*****
Июнь наполнен зноем, запахом фруктов и стрекотаньем кузнечиков, доносящимся в открытые окна. Джек будит Сыча по утрам, кормит его простым сытным завтраком, заваривает травяной чай, от которого на душе благостно, как после деревенской бани, помогает с уборкой, вытаскивает погулять по городу. Сыч не возражает, впитывая его грубоватую заботу, как сухая губка. Пол под ними прохладный, когда они падают на него, утомленные долгой прогулкой. Джек смеется, вспоминая очередной глупый случай, а Сыч совершенно случайно прислоняет голову к его плечу. Абсолютно случайно. Ничего кроме. Этого больше, чем достаточно — ощущать рядом живое веселое тепло. Он больше не пытается бунтовать, кроме тех случаев, когда вспоминает касание грубых пальцев на своих губах — искреннее, непривычно заботливое, и то, как странно не хотелось того, чтобы это прикосновение прекращалось. Тогда словно что-то темное, из самой глубины души, а скорее с её изнанки, требует спровоцировать Джека, чтобы ударил его еще раз, чтобы снова его глаза смотрели так пристально только на него, а руки касались лица, чтобы можно было прижаться к этой ладони, ощущая как её шероховатая поверхность царапает щеку. Джек постоянно находится рядом, не особо досаждая разговорами. Когда Сыч зависает в сети, пытаясь найти подработку на фрилансе или пообщаться с кем-то из старых и новых интернет-знакомых, соцработник устраивается с каким-нибудь потрепанным томиком на подоконнике, закинув на него старый плед и болтая босой ногой в задумчивости. У него странная для парня его внешности любовь к печатным книгам, старым изданиям с желтыми страницами, пропахшим подвалом и древностью. Сыч любит разглядывать Джека, когда тот не видит. В глаза человека смотреть очень трудно, но, когда они устремлены не на него, а на страницы книги, можно спокойно любоваться болотно-охровой галактикой радужки и длинными черными ресницами. Следить, как он быстро проводит кончиком языка по пальцу, чтобы перевернуть страницу. Наблюдать, как эмоции, одна за другой заставляют его то наморщивать лоб, то смешно, по-детски, улыбаться. Живой настоящий человек рядом, его можно рассматривать, непринужденно молчать с ним, а может даже и дотронуться. И Сычу непонятно, почему он совсем не боится его несмотря на то, что он так сурово с ним обошелся поначалу. Почему именно в его присутствии существование не является таким беспросветно мучительным. По правде говоря, он не видит соцработника только во время сна. Не отказался бы видеть и там, но сны его сейчас на удивление спокойны и безмятежны. В его снах и стихах, которые опять хочется писать — шуршащий лес, поющие звери и духи, глядящие из-за темных ветвей. Сыч держит ноги Джека, когда он качает пресс. Не было дня, чтобы тот пропустил тренировку. На нем только шорты и футболка, которую он закатал и перекинул через голову на загривок, обнажив грудь. И следы от сигаретных ожогов на внутренней стороне предплечья. В один из дней Джек надолго заперся в ванной, а потом с довольным видом продемонстрировал результат своего творчества. На месте стертой пентаграммы красовалась летящая сова. Страшная, как Сычова жизнь, но в отличие от неё — цветная. С огромными желтыми глазищами, радужными перьями и вытянутыми вперед когтистыми лапами. — Как тебе? — Нравится. Очень. — Теперь ты, — Джек протягивает набор акриловых маркеров, ослепляюще разноцветный в этой убогой обстановке. Идей для рисунка у Сыча нет. Он оглядывается по сторонам в поисках вдохновения и замечает, что зеркало освобождено от прошлой надписи. Вместо неё на запотевшем стекле пальцем выведено «Живи». Он поджимает дрогнувшие губы, выбирает из упаковки зеленый и красный, и присаживается на корточки напротив лап совы. Джек в это время рассматривает остальную туалетную живопись. — Это что? — он тыкает в рисунок, похожий на чертеж. Из точки тянутся линии, постепенно расширяясь, обхватывая в конечной своей точке здание с колоннами. — Это? Это перспектива. Нарисовал, чтобы она хоть где-то у меня была. Джек захлебывается хохотом, присев на толчок. Глядя на него, Сыч тоже начинает несмело улыбаться. Он улыбается всё время пока рисует в лапах совы змея, похожего на того, что на татуировке соцработника. Птичьи лапы сжимаются вокруг тела рептилии осторожно, чтобы не поранить, да и сам змей на рисунке выглядит куда более веселым, чем набитый на руке. — Меняемся! — командует Джек после того, когда Сыч уже устал считать. — Я не умею. И не спортивный. Но его никто не слушает. Разгоряченный Джек прижимает его лодыжки к полу своим задом, для верности уперевшись руками в коленки. — И раз! Сыч вяло приподнимает корпус и тут же укладывает его обратно на пол. — Так не пойдет! Представь, что перед тобой любовь всей твоей жизни и ты умрешь на месте, если не поцелуешь её прямо сейчас. Давай, тянись сюда, вперед! Сыч тянется. К его лицу медленно приближаются глаза с хмельной поволокой. Разгоряченное лицо. Приоткрытые губы. Его лоб упирается в широкую грудь, нос утыкается прямехонько в потную ложбинку. Это не отталкивает, напротив, хочется обхватить руками надежный торс и впечатать лицо во влажную кожу. Так, чтобы стало не понятно, где пот, а где слезы. Потому что сейчас ему хочется зареветь. От этого непривычного ощущения горячего пахнущего тела в такой непосредственной близости. От своих странных ожиданий наказания и утешения одновременно. Время, отпущенное на то, чтобы пауза не показалась странной, быстро заканчивается, он вздрагивает и падает спиной на пол. Вначале была пустота. И тьма. Я будто бы спал в оцепенении. Потом появился ты. И ты был целый мир. Из тебя возникли мои новые чувства, мысли, дела. Тобой я дышал и питался. Каждая клеточка моего вновь рожденного тела росла только в твоем присутствии. Ты нашел меня, дал жизнь, зрение и слух. Теперь я хочу тенью следовать за тобой, ловить твои слова, дышать тобой. Потому что я не знал и не знаю никого, кроме тебя. Никто и никогда не обращал на меня внимание. Никто не хотел понять. С тех пор, как ты появился, все обрело смысл, стало цельным и правильным. Так сломай же заскорузлую скорлупу моей пустой души, обрушив на неё бетонные стены твоего присутствия. Вакуум в моем сердце ожидает, когда ты войдешь и насытишь его. Ты вправе наполнить его всем, чем захочешь, я не избалован и всё приму с благодарностью. Что бы ты ни делал, какую бы дичь ни сотворил, я найду оправдание всему, я возведу твои действия в абсолют и непреложную истину. Потому что на самом деле, не важно, что именно ты делаешь — ударишь меня, поцелуешь или еще что, важно только то, что ты сейчас со мной и делаешь это для меня.*****
Как-то раз Джек приволакивает очередную помятую книгу в изорванной обложке. — У какого бедного школьника ты её отобрал? — Тебе она нужнее, чем ему, не сомневайся. Это же Гёте, понимать надо. «Фауст»! — Тягомотина! — А в глаз? — ласково переспрашивает Джек. — Классиков он хуесосит! Ты только послушай, здесь про тебя:Я утром просыпаюсь с содроганием И чуть не плачу, зная наперёд, Что день пройдёт, глухой к моим желаньям, И в исполненье их не приведёт.
— Или вот. Слог-то, блять, какой охуительный:Пергаменты не утоляют жажды. Ключ мудрости не на страницах книг. Кто к тайнам жизни рвется мыслью каждой, В своей душе находит их родник.
Сыч не хочет в глаз, поэтому прикрывает веки и пытается сосредоточится на смысле слов. Но слышит только бархатные, взрыкивающие, когда Джек особенно старается читать с выражением, интонации. Голос его щекочет кожу на щеках, заставляя её розоветь, проникает не только через уши, но кажется, даже через поры. Волнами, мурашками, электрическими разрядами пробегает по позвоночнику вниз. — А-р-р-р! — разыгравшийся Джек изображает Мефистофеля. — М-м-м… — стонет, не выдерживая, Сыч. Джек отбрасывает книгу: — Неужели совсем не цепляет? — Просто не люблю эту вашу классику, — выкручивается Сыч. — Вообще не люблю книги. — Да есть ли в этом мире хоть что-то, что ты любишь? Сыч опускает голову низко-низко, так, что отросшие волосы закрывают его лицо до подбородка, и задумывается. Я люблю, как солнечные зайчики прыгают в твоих глазах, поэтому перестал зашторивать окна — я ловлю этих маленьких подлецов. Люблю, когда ты возишься на кухне, в рубашке с закатанными рукавами, держа нож. Люблю твои руки — и ту, что с татухой, и вторую, в голубоватых узорах вен, они красивые. Люблю гулять с тобой под дождем, и в солнечную погоду тоже люблю. Люблю, когда ты читаешь мне вслух. Неважно что, ведь я все равно не могу понять ни черта. Кроме того, что у тебя чертовски красивый голос. Люблю посидеть в горячей ванне, которую ты мне наберешь. Это было всего один раз, но я все равно это люблю. Люблю писать для тебя стихи на бумаге и сразу сжигать, чтобы ты никогда их не прочел. Люблю вспоминать ощущения от твоих пальцев на моих губах. Люблю пить с тобой коньяк, закусывая клубникой. Крошечными глотками, а клубника чтобы сладкая. Когда-нибудь я стану зарабатывать достаточно, чтобы это осуществить. Люблю лазить с тобой по ночным крышам, чтобы смотреть на звезды и город в огнях, слушая кошачьи песни. Мы никогда этого не делали, поэтому я понятия не имею, каково это, но точно знаю, что люблю. Еще я, наверное, любил бы обнимать тебя во сне. Нет, уже определенно люблю, потому что знаю, как я не люблю этого не делать. С каждым днем того, что я люблю, становится все больше. Не знаю, есть ли теперь в этом мире хоть что-то, что я люблю, и чтобы это не было связано с тобой. Разве ты не понимал, что творишь, когда вышиб пинком дверь в мой ограниченный четырехстенный мирок? Когда сделал его осмысленным и беспредельным, наполнив собой? Был ли у меня хоть один призрачный шанс не привязаться, не начать боготворить тебя? Ни одного. От размышлений его отвлекает раздраженный звон посуды на кухне. Джек, потерявший последнюю надежду на приобщение тупого ушлёпка к миру прекрасного, решил заняться ужином.