромным облегчением умостив тощий зад на шершавые доски, с внезапным аппетитом засовывая в рот сочные плоды, Сыч подумал, что оно, может быть, даже не сильно плохо всё вот это — жизнь эта ваша. Теплый июнь в тени деревьев. Даже чувствительно саднящая подбитая физиономия придавала непривычное ощущение реальности себя в этом жизненном процессе. Люди мимо идут, не трогают его, это прекрасно, пусть себе идут, не так уж и страшно.       Одной парочкой он даже залюбовался. Два существа андрогинной внешности шли, взявшись за руки и счастливо улыбаясь. Парная одежда унисекс, волосы убраны в похожие хвостики. Красивые, как юные боги, похожие, словно отражения, им совершенно не было никакого дела до того, что творилось вокруг, они были растворены в себе и друг в друге. Сыч не писал стихов уже целую вечность, а тут в голове само собой сложилось: Мы живем, друг в друге отражаясь, Словом, телом, действием, и вот, То ли я на части распадаюсь, То ли часть тебя во мне живет. И оковы недопонимания Рушатся, как фишки в домино, В легком мареве совместного дыханья, В осознании, что я и ты — одно.       Он улыбнулся и закрыл глаза. Дети где-то вдалеке бесятся. Когда они почти не видны, их же вполне можно терпеть. Баба какая-то пищит, так ведь не над ухом, так что нормально всё.       Стоп. Пищит? Да, реально, паничку вроде словила. Так и знал, ничего из этой прогулки хорошего не выйдет. Ой, как паршиво. Валить надо отсюда немедленно, и как можно скорее.       Он вскочил, собираясь как можно скорее оказаться в привычных стенах квартиры, но увидел, что Джек уже торопится к источнику шума. Там, в конце аллеи, пара гоповатых парней преградила путь человеку, чей голос он поначалу принял за девичий.       — О-о-о, кто это у нас тут такой красивый? Ты, пидарок, маршруты не перепутал случаем?       Невысокий симпатичный парень со стильной стрижкой на крашеных в пепельный блонд волосах растерянно хлопает глазами. Серьги в ушах огорченно позвякивают в такт его замешательству. Видимо, от испуга, он беспомощно твердил одно и то же на высокой ноте:       — Дайте пройти! Пустите!       — И куда же мы так сильно спешим? На свидание опаздываем? А что-то у нас личико не разукрашено? Можем помочь. Ха-ха!       Прохожие просто огибают эту группу по широкой дуге и спешат мимо. Действительно, не убивают, не грабят, не насилуют.       — Ох, милый! Заждался? Кто это тут с тобой, друзяшки? — Лицо Джека прямо светится счастьем. Со стороны, так действительно рад встрече с «милым» и его «друзяшками».       — Гляди-ка, да у них тут реально свадьба пидорская! — присвистывает один из пацанов.       — Слышь, петух, а если тебя выебать за то, что ты гей, тебе это наказание или награда будет? — ржет другой.       Сыч не понимает в драках, всегда избегая их. В фильмах драки фантастично красивые. Здесь же он даже не успевает понять, что происходит.       Один из парней взвывает дурным голосом и оседает на землю, держась за пах.       Блондинистый симпатяшка не ждет развязки, не благодарит спасителя. Быстро перебирая ногами, изредка оглядываясь, он спешит прочь.       Зачем Джек вообще полез во все это?       Тем временем второй парень некоторое время кружит вокруг, изрыгая цветастые оскорбления. Удар под дых, а затем сверху по шее делает его несравнимо покладистее. В том смысле, что укладывает на землю недалеко от товарища, чем тут же пользуется сомнительный соцработник, усаживаясь на поверженного сверху.       Джек сейчас даже пугающе… красив? Влажные, спадающие на лоб темные волосы. Оторвавшаяся пуговица на рубашке. Капли пота на груди. Бешеные глаза. Кулаки, с глухим звуком превращающие лицо лежащего под ним парня в томатный омлет.       Сыч и не думал вмешиваться. Его опять скрутило приступом нервной тошноты. Это бесило. Только что был вполне себе сносный день, вкусные абрикосы, а теперь всё безнадежно испорчено, даже фрукты сейчас окажутся в виде рвотных масс прямо на воющем под ногами пацане. Как же, блин, раздражает! Он пинает ногой орущего страдальца. Еще раз! Еще! Сильнее! Ему нравится это ощущение, тошнотная злость сменяется пьяной, безбашенной.       Джек прекращает свое увлекательное занятие, с удивленной усмешкой смотрит на него, встаёт и оттаскивает в сторону. Вокруг начинают собираться люди, доставать телефоны.       Джек тащит его за руку, почти волоча за собой. Сыч ускоряет шаг, потом бежит, задыхающийся от запоздалого испуга.       — Зачем? Зачем ты это сделал? Бессмысленный, никому не нужный поступок, — уже дома пытает он Джека. — Тот парень. Вряд ли ему что-то в действительности угрожало.       — Как знать. Но тебе понравилось? Только честно.       — Что тут может понравиться?       — Я видел твое лицо. Оно было таким живым. Это того стоило, то мгновение было совершенным.       Вечером, перед тем, как уйти, Джек скалится подозрительно довольно:       — Последнее на сегодня. Я создал тебе аккаунт и разместил твои стихи, которые смог разобрать в бумажках на стене в комнате, в толчке тоже неплохие нашел. Логин и пароль чуть позже вышлю. А вот теперь — спокойной ночи.       Мир Сыча в очередной раз за сегодня совершает круговое сальто. Он писал это только для себя. Никогда не показывал никому, за исключением своего первого, написанного в шесть лет и с гордостью принесенного родителям. Тогда его высмеяли.       Он ощущает полное опустошение, внутри как будто онемело, эмоции разом выключили, словно рубильником. Все, что он писал, принадлежало только ему, никто не должен был касаться его души своими безразличными взглядами. Взять и вывалить его сокровенные чувства на сцену, под яркие прожектора, на осмеяние и зубоскальство. Что может быть страшнее такого предательства?       Единственное, на что он способен сейчас, так это поднять на Джека затравленный взгляд и спросить:       — За что?